– Знал, что вы вернетесь, – простонал он, глядя на Мирона, как на ложку касторки, с покорностью и отвращением.
– Знали?
– Ну я ж как-никак ясновидящий! Ладно, идемте.
Семеня впереди Мирона по коридору, хозяин непрестанно жаловался:
– И чего вы только пришли? Что вам только понадобилось? Ну скажите, что вам от меня надо? Я честный человек, я не делаю ничего плохого, я…
– Подождите, господин Боруч. Скажите одно: вы действительно, ну… что-то можете?
Тот глянул украдкой, с непонятным выражением. Растерянность, непонимание? Страх?
– Что вам надо?
– Объясните, что произошло только что. Когда мы держались за шар.
Боруч выкатил глаза:
– Молодой человек, не морочьте мне голову! Не знаю, кто вы такой, как устраиваете эти свои фокусы, но…
– А про бабушку – правда?
– Отчасти, – нахохлился потомственный маг. – Бабушка в горах жила, травы знала. Людей лечила, животных, звери ее слушались. Предсказывать маленько могла, но это когда как. То, говорила, вижу, а то нет ничего. Она с воды читала, из тазика оцинкованного.
Мирон даже развеселился:
– А вы, значит, на высокие технологии перешли?
– А идите вы…
Помолчали, глядя каждый в свою стену.
– Мне ведь помощь нужна, господин Боруч. Я человека одного ищу и…
– Это не ко мне, это в сыскное.
– Да я сам оттуда! Вы… вы поймите, господин Боруч, это не то. Это… я и сам не знаю что. Еще и пещера эта дурацкая… И страшно так, особенно ночью!
Боруч отстранился.
– Вы ведь увидели что-то – там, в шаре. Что-то ведь было! Значит, можете…
– Да не могу я ничего!
– Можете! Вот и бабушка ваша – вода, тазик… Это ж у вас наследственность!
Мирон и сам не заметил, что с каждым следующим безумным аргументом делает шаг к Боручу. Трясущийся потомственный маг пятился, пока было куда отступать, но, наконец, припертый спиной к шкафу, кивнул.
Забытая в суматохе сфера по-прежнему лежала на алтаре. Оба с опаской приблизились к ней, настороженно вглядываясь, будто ожидали от банального куска стекла нехорошей каверзы. Мирон первый решился протянуть к ней руки. Ничего не произошло. Остывшая мертвая вещь.
– Подсветку включать? – смущенно осведомился кудесник.
– Давайте. Пусть все будет, как в первый раз.
После долгих колебаний Боруч наконец коснулся Мироновых рук. Снова свет, снова дым. На мгновение Мирон устыдился собственных действий, остро прочувствовав абсурд происходящего, но тут властно раскрылись пульсирующие недра, и Мирон ухнул в никуда, увлекая следом чужое вопящее тело.
– Где мама? Хочу к маме!
– Малыш…
– К маме хочу!
– Мамы нет, она ушла.
– Куда?
– Я не знаю.
– А папа?
– Тоже.
– Почему-у???
– Не знаю, отстань!
– Они в пещере, да?
– Мирон!
– Скажи, в пещере?
– Никому. Никогда. Не говори. Про пещеру. Понял? Ладно, не реви. Ну не реви, успокойся!
– А ты?
– Что я?
– Ты не уйдешь? Нет?
– Нет, малыш. Я не уйду…
Мирон видел что-то еще, чудное и пугающее, но все это было неважно – он узнал лицо. Узнал лицо! И понял это, и принял, потому что ему снова было восемь, и для него, восьмилетнего осиротевшего ребенка, это было не запретным воспоминанием, которое нельзя выпускать из подпола, чтобы не свихнуться, а единственно возможным сейчас. Самой его жизнью, его семьей. Тем, что от нее осталось.
– У меня сестра есть, – выкрикнул он прежде, чем «сейчас» превратится в «когда-то давно», чтобы вновь стать «никогда».