У Лиды иногда было внятное желание оттаскать Варьку за косы и прогнать из дома. Но всякий раз девушке становилось жалко сестру, этого маленького человечка, смутного и нищего детской беззаботной радостью.
Отец и мать у них были санитары, погибли почти одновременно в битве под Москвой, и Варька росла на руках у старшей сестры.
Лида работала крановщицей грейферного крана в мартеновском цехе, училась в вечерней школе, — и у нее оставалось совсем мало времени на сестру.
Соседи по дому часто зазывали сироту к себе, подкармливали ее, наделяли одеждой, из которой выросли собственные дети.
Варька жадно ела все, чем кормили, совала куски хлеба в карман и, торопливо поблагодарив, спешила на улицу.
Она норовила влезть в каждую игру, громко жаловалась старшим, если с ней не хотели дружить, и даже надменно поглядывала на подруг.
Сталевар-пенсионер Кузьма Гаврилович часто приглашал девочку к столу и говорил ей, вздевая кверху твердый ревматический палец:
— Государство тебя в обиду не даст, Варька. И народ у нас, опять же, хороший, вполне правильный народ. Так что ты расти, девка, и не сомневайся.
— Спасибочко вам, Гаврилч, — отвечала Варька с важностью человека, о котором все должны заботиться. — Я уж не пропаду.
Как-то пожаловалась старику на сестру. Лида заставила Варьку помыть пол, а она забыла. Тогда Лида сказала, что Варька бессовестная и у нее нет никакого сознания.
Гаврилыч, выслушав жалобу, поднял по своему обыкновению палец и вдруг укорил девчонку:
— Это ты зря, чай. Она тебе заместо отца-матери. Значит, почитать ее должна и безропотно слушать.
Варька сделала из слов старика неожиданный вывод. Дождавшись сестру с работы и нарочито повздорив с ней, она сказала раздраженно:
— Раз ты мне отец-мать и старшая сестра — ты меня корми и одевай, потому как я — круглая сирота, и теперь Советская власть, детей обижать нельзя.
— А кто тебя обижает? — спросила Лида.
— Ну, ты... — немного смутилась Варька. — Сейчас каникулы, а ты меня уроки заставляешь учить и еще пол мыть. А потом — другие дети в цирк,ходят, а я вон уже сколько времени не была.
Она долго еще перечисляла свои горести, в числе которых значились даже старые башмаки, из которых, по уверениям Варьки, всегда торчали пальцы.
Лида заплакала.
— Что ж тебе надо? — вытерев слезы, спрашивала она Варьку. — Ведь я день-деньской на работе, и деньги никуда не прячу. Ты же знаешь.
Варька смотрела на сестру зелеными нагловатыми: глазами и морщила лоб:
— Это я не знаю — про деньги. А только ты обо мне заботься, отец-мать, как положено.
— И ты о старших должна помнить.
— А о них разве тоже надо?
— Конечно. Это ты запомни.
— Угу, — морщилась, соображая, Варька. — Запомню.
У нее в углу, за сундучком, жили куклы. Теперь, когда сестры не было дома, девчонка играла с ними в особенную и очень-полезную игру.
— Катька и Манька! — строго выговаривала она своим дочерям. — Сейчас же натаскайте мне воды, я — старенькая, и вы обо мне заботьтесь. Чего? Я еще не старенькая?..
Варька морщила лицо, сгибалась подковой и кашляла, как Гаврилыч:
— А теперь? Ну, то-то... — заключала она.
Каждое лето Варька уезжала в деревню к тетке, дальней родственнице матери.
Тетка была худенькая, красивая женщина, ловкая, как ящерица. За глаза ее звали — Варька сама слышала — «разведёнка» и «баба не промах».
Она заведовала магазином в селе и жила безбедно.
Варьку тетка любила и баловала.
— Ты у меня ничего, с понятием, — говорила она племяннице, отхлебывая черный чай с блюдечка. — Только мала еще. Ничего, выколосишься...
По вечерам в опрятную горницу тетки сползались старухи, заскакивали веселые толстенькие мужчины в защитных рубахах, которых тетка чохом называла «снабженцы». Мужчины по-хозяйски ставили бутылки белой водки на стол, подмигивали:
— Бездетный налог, Христина Михална.
Старухи на вечеринках сидели, как деревянные, жеманно поджав губы и по-солдатски вытянув руки вдоль ног.
Выпив, тетка весело кивала старухам:
— Голубушка, сбегай-ка в погребок, милая. Жарко мне.
Бабки резво топали в ледничок и тащили оттуда корчагу с квасом.
Глазурь на корчаге быстро потела. Тетка, разливая стылый квас в кружки, усмехалась:
— Мне без кваса никак невозможно. Горячая я.
Иногда Христина Михайловна наливала белой и Варьке, разбавляя водку квасом.
— Выпей! — ласково требовала она. — В твои-то года раньше на деревне замуж выходили.
И подмигивала мужчинам:
— Быстрее заснет, с устатку-то.
Варьке нравилось, что ее считают большой, и она, щуря зеленые глаза, пила горькую жидкость, всю до последней капли.
Осушив стакан, вытирала, как старухи, ладонью рот:
— Премного благодарю, тетя.
К полночи гости расходились. Тетка совала старухам кому — кусок пирога, кому — бутылку недопитой водки. Объясняла Варьке:
— Никого у них нету, доченька. Сироты. Как не помочь?
Стеля племяннице на печи, плела уже пьяными губами:
— Нельзя мне без них, без мокриц этих. Ославят в деревне, если одни мужики-то.
Иногда кто-нибудь из «снабженцев» оставался ночевать в избе.
Варька, лежа на печи, задыхалась от волнения, старалась унять сердце, чтоб все было слышно.
— Ладно, — доносился до нее обрывок разговора, — ты зачем сюда пришел? Ну вот, о том и говори. А товар я тебе дам, товар не убежит. Чай знаешь, где черная дверь в лавку?
Варьке становилось скучно, и она засыпала.
Утром тетка ловко собирала на стол, сверкала узкими калмыцкими глазами, учила племянницу:
— Живешь раз, Варька. Очень мне интересно это — коммунизьм! Глупости какие! Человеку лопать надо. Ты подай человеку кусок сала, одень его — вот тебе и коммунизьм.
Варька понимающе кивала головой:
— Святая правда, тетя.
О Лиде Христина Михайловна вспоминать не любила.
— Глупа, — сердилась она. — Слыханное ли дело — девка в цеху! Ей сколько платят?
— Сотню, — сообщала Варька.
— «Сотню»! — морщилась тетка и даже плевала на пол. — Я водки в месяц на сотню беру! К слову про водку вспомнила! — спохватывалась Христина Михайловна. — Опохмелиться надо. Голова не своя, а черт знает чья!
Давно пора было открывать магазин, но тетка не торопилась.
В полдень кто-нибудь стучал в окно:
— Михайловна, что же ты?
— Сию минуту, милые...
— Подождут, — бросала тетка племяннице, — не помрут без сахара.
Иной раз у Христины Михайловны собирались только старухи. Немного выпив, они пели жалобные песни, тянули длиннющие сказки, гадали в пасьянс.
Варька уже знала: карты неизменно сулили тетке бубнового короля, множество денег и счастливые вести.
— Врут ведь они, старухи, — определяла девчонка, когда гостьи уходили, — ластятся.
— Врут! — охотно соглашалась тетка. — И ты ври, когда следует. Вреда от этого никому нету.
Старухи знали множество пословиц и присловий и умели удивительно к месту вклеить их в свои просьбы и жалобы. Варька запоминала пословицы: «Может, в какой раз и мне от них выгода».
В конце августа Христина Михайловна начинала собирать племянницу в дорогу. Укладывая в Варькин баул отрезы дешевой материи, куски мяса, завернутые в целлофановую бумагу, рассовывая по углам вареные яйца, утирала слезы на глазах, говорила:
— Помру, все тебе оставлю. Не на тот свет брать.
— Что вы, тетя! — махала руками Варька. — Вон вы какая здоровая!
— Ладно, ладно, — улыбалась тетка. — Подмасливай!
Перед самым отъездом они садились и молчали, донельзя довольные друг другом. Тетка поднималась первая, совала Варьке в руки авоську с кульками:
— Вот это Лиде отдай. Слушайся сестру-то.
Прощаясь, долго целовались и плакали.
— Оставила б я тебя насовсем, — говорила тетка сквозь слезы, — да мешать ты мне будешь, девонька. Ну, с богом.
За Варькой заезжал кто-нибудь из «снабженцев», сытые кони копытили землю, и девчонка летела к станции, гордо поглядывая вокруг и крепко прижимая к себе свое имущество.
Но уже в поезде ей становилось грустно: опять школа, опять мыть полы и слушать скучные Лидкины рассказы о легированной стали.
Школу, в которой училась Варька, было видно из окон комнаты, и все-таки девочка умудрялась опаздывать на уроки. Она без тени смущения топала по пустому гулкому коридору, толкала дверь в класс и, кинув взгляд на учительницу, шла к своей парте.
Тишка Ёлкин, Варькин сосед и враг, хмуро подвигался к своему краю и бросал куда-то под ноги:
— Вместо совести — дырка. Класс позоришь.
Варька в упор смотрела на него холодными зелеными глазами и, смирно улыбаясь, шипела:
— Ворчишь, как худое брюхо.
Она удобно располагалась за партой, раскладывала перед собой содержимое мятого, замазанного чернилами портфеля и, скучая, слушала учительницу.
Во время диктовок, не таясь, заглядывала в Тишкину тетрадь и, если он пытался загородиться локтем, корила:
— А еще сознательный! Поделиться не хочешь.
Тишка, как ошпаренный, отдергивал локоть.
Ни о пионерском отряде, ни о самодеятельности она не хотела и слушать. Даже когда выходило ее дежурство и надо было после уроков мыть пол в классе, шла к учительнице и жаловалась.
— Вера Ванна, — обиженно говорила она молоденькой учительнице, — на мне, Вера Ванна, весь дом держится. И пол помыть, и обед — на мне, и одежонку починить тоже. Вы же знаете — сирота.
— Хорошо, Базыкина, — торопливо соглашалась учительница, — я понимаю. Иди домой.
Училась Варька из рук вон дурно, и класс знал, что годовые тройки по всем предметам — явная натяжка и дань ее сиротскому положению.
Тишке Ёлкину и Оле Громовой поручили взять над ней шефство, и отличники ходили к девчонке на квартиру то вместе, то вразбивку.
Варька зевала на занятиях и постоянно пыталась увильнуть от них.
— Вам что — белоручки, — ворчала она, перетирая чистые тарелки или погромыхивая пустыми ведрами на кухоньке, — а Лидка с меня шкуру спустит, ежели замешкаюсь.
Ёлкин морщился, но, помня о поручении класса, молчал.
— А что ж у тебя сестра такая несознательная? — спрашивала Оля. — Ведь комсомолка, кажется?
— Работает много — и злится потому, — лгала Варька. — А мне и замениться некем.
— Я поговорю с ней, — негодовала Оля. — Должна же она понять.
— И-и, что ты, милая! — совсем как старухи кривилась девчонка. — Житья мне тогда не станет.
Несмотря на все усилия класса, она получила за четверть двойки по русскому и географии. Вера Ивановна решила пристыдить ее сообща.
Выслушав упреки, Варька поднялась из-за парты и сказала совершенно спокойно:
— Набросились! А помочь — никого нету!
— Погоди, Базыкина, — заволновалась Вера Ивановна, — тебе же лучшие ученики помогали.
— Чего помогали — посуду мыть? — зло поинтересовалась Варька.
— Как, то есть, посуду мыть? — окончательно смутилась учительница.
— А так, — пояснила Варька. — Дом не велик, да лежать не велит. Где мне на уроки времени брать?
— Врет она, — багровея, сказал Тихон Ёлкин. — Мало что ленивая, а еще и нахальная.
— Как тебе не стыдно, Ёлкин, — покраснела учительница. — Разве можно так грубо с девочкой говорить?
— Можно, — насупился Тишка, — она других слов не понимает.
И, упрямо нагнув голову, сообщил учительнице:
— Я больше не пойду, как хотите.
Варька стала часто-часто дышать, показывая классу, что она горько обижена, но ее холодные глаза спокойно замечали все вокруг.
Класс отчужденно молчал.
И Вера Ивановна, совсем молоденькая и неопытная девушка, не решилась на твердые меры. Вместо того, чтобы уличить Варьку во лжи и потребовать от нее труда и порядочности, она попросила класс:
— Надо помочь, ребята. Вы же знаете — сирота.
Варька была совершенно уверена в таком исходе дела и только ухмыльнулась про себя, когда класс снова решил взять ее на буксир,
Тишку Ёлкина на этот раз заменили девочкой.
И снова ходили на квартиру отличники, сидели с девчонкой по вечерам в классе у географической карты. Варька зевала, прикрывая ладошкой рот, и посмеивалась:
— Не дай бог двойку получу. Душу из вас вытрясут!
Кое-как Варька дотянула до седьмого класса. Трижды оставалась на второй год, но не видела в этом большой беды.
— А что, — огрызалась она в ответ на упреки одноклассников, — очень в жизни нужны ваши деепричастия и союзы. Жить с ними слаще, что ли?
Наконец у школы кончилось терпение. Директор вызвал Варьку в учительскую и, не предложив сесть, пожевал губами:
— Вот что, Базыкина, ты не финти. Будешь учиться или нет?
Варька поглядела в большое, во всю стену, зеркало, обдернула на себе кофточку и улыбнулась. Варьке шел восемнадцатый год, и она, пожалуй, была даже красива. Зеркало отражало крепкую коренастую фигуру; темно-русые косы лежали на острой груди, — не так, как у других учениц.
— И что это вы, Андрей Васильч, — с грубоватым кокетством повела она плечами, — ругаетесь на меня? Как могу — так и учусь. Стараюсь.
И привычно добавила:
— А вам так нельзя, Андрей Васильч, — сироту обижать.
Директор помрачнел и сказал, постукивая костяшками пальцев по стеклу на столе:
— Ты, Базыкина, дурочкой не прикидывайся. Ты лучше умной прикидывайся. И вот что: три месяца сроку. Поняла?..
Помедлил и произнес с хорошо заметной злостью:
— По нашим законам за спекуляцию судят. А ты забыла.
— Это чем же я спекулирую?! — повысила голос Варька, решив, что директор увлекся и допустил промашку.
— Сиротской долей — вот чем.
Варька почувствовала, что дело худо. На один миг в ее холодных больших глазах мелькнул страх, уголки губ дрогнули и поползли вниз.
Вся ее красивая, туго сбитая фигура вдруг точно лишилась костей, поползла киселем, и Варька зачастила смиренным голосом знакомых деревенских старушек:
— Ваша воля — наша доля. Как пожелаете, Андрей Васильч.
Но уже в следующее мгновение тряхнула головой, выпрямилась, и лицо ее приняло обычное лениво-надменное выражение человека, которого никто не имеет права обижать. «Черт с ней, со школой, — подумала Варька, — вон тетка Христина и без образования не скучает».
Вслух она сказала:
— Бьют — и плакать не велят.
К концу перемены зашла в класс, запихала книжки в портфель и, поджав губы, ни на кого не глядя, выбралась на улицу.
Придя домой, Варька села к зеркалу и принялась расплетать косы. Она мурлыкала себе под нос песенку о костре, который светит в тумане, и о прощании на мосту, и ей даже стало легче: теперь не надо ходить в школу — есть хороший предлог бросить занятия.
Лида последнее время работала в ночную смену, и Варька, раздвинув занавески, потушила лампу. С улицы в комнату мягко западал лунный свет.
Варька лежала на койке, закрыв глаза, а у ее ног томился знаменитый на весь город сталевар и говорил свистящим шепотом:
— Варвара Базыкина, я умру без вас, и черная могила будет мой удел. Не губите меня, несравненная Базыкина, дайте маленькую надежду на счастье.
Варька неопределенно улыбалась передовому сталевару, получающему большую зарплату, и продолжала мечтать.
У сталевара вырастали усы, это уже был мастер или даже начальник цеха, но все равно он стоял на коленях возле койки и умолял:
— Скажите «да», Базыкина.
Варька ободряюще хлопала его по плечу:
— Ладно, надейтесь.
На другой день на уроки не пошла. Обычно ее будила Лида, но в это утро сестра почему-то не вернулась с работы. И Варька проспала. Впрочем, это была не большая беда: в школу больше не стоило ходить.
Очнулась она от всхлипов. Лида сидела у крохотного стола и, положив руки на голову, плакала.
— Ну что там у тебя еще? — недовольно потянулась Варька. — Сталь не ту дали или что?
Лида подняла голову и посмотрела на сестру усталыми красными глазами. За эти годы девушка заметно изменилась. Она много работала в цеху, училась в вечерней школе, выпускала комсомольскую стенную газету — и сильно уставала. Варька с какой-то тайной радостью замечала: у сестры появились под глазами первые морщинки, в уголках губ — тоже.
Теперь легче стало выпрашивать в красные дни у Лиды ее платья и туфли. Сестры сравнялись в росте, и Лидины платья превосходно сидели на ладной Варьки-ной фигуре.
— Чего ревешь-то? — повторила она свой вопрос, лениво натягивая на голые плечи Лидин сатиновый халатик.
— Совесть где у тебя? — спросила Лида, и слезы наполнили ей глаза. — Ты почему с уроков ушла?
«Директор нагавкал, вызывал в школу», — зло подумала Варька. И сказала вслух:
— Они тиранят, и никакой помощи.
— Ты не ври, — возмутилась Лида, — я-то знаю.
Варька еще раз оглядела худенькую фигуру сестры, морщинки под ее глазами, ноги, обутые в стоптанные кирзовые тапочки, и сказала с плохо скрытой издевкой:
— А тебе больше меня надо? Отец-мать тоже! Не суйся, куда не след!
Отвернулась, проворчала под нос:
— Уж лаяла бы собака чужая, а не своя!
Лида немного помедлила, потом подошла вплотную к сестре и рывком повернула ее к себе.
«Ого! — подумала Варька. — Здоровая!».
Слезы еще стояли у Лиды в глазах, и, наверно, поэтому красивое, пышущее здоровьем лицо сестры показалось ей мутным и расплывшимся, как в кривом зеркале.
— Боже мой — вздохнула она. — Ни искры совести! Уродство какое-то!
— Ты на себя погляди! — сощурилась Варька. — Кра-асавица! Кожа да кости, кто тебя замуж возьмет?
Лида вышла из комнаты. Вернулась она через полчаса вместе с Кузьмой Гавриловичем.
Старик угрюмо морщил брови, взволнованно покашливал в кулак и глядел на Варьку с плохо скрытым раздражением.
— Что с тобой теперь делать, шалава?
Варька кинула взгляд на ветхую фигуру старика, на редкие и седые, как иней, волосы, подумала про себя: «Он теперь неопасный, помрет скоро» — и рассмеялась:
— Замуж меня отдавай, Гаврилыч!
— Языком, что помелом, метет, — грустно заметил старик и закашлялся.
Потом, будто Варьки не было в комнате, признался Лиде:
— И моя вина есть. Попускал, старый дурак! Думал, в соловьином гнезде соловейка и вылупится. Ан — кукушонок!
Похрустел негнущимися черствыми пальцами:
— Она же, балаболка, не знает, откуда рупь берется, на какой ее кормят. И видеть никого не хочет, кроме как себя.
Свертывая папиросу и просыпая табак, горестно покачал головой:
— Чисто кукушонок и есть. Тот за других жрет да их же, других, из гнезда и выпихивает. Вот оно как, Лидуша...
— Ну ты, не очень!.. — пятнами пошла Варька. — Каркаешь тут...
— Сердце как в человеке работает? — неизвестно для чего вдруг спросила Лида у Варьки. — Я тебе скажу. Оно сто тысяч раз в сутки бьется, и, получается, сорок миллионов в год. А за жизнь?.. Ты день и ночь провела, а сердце пятьсот пудов крови перекачало. Для чего? Чтоб ты дурой росла, частницей?
Варька вспомнила Христину Михайловну и сказала спокойно:
— В жизни так и есть: лошадь тащит, а кучер получает на чай. Или у вас по-другому?
— А-а, что с ней толковать? — махнул рукой старик. — Щеголяет наглостью, окаянная!
Аккуратно потушил окурок, затолкнул его в спичечный коробок, пошел к выходу.
— Ржавый металл в переплавку можно, а шлак — он и есть шлак, его в отвал только.
— Иди, иди, старик! — подтолкнула Кузьму Гавриловича Варька. — Наживи свою болячку да и лечи ее! А я сама управлюсь.
Через два дня на квартиру явилась делегация из школы.
Комсорг Тишка Ёлкин, не глядя на Варьку, прошипел Змеем-горынычем:
— Сам к тебе никогда не пошел бы. Школе неприятность, вот только поэтому.
— Ты подумай, — вмешалась Оля Громова, боясь, что Тихон говорит сверх меры резко, — ты подумай, как это можно в наш век коллектив бросать? Ведь это эгоцентризм и капитуляция.
— Чего? — спросила Варька.
— Я говорю, ты подумай — и приходи в школу.
— Ладно, приду.
— Нет, ты поклянись, что по совести.
— Клянусь, — охотно подтвердила Базыкина. — Чтоб живой с места не сойти...
На совесть у Варьки были свои особые взгляды. Раз человек живет только одну жизнь, то просто глупо и неразумно заботиться о других, забывая о себе. Твердо держась тетиной веры, Варька еще, однако, понимала: такое не очень-то можно говорить открыто. Поэтому она с завидной легкостью могла поклясться в чем угодно. Обманывая других, не лукавила перед собой. Во всяком случае, ей так казалось. Для подобных случаев тетка научила ее замечательным отводным клятвам.
— Лопни глаза!.. — клялась Варька в классе — и тут же быстро добавляла про себя: — Бараньи!
Или бросала скороговоркой:
— Дня не пережить!.. — и бормотала в уме: — Собаке!
Или клялась совсем уж по-жульнически:
— Отсохни рукав!
А классу казалось, что Варька клянется правильно:
— Отсохни рука!
Варька добродушно выпроводила делегацию за дверь, даже подала Тишке Ёлкину его легкое пальтецо. Закрыв дверь, ухмыльнулась:
— Хорошо ты поешь, да мне плясать неохота!
Лида тоже пыталась уговорить сестру вернуться в школу. Варька наотрез отказалась. Она сообщила, что ей уже семнадцать лет, что надоело жить на гроши сестры и она пойдет на работу.
После долгих споров Лида отступила, но выговорила условие: сестра будет посещать вечернюю школу и закончит среднее-образование.
— Вместе будем ходить, — совсем оттаяв, говорила она Варьке, — я ведь тоже в седьмом учусь. Ты же помнишь, я рано на работу пошла.
Потом сестры обсуждали вопрос, куда устраиваться младшей. Лида советовала идти в цех и обещала помочь.
— Вот еще! — пожимала плечами Варька. — Тебе уже двадцать шесть, и никто не сватался. А я себя губить не хочу.
— Тетины песни поешь, — заметила Лида раздраженно. — Смотри, на паперти кончишь.
Устроилась Варька в заводской клуб буфетчицей. Возвращаясь с работы, она весело рассказывала сестре о подвыпивших мальчиках, что толкаются возле ее стойки, и швыряла на стол монеты и мятые рублевки.
— Ты не думай, — объясняла она сестре, — это не ворованные. Мальчики сдачи не берут.
Аккуратно собирала деньги, складывала их в пластмассовую коробку. Кивала Лиде на свои сокровища:
— Ты, если что, можешь взять немного. Все-таки мне тоже помогала...
В вечернюю школу Варька пошла только после скандала с сестрой.
— Мне, может, замуж скоро, а тут синтаксис...
— У тебя уже есть кто-нибудь? — ужасалась Лида.
— Нету. Только этого добра много. Я знаю...
В школе сестры сидели за одним столом. Лида сделала это с умыслом. Боялась, что Варька будет лениться на уроках, кокетничать с соседями, не записывать лекций. И когда та действительно начинала зевать, тихонько подталкивала ее под столом и шептала, чтоб не слышал учитель:
— Не дури! Срам какой!
— Не сердись — печенку испортишь! — чесала языком Варька.
Занятия по литературе и русскому языку вел в школе Петр Михайлович Лавров, совсем еще молодой человек, лет двадцати двух — двадцати трех.
Тихий и застенчивый, он был удивительно строен и неловок, будто его только что смаху вытесали из молодой, пряменькой, едва окрепшей березы.
К его лицу никак не шли круглые железные очки, придававшие большим светло-синим глазам излишний холодок и строгость.
Говоря о писателях, Лавров сиял близорукими глазами и разводил в стороны крупные рабочие руки, точно удивлялся тому, как это могли люди с помощью пера и склянки чернил нарисовать картины, полные жизни.
— А что, разве не чудо, — потряхивая льняными длинными волосами, вопрошал Петр Михайлович, — поэт давно умер, а его сердце — вы же слышите! — стучит в стихах, и наши начинают стучать с ним в лад. Ну ясно же, чудо!
Варьке быстро надоела школа. Как-то, возвращаясь с занятий, она сказала Лиде:
— Учиться надо, чтоб хорошо жить. А если можно без уроков, тогда зачем они?
— А что такое «хорошо жить»? — спросила Лида.
— А то ты не знаешь? Одеваться красиво, кушать, с мальчиками погулять.
— Все?
— Все. Больше простому человеку не требуется.
— Рано тебе еще с мальчиками гулять, И о жратве поменьше думай. Голову набивай, а не живот
— Это ты опять от зависти, — съехидничала Варька. — За тобой-то никто не бегает.
— А за тобой бегают?
— За мной бегают.
— Ну смотри — набегаешься, родишь, я из дома прогоню.
— Нашла дурочку Я все по закону.
— По закону не бегают, а ухаживают. Может, много лет ухаживают, а потом женятся.
Варька подтолкнула в бок Лиду, спросила, чуть краснея:
— А ты еще ни с кем не была? Интересно! Только разве скажешь!
— Ни с кем. Ты об учении думай.
— Ну да, — ухмыльнулась Варька. — Тебе и не надо, холодная ты какая-то и кислая, вроде кваса.
— Ничего не холодная, — смутилась Лида, — вот кончу школу, тогда и подумаю.
— «Тогда»! И сейчас-то суходушина!
— Перестань болтать! — рассердилась Лида. — Какая суходушина?
— Ну, не пенься, — проворчала Варька. — Ты, как хочешь, живи, а я — сама по себе.
— Сама по себе, а в школу ходи!
Наверно, Варька все-таки бросила бы школу, если бы не случай, сильно изменивший жизнь сестер.
Петр Михайлович, рассказывая на одном из уроков о Маяковском, внезапно замолк, будто поперхнулся, и долго кашлял: порвал нить мысли и никак не мог связать разрывы в узелок.
Варька, рисовавшая в тетрадке усатые профили, с любопытством подняла голову и внезапно — гордо и весело — тряхнула длинными темно-русыми косами.
Петр Михайлович — так показалось Варьке — краснея и близоруко щуря глаза, вцепился в нее взглядом и забыл обо всем. Льняные волосы падали ему на лоб, мешали смотреть, и учитель, будто конь, сгоняющий мух, дергал головой.
Варька ущипнула сестру за бок:
— Вот тебе и «много лет ухаживать»!
Через неделю уже весь класс знал, что Лавров насмерть влюблен в младшую Базыкину, и тут, пожалуй, пахнет женитьбой.
Сама Варька весело поддерживала эти слухи,
— А что? Вполне может быть, — отвечала она на лукавый шепот одноклассниц.
По ночам, лежа в кровати, смотрела сощуренными глазами в потолок, спрашивала сестру:
— Красивый?
— Красивый Я рада за тебя.
— А почему красивый?
— Ну, как же! — живо восклицала Лида. — Глазища умные-умные, и не пустомеля какой-нибудь, не шаромыжник.
— Откуда знаешь?
— Вот те и раз! Это всякому видно.
Потихоньку вздыхая, Лида поучала сестру:
— Ты теперь, Варя, лучше всех учись — не подводи Петра Михайловича.
— Тю! — хохотала Варька. — Чего это голову ломать? Он мне и так пятерку выставит. На то и любовь.
Помолчав немного, допытывалась у старшей сестры:
— А ты знаешь — что́ она — любовь?
— Это когда ты счастлива от него, а он от тебя.
— А если кто любит меня, а я его нет, тогда не любовь?
— Тогда нет.
— Ну ладно, я, может, люблю. А он-то — и говорить нечего. Не слепая.
Как-то в субботу, перед школой, Варька выпросила у Лиды штапельное платье и туфельки на высоких каблуках.
— Тебе зачем?
— Учителя в гости приглашу. Можно?
— Можно, — побледнев, сказала Лида. — А он знает?
— Не знает. Все равно придет, я же вижу.
На уроке сестры, как всегда, сидели за одним столом, а Петр Михайлович опять запинался, мял слова и глядел — как ясно видела Варька — только на нее.
После уроков шепнула сестре:
— Ты беги домой, ужин согрей, пол протри, а я учителя притащу.
Лида поспешила домой, сделала все, что нужно, но не успела переодеться, когда в дверь постучали.
Девушка растерялась, густо покраснела и убежала переодеваться на кухню.
Вернувшись, присела на краешек стула — и вскакивала только тогда, когда надо было подать Петру Михайловичу и Варе винегрет или рыбные консервы.
Варька быстро захмелела. Подливала себе в стакан вина из большой черной бутылки, не замечая, что учитель и сестра почти не пьют.
— Чего это вы стеснительный такой? — фамильярно допытывалась она, обнажая в улыбке блестящие мелкие зубы. — Чай, не впервые с девчонками-то?
Учитель наливался краской, невпопад кивал головой, и Лиде казалось, что думает он о чем-то совсем другом. Иногда близоруко взглядывал на Лиду, и было у него такое растерянное выражение мальчишки, точно хочет прыгать с кручи в воду, да боится: не влетело бы за озорство.
Девушке от этого взгляда становилось и радостно и боязно, но она старалась не думать об этом, а принуждала себя радоваться за Варю.
Внезапно учитель на что-то решился. Глаза его загорелись синим спиртовым огоньком, он даже привстал со стула и сказал, как в холодную воду окунулся:
— Хотите, стихи почитаю?
Лида обрадовалась, даже захлопала в ладоши, но, смутившись, поглядела на сестру. Варька кивнула головой:
— Можно.
Учитель пригнул голову к груди, будто в лицо ему дул снежный ветер, вытянул вперед руку и, коротко рассекая ладонью воздух, стал читать стихи о божестве и вдохновенье, о Прекрасной Даме, и еще много подобного.
Лида сидела недвижно, завороженно слушая музыку торжественных и печальных слов, а Варька победно глядела то на сестру, то на учителя, и взгляд ее говорил: «Это все ради меня, понятно?».
Потом Лида сбегала к соседке за гитарой. Петр Михайлович быстро щипал струны, а Варька пела низким грудным голосом частушки. Голос у нее был такой силищи, что стаканы позванивали и по клеенке стола ползали легкие алюминиевые ложки.
И хотя в частушках не было ничего особенного, Лида слушала их с неудовольствием. Ей казалось: Варька специально придумала эти частушки, чтобы уязвить сестру и о чем-то намекнуть Петру Михайловичу.
Варька сверкала нахальными зелеными глазами, притопывала ногой:
«Боже мой! — думала Лида. — О чем она поет!».
А Варька, стоя за спиной учителя, раздувала ноздри, склонялась к Петру Михайловичу и, почти задевая его волосы высокой грудью, частила:
Учитель неловко отставлял стул, пытался повернуться к Варьке лицом, но она, пританцовывая, снова оказывалась за его спиной.
Варька узила глаза, пронзительно смотрела на сестру. «У меня же не черные брови, — вдруг подумала Лида и вздрогнула: — А при чем тут я?»
Варька резко оборвала песню и, посмеиваясь, села на свое место.
Петр Михайлович, растерянно улыбаясь, снял очки и, протирая их платком, мягко глядел на Лиду с таким выражением, будто хотел сказать: «Вы уж не сердитесь, пожалуйста, на сестру — она же еще молоденькая, глупенькая».
— Налейте мне еще, Петр Михайлович, — попросила Варька, — или не заслужила?
— Варя, довольно, — нахмурилась Лида, — у тебя и так уже язык размок.
— Налей, — обняла Варька сестру, — или жалко?
Отхлебнув из стакана, она внезапно вскочила, кивнула Петру Михайловичу:
— Сыграйте, я последнюю спою.
Учитель потрогал струны, а Варька закружилась по комнате, озорно помаргивая глазами:
— Все, — выдохнула она, устало опустившись на стул, — хорошо?
— Неплохо, — согласился учитель. — У вас сильный голос. А отчего бы не пойти в самодеятельность?
— Куда? — засмеялась Варька. — Там же не платят.
— Конечно, — удивился учитель. — А зачем деньги?
— Мы с ней сироты — и приданое сами себе зарабатываем. Нас мужья не голыми возьмут.
«Стыд какой! — думала Лида, торопливо выходя на кухню. Но сейчас же вернулась. — Как бы она без меня совсем с рельс не сошла».
Петру Михайловичу тоже было, видно, не по себе, и он поспешно спросил:
— А есть у вас любимая книжка, Варя?
Но Варьку не так-то легко было сбить с ее дорожки. И она, посмеиваясь, кинула учителю:
— А то как же! Есть любимая книжка. Сберегательная!
— Что это вы все о деньгах? — окончательно сконфузился учитель.
Варька сощурила глаза, даже немного побледнела и произнесла совершенно трезво:
— Денег нет — век дура.
Лида вмешалась в разговор.
— Вы знаете, Петр Михайлович, — вздохнула она, — мы намедни новую марку варили. Высоколегированная сталь. И не вышло.
— Я слышал об этом, — кивнул учитель. — Очень сложный состав. Жаль, если не получится.
— Расчет неточный был. И потому — большой угар углерода.
Лида упрямо тряхнула головой:
— Все равно получится Мы сейчас за коммунистическое звание деремся. Нельзя, чтоб не получилось.
— А что такое коммунизьм? — вяло поинтересовалась Варька. — Это когда всем хорошо?
— Примерно.
— Ну, я сама себе это устрою.
— Одной себе — скучно, Варя, — не согласился учитель.
— Погодите... — запоздало спохватилась Лида. — А откуда знаете, что мы сейчас варим?
Учитель торопливо взял папиросу из коробки, сломал несколько спичек, прикуривая:
— В цеху давеча случайно был. И вас видел. Вы очень храбрая, Лида.
— Это почему же? — краснея от похвалы, спросила девушка.
— Ну как же? На такой высотище работаете. Небось, метров десять?
— Ну уж и десять! Еле-еле девять наберется...
— Все равно.
— И ничего сложного нет: катаюсь по шихтовому пролету и загружаю мульды. Только и всего.
— «Только и всего»! — засмеялся учитель. — Мы бы с Варей, чай, струсили!
Ходики на стене показывали полночь, и Петр Михайлович стал прощаться.
— Спасибо. Не откажете — еще приду.
Варька пошла проводить гостя.
Вернувшись, обняла сестру и потащила ее к зеркалу.
В большом волнистом стекле они видели себя до пояса. Варька шептала на ухо сестре какие-то нетрезвые пустяки, а сама все поглядывала в зеркало, и Лиде казалось, сравнивает.
— Ладно, пойдем спать — нам завтра географию учить.
— Черт с ней, с географией — выходной ведь.
— Все одно — учить надо.
— А зачем мужней бабе география? — раздеваясь, спросила Варька. — Пироги с нею печь лучше?
— Это не ты первая спрашиваешь.
— А кто еще?
— Митрофанушка. Недоросль.
— Завистливая ты, Лидка. Обидно, что ли, что Петр Михайлович ко мне ходит?
— А почему к тебе? Может, к обеим?
— К обеим! Ты же старше его на три года, и в зеркало погляди — сохлая, как осенний лист!
— Это уже слышала и в зеркало глядела. А откуда взяла, что я старше?
— В кадры бегала. Знакомая у меня там.
— Ну, спи. К тебе, так к тебе.
Петр Михайлович зачастил к сестрам. Каждую субботу он приносил . с собой шоколадные конфеты или фруктовый торт, стесняясь, отдавал их Варьке. Та хозяйственно складывала конфеты в тарелку, ставила на стол, предлагала Петру Михайловичу:
— Вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь. И нам тоже хватит.
— Я, если позволите, лучше покурю, — лез за портсигаром учитель.
Однажды Лида задержалась на комсомольском бюро и пришла домой уже затемно. Войдя в комнату, увидела: Варька гладит учителя подлинным льняным волосам, а тот что-то говорит прерывающимся голосом.
С этого раза Лида старалась проводить субботние вечера у подруг. Под глазами у нее появились синие тени, и она старалась уверить себя, что это от усталости. Чтобы Варька не заметила перемены, Лида припудривала лицо и норовила сидеть в тени.
— Ну как у вас — все хорошо? — иногда спрашивала она сестру.
— Все, — небрежно роняла Варька. — Только робкий он, будто немой. Молчит и руки за спину прячет.
— Что ты говоришь! — вспыхивала Лида. — Отчего же это?
— А кто его знает! Недотепа какой-то. Самой все приходится.
— А что «все»? — холодела Лида.
— Много будешь знать — скоро помрешь.
Как-то ночью, ворочаясь в кровати, Варька завела с Лидой серьезный разговор. Речь шла о том, что у сестер одна комнатка, и если Варька выйдет замуж — как тогда?
— Не волнуйся, — вяло отозвалась Лида, — уйду в общежитие. А разве у Петра Михайловича нет комнаты?
— Он же только институт кончил, ему не скоро жилплощадь дадут. Угол снимает.
— Я уйду, не беспокойся, — повторила Лида.
— Понятно... Еще попросить хочу...
— О чем?
— Я у тебя штапельное платье совсем заносила. Ты отдай его мне...
Поколебалась немного, добавила:
— Потом, когда разбогатею — верну. И отблагодарю, ты не думай.
— Зачем торговаться? — вздохнула Лида. — Мы же сестры. Бери.
Варька соскочила с постели, обняла Лиду, покружила по комнате:
— Ты не уходи по субботам. Я же вижу. Сиди с нами.
— А зачем?
— Петя при тебе поживей языком мелет.
— Ладно, если будет свободное время.
— Ты найди. Для сестры все же. А то он такой, что и во сне, чай, комара не убьет.
Петр Михайлович продолжал исправно приходить в комнатку сестер. Разглядывая его исподтишка, Лида с удивлением замечала, что он не смотрит ни на нее, ни на Варьку. Глядел учитель куда-то прямо перед собой, будто читал на белой стене не видимые никому, кроме него, письмена.
Оживлялся Петр Михайлович только тогда, когда разговор заходил о литературе или цеховых делах.
— А что вам — цех? — фыркнула как-то Варька. — Вы, небось, нержавейку только в ложках видели?
— Не только, — покачал головой Петр Михайлович. — Я до института здесь работал, во втором мартеновском. Четвертым подручным сталевара.
Лида смутилась:
— Как это? Вы же тогда совсем мальчик были.
— Разумеется. В ремесленном учился — и практику проходил.
— Скажи-ка, — удивилась Варька, — рабочий класс получается.
— Получается...
— Вы, говорят, стихи пишете? — внезапно кинула Варька и искоса взглянула на сестру: «Мне и это известно о Петре Михайловиче».
— Пишу, — покраснел учитель, — только плохие.
— Ужас как трудно, небось, — подбодрила Варька. — Читайте же!
— Хорошо. А вы потом честно скажете — совсем никуда не годное или как?
Петр Михайлович вперил взгляд в стену, сильно покраснел, отчего его волосы стали казаться еще светлее, сказал:
— Я о детстве прочту. А то теперь у меня все какие-то не такие получаются. Даже читать неловко... Только стоя лучше... я уж стоя...
И он стал читать нараспев, так, как читают свои стихи почти все поэты:
Петр Михайлович остановился, вытер лоб платком:
— Плохо?
— Нет, — заторопилась Лида. — Вы настоящий поэт. Не ожидала.
— Это здорово, — поддержала Варька, бросив быстрый взгляд на сестру. — Точно, как у Маяковского.
— У Маяковского лучше, — вздохнул учитель. — Мне так век не писать.
— И верно, — быстро согласилась Варька. — Рифмы нету и ничего другого...
— Это белые стихи, — забеспокоился учитель. — Тут рифма не нужна.
Лида, хмурясь, посмотрела на Варьку. Та перехватила взгляд и вся сжалась. «Еще треснет по шее, — подумала она, — бешеная какая-то стала».
Учитель еще почитал немного, торопливо простился и ушел.
— Не обязательно словами сыпать, — заметила Лида, — можно и помолчать, если чего не знаешь.
В понедельник, вернувшись позже обычного с работы, Варька спрятала деньги в коробку и раздраженно сказала сестре:
— Чудак он какой-то, учитель этот: тебя нет — молчит, при тебе — слова из него, как пиво из бочки, хлещут. Почему?
— Не знаю. Компанию, верно, любит.
— Ко-ом-панию... — уколола Варька. — Ты губы крась, бледные совсем.
— А зачем?
— Он на тебя такую посмотрит, и я разонравлюсь.
— Ты не разонравишься, ты вон какая нахальная.
— Не нахальная, просто практичная. Размазня никому не нужна.
Варька все чаще и чаще заговаривала с Лидой о комнате.
— Ты попросила бы в цеху, — выговаривала она сестре, — пусть какую-никакую комнатешку выделят. Не втроем же нам жить.
— Не стану я просить, — хмурилась Лида. — Выйдешь замуж — в общежитие уйду.
— Ну, твое дело.
Как-то Лида спросила:
— У вас что-нибудь с Петром Михайловичем было?
— А что должно быть?
— Ну, говорила ты с ним о женитьбе и вообще... Встречалась?.. Гуляла?..
— Ни к чему это. Я скажу, он на веревочке за мной побежит.
В пятницу Варька, возбужденная, прибежала домой, бросила сестре:
— Завтра оденься покрасивше, я к тебе Петра Михайловича пораньше пришлю. Знаешь, о чем говорить-то надо?
— Знаю, — побледнела Лида. — Присылай.
Петр Михайлович явился, действительно, раньше обычного. Одет он был в новый, еще не облежавшийся на нем костюм, темно-синий, с белой искоркой. Серую велюровую шляпу держал так неловко, точно она обжигала ему руку.
— Я пришел, — сказал он, спотыкаясь языком, — поговорить о важном для меня, Лидия Андреевна Вам Варя говорила?.. Может, не вовремя?..
— Нет, отчего же.. Об этом всегда вовремя, — сухо сказала Лида.
Расстались они через полчаса, и девушка бессильно опустилась на стул, тихо заплакала. Но как только пришла сестра, утерла слезы.
Варька явилась взвинченная, прохаживалась по комнате, ворчала:
— Мебели кот наплакал... Ну, говорил о женитьбе?
— Говорил.
— Не врешь?
— Не вру.
— Ну и ладненько. Я тебе завтра помогу в общежитие перебраться.
Еще раз внимательно осмотрела комнату, ровно сказала сестре:
— Нет, не думай, что я черствая какая-нибудь. Ты мне много помогала, я помню. Только ведь втроем никакой жизни не может быть.
— Почему же?
— Господи! Не девочка, чай!
Посмотрела на сестру и, вдруг решив, вероятно, что та может заупрямиться и не уйти в общежитие, бросила почти с ненавистью:
— Хватит! Натерпелась я всякого от тебя, святая!
Лида не выдержала. Прикрыв глаза ладонями, будто от удара, вскочила со стула. Лицо ее стало мертвенно-бледным. Она пыталась сдержать слезы, готовые вот-вот закапать из глаз, кусала губы.
Медленно подошла вплотную к Варьке и, поколебавшись несколько мгновений, вдруг прокричала в лицо этой измотавшей ей душу девчонке:
— Ты не очень-то фасонь, Варька! Не очень! Я, может, за Петра Михайловича замуж выхожу! Вот как!
Варька пристально взглянула на сестру и поняла, что та говорит правду. Судорожно открыла рот, глотнула воздух и внезапно, как это бывает у людей наглых, но слабых духом, заревела отчаянно и визгливо:
— Что же я теперь, отец-мать, делать буду?
Впрочем, она быстро успокоилась, вытерла слезы и кинула сестре через плечо:
— Черт с вами! Очень он мне нужен, христос этот!.
Вечером пришла с работы, молча увязала в простыню свои вещи.
— Ты куда? — спросила Лида. — Или тебе тут места мало?
— Ничего, — усмехнулась Варька, — не пропаду. У меня еще один на примете есть.
— Ну смотри. Тебя же никто не гонит.
— А чего я тут не видела? Как ты с этим иудой лизаться будешь?
— Почему «иуда»? — нахмурилась Лида. — Он же тебе ничего не обещал. И сло́ва об этом не было.
— Все одно — дурень, и понятия в нем никакого нету, — нахально заключила Варька.
И она, закинув узел за спину, понесла его к выходу.