Джузеппе Орио, «Основы смертных начал». 1465 г., в обработке Л. Нивена и Дж. Пурнель, «Молот Люцифера».
…Мой тяжёлый сон прервал осторожный шорох. Вошедшие Лондон и Хохол, стараясь не разбудить спящих, аккуратно сняли снаряжение и подсели к столу. Перед тем, как зайти в помещение, они добросовестно притащили с собой дров и угля. На улице здорово подмораживает. Понимаю, что поспать толком пока не удастся, сажусь, зевая к столу и закуриваю.
— Снег вон пошёл, Пан, да крупный, — сроду такого не видел! — Видя, что я проснулся, восторженно пояснил Хохол, зябко передёргивая плечами и растирая руками белеющие щёки.
— Снег хорошо. Я любить снег… Красиво, как мери Христмас, — мечтательно тянет Иен, «Лондон» наш. Капризом судьбы уцелевший в России англичанин. Как бы не единственный в своём роде!
Этот сухощавый и подтянутый парадокс выжил только потому, что за три дня «До» прилетел по приглашению российской стороны на побережье с целью определения размеров инвестирования в реконструируемые российские курорты. Здесь его и застал «день Х». Хренов день, кто не понял…
Первые дни, узнав от нас о гибели своей страны, он отказывался в это верить и всё ждал, что эфир проснётся. Ждал, когда Родина позовёт его на помощь. «Я много нужно делать моя Британия», — гордо повторял он. Грустное и трогательное зрелище представлял он в те дни.
Застигнутый бедой, он, как рассказал впоследствии, практически четверо суток провёл на новом «берегу» моря, отказываясь уходить и почти беспрерывно вглядываясь вдаль в ожидании появления каких-то одному ведомых ему спасательных или военных кораблей. При этом он выказывал редкостное терпение, не бегал, как Робинзон, в отчаянии по новому «берегу», не рвал на себе волосы и ни о чём никого из нас не просил. Хотя мы злорадно этого ждали…
Наблюдая за ним немного издали, мы тихо дурели, ржали и давали ему советы мотать отсюда подальше, и убеждали, как могли, в бесплодности его надежд. Наблюдали, как он бродит чуть не по горло в воде, собирая прибиваемые приливом водоросли. Как копает в леске луковицы черемши и обдирает преющий под дождём боярышник, чтобы питаться всем этим. Он умудрился наковырять даже несколько грибов, как только они появились по сырости.
Из какой-то уважительной жалости к его молчаливой стойкости, проходя мимо, подкидывали ему сухарь или галету, принимали его молчаливый, благодарно-удивлённый взгляд… Махали приветственно, как старому знакомому, рукой. И шли дальше, по своим делам. На третьи сутки, вновь придя на это место и обнаружив его там же, я сделал вывод, что парень за всё это, прошедшее с катастрофы время, уже попросту тронулся. Похоже, он становился местной достопримечательностью. И теперь в лесу, на высокой скале, появился наш, местный, собственный Ассоль в мужском обличье… Лишь только алых парусов что-то видно не было! Мы переглянулись и присвистнули озадаченно.
Теперь это чудо в перьях будет бродить по лесу, пугая нас стонами и душераздирающими вздохами над ухом, а потом при встрече рассказывать нам в тысячный раз сказку о том, что вот-вот из-за горизонта, наполненные свежим ветром, появятся… Ну, и так далее. Хорошо, если не станет буйным. Жаль будет пристрелить….
Но, поскольку на данный момент его помешательство внешне носило вроде бы вполне тихий характер, Хохол, сопровождаемый нашими смешками и подколками, решился на «подвиг». То есть спустился к нему и даже выкурил с ним пару сигарет. По крайней мере, пуп ему по самые уши не отгрызли, а спокойно выслушали.
Хохол полоскал англичанину мозги полчаса. Тот слушал внимательно, лишь изредка кивая стриженною ёжиком башкою и уныло глядя в морскую даль…
Эдакий диалог на «эсперантос мова». Уж не знаю, как что-то там на одних пальцах объясняющий украинец смог найти слова для неважно говорящего по-русски британца, но через полчаса тот, прошатавшийся между лесом и берегом две с лишним недели, заросший и грязный, как оборванец, подхватил свой пропитанный влагой саквояж и, как был, — в галстуке, в помятом и грязном уже костюме, — решительно зашагал в нашу сторону.
— Сэр! Меня зовут Иен. Я быть молодой, и долго быть солдат Морской Сил её Величество Королева Грит Бритайн. Я может делать много польза. Моя страна больше нет. Вы может дать мне еда и дом. Я служу вам, как солдат, и делаю себе честь.
Должен сказать, у меня глаза полезли на лоб. Я ожидал от него всего, чего угодно: слёз, истерики, просьб спасти маму, Англию. Срочно нанять ему электричку до Бостона…
То, что выдал он со спокойным лицом и решительным видом, сказало мне о его железной выдержке, полном умственном здравии, и потому не оставило мне шанса отказать такому бравому, просто железному вояке. Ибо в тот момент я видел в его глазах выражение мрачной решимости.
И, признаваясь самому себе, скажу: никогда и ни на минуту я не пожалел о том моменте, когда молча и почти потрясённо пожал его протянутую руку…
— Снег — это просто здорово, Иен, — согласился я с самым благодушным видом. — Только в этом году его будет столько, что мы рискуем утонуть в нём по уши. И слава деве Марии, пехота, что у меня для тебя припасена пара тёплых трусов с мехом ушана, пехота! Потому как русский мороз, убивший Гитлера и Наполеона, ты теперь можешь умножить на два, боярин!
— О, ту мороз! Это весело, — Гитлер и Наполеон два раза холодно! Мне нужно хороший саэпка, Сэр!
— Шапка тебе будет, и валенки. Шур, возьми ключи от склада.
— Ты видел валенки «Прада», Иен? Со стразами! — прикорнувший было Шур при появлении нашего доброго друга из Англии мигом приободрился, и, предвкушая безобидную ржачку над наивным и легковерным англичанином, заранее осклабился.
— «Прада»?! — казалось, Лондон сейчас получит инсульт.
— Хорош дурить, Шур, экипируй денди по-людски. А то завтра сам попрёшь у меня по морозу в онучах от Диора и в котелке Холмса. Выдай ему и Хохлу «финки» охотничьи. Валенки ещё рано. Побережём.
Сворачиваясь в клубок от смеха, сволочь Шур кое-как сполз с полатей и призывно махнул Иену, — мол, дуй за мной!
…Прибарахлённый, как для похода в Арктику Иен, — с круглыми глазами и поменявший штатный боекомплект на менее громоздкий походный, — неуверенно прошёл к двери, чтобы позвать выскочившего на минутку во двор Хохла. Но остановился в некоторой нерешительности и, потоптавшись в мучительном раздумье, вернулся ко мне:
— Сэр, вы мне показать эти валенки?! Александр сказать, что только Вы мочь дать ему право показать мне эти большой редкость вещи. Это, может, есть неизвестно раритет, неизвестен труд большой автор!
Когда Иен почти бегом сконфуженно покидал помещение, оно дрожало от раскатов гомерического хохота…
— Фамилия Гришин. Иван. По идее, должен быть с семьёй. Если будет их человека четыре, подойдёшь один. Англичанина уложи на крышу насосной. Объясни, чтоб стрелял сразу, как только ты дашь знак или как обнаружит признаки опасности. Пусть кто-нибудь в прокопе заляжет. Там есть канава, её под трубу копали когда-то. Что-то вроде окопа получилось. Старайтесь до окончания снегопада рассредоточиться. Пусть снежок следы-то прикроет. Если придёт один, даже не выходите на встречу и ни во что не ввязывайтесь. Просто дождитесь развития событий. Хохла, если что пойдёт не так, сразу с сообщением сюда. Сами откатывайтесь через лог, домой вернётесь с тыла. Если что — оттуда нас огнём и поддержите, если кто-то не в меру нахрапистый в обход в гости пожалует. Понял? И смотри, — в двадцати метрах от вас, слева в овраге, вам для поддержки будут «лесники». Их трое. Не перешибите сдуру. — Я ненадолго задумался, а потом всё-таки добавил:
— Знаешь… Если Гришин будет явно нервничать, хоть и будет один, уходя, просто тихо привалите. Глушитель дай Иену. Может, не по-людски это, но уж лучше один его хладный труп, чем десяток наших. В остальном — знаешь. Всё. Выступайте. У вас ещё почти три часа. — Я давал последний инструктаж Сабиру.
Три тени растворились в тихой и странной снежной пелене. Отчего — то в последний момент я решил слегка переиграть ситуацию с господином председателем товарищества «Репа и мотыга». Его сборы могут заметить. Мрачные сомнения и переживания не давали покоя с самого момента, как мы сели за стол после возвращения.
Главнокомандующий не имеет права спать перед наступлением.
Чтобы прогнать сон, бреду в склад. О-о-о, мой склад…
Это главный орган моего организма выживания. Его «здоровью» я уделил столько времени и тщания, сколько вся нация не проявила ранее при строительстве социализма.
Здесь по максимуму собрано, продумано и предусмотрено по минимуму необходимого то, без чего человек, хоть раз в жизни надевавший вместо пальмовых листьев панталоны и отведавший бритву, уже не сможет существовать. Не злясь на себя за растущее сходство с обезьяной.
Того, что здесь набито, с лихвой хватит на десять лет. На то количество людей, которое я смогу прокормить. Одеть, обуть и обогреть. Не больше, не меньше. Именно за это время нам предстоит почесаться тщательно и воссоздать в миниатюре тот мирок, который был нам привычен до этого.
Объединив наши знания и опыт, мы в состоянии построить дом, сварить мыло и принять роды. Вырастить злаки, картошку с луком и развести скот. Да, будут трудности с одеждой и техникой, но у меня на этот счёт есть идеи. Да и тканей припасено немало. Голышом бегать совсем уж не будем.
Всё остальное почти под руками. Знающей голове особых чудес не требуется. Иногда достижения в умении восстанавливать не менее важны возможностей в производстве.
К тому же всегда есть места, где лежит то, что никому вроде и не нужно. Шлёпая мимо ржавеющего железа с одной-единственной мыслью о немедленной еде, никто не торопится из последних сил взять попутно на буксир сеялку и трактор. Мы же это сделаем. Через пару лет нам принесут, приволокут, притащат и прикатят за продукты всё то, что мы закажем. При этом всё это будет сиять, словно вылизанное всеми уцелевшими жителями Африки, — до полированного состояния и блеска. Примитивная меновая торговля неспокойных времён — прекрасная вещь. Ты вправе выбирать. И не платишь налогов!
Прохожу вдоль тесно заставленных рядов заготовленных и законсервированных по моему личному способу продуктов и предметов, испытываю нечто вроде ревнивой гордости белки, ревизирующей ангар с чужими неучтёнными орехами.
Правда, орешки мои. Здесь всё куда чётче и строже, чем на любом складе. И советская экономика с её лимитами на ресурсы просто отдыхают в сравнении с установленными и рассчитанными мною нормами расхода и отпуска. До грамма выдачи и дня использования.
Потому и жить мы будем хо-ро-шо.
Сам себя хвалю за предусмотрительность и тут же ругаю за недостаточную жадность. Тогда казалось, что дефицит будет. И будет он жёстким.
Но только в реалии стало ясно и очевидно, НАСКОЛЬКО дефицит стал основополагающим, повальным явлением свалившейся с неба эпохи. И теперь, стоя перед собранным в собственной норе богатством, мышь внутри меня скрежещет о бетон зубами при мысли, что зажал, сэкономил, не потратился по полной, пока была возможность…
Мудрец же бьёт мухобойкой по усатому носу и поднимает испачканный чернилами палец: «Рот прикрой. Всего не сохранишь и не упрячешь. Довольствуйся и развивай».
Вздыхаю тяжко и даю пинка Плюшкину. Пусть катится, к чертям собачьим…
Что есть, то есть. А чего нет — нечего и на сало пытаться намазывать.
Закрывая тяжёлые, тщательно смазанные стальные двери склада, со злорадством думаю о том, что прежде чем кому-то, кроме нас, удастся воспользоваться здешними щедротами, поляжет немало любителей дармового «хлебца»…
Я надёжно прикрыл и обезопасил свой погребок. Сторонников халявы ждёт немало сюрпризов, — от арбалетных болтов и мин-ловушек до хлорного газа. Эти вещи очень неплохо охлаждают аппетит. Так что, пока нас попытаются пограбить, мы благоразумно постоим и покурим на улице…
Шлёпаю обратно выклянчить у девок чашечку кофе. Безусловно, хозяин «точки» я, но не грех и подсластить девочкам, как формальным хозяйкам «столовой»…