Заняв более-менее приемлемые позиции, мы перезарядились и напряжённо замерли, зорко всматриваясь в темнеющие контуры почти неузнаваемых мною ныне переулков. Лишь единственный раз мне удалось приметить ещё одну, ошалелым зайцем скакнувшую за изгородь сутулую фигуру. И в то же время прозвучало краткое «буфф». Фигура споткнулась, будто с размаху налетев на невидимую преграду, на мгновение замерла, выгнувшись назад и слабо раскинув в стороны длинные руки, а затем пропала в каком-то палисаднике, куда канула, как в прорубь. Мой добрый друг Упырь был, как всегда, точен.
В результате ещё два десятка секунд ожидания, и пришедшее вслед за тем понимание, что «беседовать» более оказалось не с кем. Как и выяснить цель столь бездарного и поспешного нападения не представилось, в связи с этим, возможным.
Мы поднялись почти разочарованными. Ещё бы! Столько шуму, а поговорить теперь как следует не с кем. И чего, спрашивается, от нас было нужно?
А впрочем, и так всё было яснее ясного, чего уж там. Какие вам ещё нужны поводы для подобного безумства?
Вряд ли кто-либо в подобных условиях вываливается вам навстречу с оружием наперевес, радостно осклабясь и имея дружеской целью пригласить вас с семейством на пикник. Разве что желая приобрести у вас, пошарив жадными руками в карманах, какую-нибудь крайне полезную игрушку-безделушку, предварительно превратив вас в качественное решето или рваные картечью лохмотья. Весь вопрос при этом состоит лишь в разнице калибра, точности и скорости стрельбы. У кого они выше, тот и становится несравненно «богаче». Или живее. Это в зависимости от ваших навыков, совести и пристрастий. Или степени глада, терзающего ваше слабое, бренное существо…
Мы по-быстренькому осмотрели бесхозные теперь «трофеи» в виде видавших куда лучшие времена дробовиков и странного на вид сооружения, отдалённо напоминающего «Узи» грубой поделки. Наверняка «самопал». Под патрон «Калаша», но на пару магазинов, не больше. После чего «аппарат» попросту развалится или у него треснет ствол. И здесь народ проявлял чудеса выдумки и сноровки, изготавливая такие вот «шедевры» для обороны живота своего. Ну, или для другого применения. Того же грабежа.
Что поделать, — такова жизнь. Когда хлеб насущный перестают продавать за бумажки денежные и медь монетную, в ход идут свинцовые средства взаиморасчёта…
…Закинув никчёмные ружья в развалины, Упырь разломал печальный прототип «автомата» голыми руками на куски, после чего ещё старательно сплющил и без того изуродованную конструкцию ногами. Кто знает, — может, в борьбе за существование охотничье оружие обретёт нового, более здравого и более мирного владельца. А вот оставлять местным пусть и несовершенную, но опасную для нас «игрушку», неразумно. Так что уж пусть нас простят и скажут спасибо хотя бы за то, что мы не стали в этот раз злиться и устраивать здесь основательную «чистку»…
Идя в подобные места, знающий боец должен оценивать всё окружающее прежде всего с точки зрения поиска места возможной засады, из которой можно подвергнуться риску нападения. Грубо говоря, искать глазами и безошибочно определять тот угол, откуда можно получить кованным сапожищем под зад. И уж только потом — по содержимому и «жирности» общих «стратегических запасов» местности.
Лишь убедившись пусть в относительной, но безопасности собственной шкуры, можно позволить одному, ну двум нагнуться, дабы что-нибудь подобрать, эдакую полезную в хозяйстве бяку.
Ну, а если ему стараются подрезать ноги, солдат просто обязан сперва позаботиться о выживании, а затем — «навести порядок» в негостеприимном к нему районе.
Только так, и не иначе, можно быть уверенным в том, что «тропа на водопой» будет в дальнейшем более или менее безопасной.
Однако мы не стали никого здесь казнить, а попросту двинулись дальше, лишь усилив бдительность. Ни к чему было совершенно негативно настраивать против себя население клоаки. Трусость — отнюдь не меньший повод для отчаянного нападения, чем наглость, нужда или жадность.
Временами, когда мы проходили по этим местам, нас не оставляло ощущение, что за нами неотступно следят чьи-то зоркие и нетерпеливые глаза. И не одни. То мне, то моим спутникам время от времени словно жгло спину завистливыми или прощупывающими взглядами.
Казалось, что эти взгляды могли испепелить, имей они достаточно силы. Однако на нас по-прежнему никто более не нападал, и в районе стояла почти вечная тишина, лишь изредка нарушаемая шорохами, шелестом, шёпотом и скрипом. То есть, обычными звуками странных мест, в которых кто-то или что-то существует, но старается не попадаться на глаза любопытному исследователю. Но, тем не менее, никто не нарушал негласно установившегося «перемирия». Жители словно оценили нашу незлопамятность, и старались более не попадаться у нас на пути? А может, просто видя наше вооружение, экипировку и зримую мощь, уровень огневого и тактического превосходства, сочли неразумным становиться у нас на дороге с увесистым дубьём?
Не знаю, но тем не менее, они явно всегда видели наше приближение заранее, и тщательно скрывали собственное присутствие. Их поведение так и оставалось для нас загадкой. Какие-то чересчур уж тихие и пугливые здесь прозябают. Не чета другим, «буйным» районам города. Уж зайди кто ко мне на горку по-хозяйски, я сделал бы всё, чтобы вышибить незваных гостей далеко за порог. А здесь мы чувствовали себя неким «транзитом», который приходит и уходит, не нарушая особо устоявшегося порядка вещей.
Хотя мы и сами не могли бы толком сказать, зачем нам было нужно, подвергая себя опасностям, лазить по этим практически необитаемым руинам, где и поживиться-то было абсолютно нечем. И в которых прятались и вели беспримерно жалкое существование лишь мизерные остатки местного населения.
Видимо, подсознательно мы всё-таки жаждали именно для себя убедиться, что не весь ещё род людской почил в бозе. Такова, что поделать, природа человека, — он животное общественное.
Мы как-то совершенно добровольно взяли на себя обязанности эдакого регулярного «патруля» этих и иных мест, словно призванного вести наблюдение и ответственного невесть перед кем за «порядком» во вверенном ему квадрате. Своего рода хобби, развлечение, не дающее закиснуть навыкам и потерять бдительность. В смеси с несомненною пользой. Мы ведь в силу этого постоянно были в курсе происходящего вокруг нашего Дома. Это уже давало определённое преимущество во многом.
И пускай даже те, кто сегодня тихо обитает и испуганно шуршит обрывками газет ночами по соседству, завтра наверняка станут твои кровным врагом, — на данный момент человеку бывает главнее,
важнее знать, что хоть где-то коптит небо ещё чьё-нибудь дыхание. И что его хозяин при этом делает и задумывает. Против тебя же, разумеется…
Что и говорить, — даже встреть здесь мы кого, настроенного весьма дружелюбно, вряд ли чем-нибудь смогли бы мы им помочь. Превратиться в «Красный крест» мы были в то время не в состоянии. Вернее, не имели жгучего желания задарма прикармливать чужаков.
Что поделать, настали времена, когда еда, топливо, патроны и одежда стали самым популярным, дорогим и дефицитным товаром. А здешним «теням» предложить к обмену было нечего. Абсолютно.
Потому и шарились мы впустую по этим дичающим развалинам, стараясь особо не нарываться пока на неприятности и при этом не доставлять их тем, кто отчаянно цеплялся за последние искры угасающей надежды, копаясь в различном хламе.
Мы просто наблюдали.
По некоторым, обнаруженным нами оставленным следам, мы видели, что в основном люди обустроились здесь исключительно в подвалах наиболее крепких строений, которые неплохо ещё держали обретшие непоколебимую уверенность почвенные воды. Кои настойчиво и равнодушно точили всё, к чему прикасались. Думаю, именно там и грудились, ютились группки перепуганного и растерянного народа. Иногда в нас закрадывалось подозрение, что здесь начала формироваться некая секта, религиозная или иного плана, чей целью и нормой становился аскетизм и неприметность для мира. Даже уединённость, отрешённость и изоляция, если хотите…
В некоторых местах нам стали попадаться непонятные знаки, напоминающие символ Апокалипсиса, — планета, перечёркнутая красным крестом в ореоле дымного облака, вписанного в жирную паутину. Напротив таких мест, как правило, были сложены в небольшой, приземистый штабель какие-то камни. Напоминая собою аналой. Кажется, это был серый гранит. И, как правило, в этих местах было как-то чище, словно там мели и прибирались. И…свежее, что ли?
Торжественнее, это точно! Очевидно, как раз эти места местные могли почитать за святыню, и нарваться там на скандал нам почему-то не хотелось. Пусть балуются, чем хотят, пусть молятся хоть беременным паукам, лишь бы на Гору не лезли…
Мы старательно обходили места возможного их пребывания и шли дальше. Они тоже не рвались ко встрече и, за исключением того единичного случая, более нам ничем не докучали.
Возможно, та бестолковая атака как раз и была организована именно приверженцами новоявленного культа? И призвана была отвадить нас от новоявленных «святынь», к которым мы приблизились, наверное, как они посчитали, слишком уж близко? История знает немало примеров подобного оголтелого фанатизма, граничащего с глупостью. Как известна ей масса самых немыслимых и диковатых религий. От современников поклонения самым кровавым идолам, подношений и поклонов какой-нибудь сиволапой жабе, жертвенных костров господину Прогрессу — и до забубённых молитв на кастрюльки и кадки, окна, тряпки, половики и табуретки дорогого, приснопамятного прадедушки…
…Потерпев первое сокрушительное поражение и поняв, что мы ну никак не покушаемся на их «церкви при грядках», неизвестные пришли, видимо, к логичному выводу, что мы для них не опаснее летнего дождика. Если не слишком задевать низко летящие облака. Нейтралитет изо всех сил сохраняли здесь и мы. Поэтому и ходили через прилепившуюся к склонам «бугра» «Тихую Обитель» пока беспрепятственно.
…Повсюду царящие подавленность, ощущение беспредельного одиночества и потерянности составляли ныне основу бытия.
И ветер… Всюду властвующий среди нереальной тишины и запустения ветер, — хлопающий ставнями и скрипящий наполовину оторванными уцелевшими дверями, висящими на одной проржавленной петле… Ветер, шевелящий уцелевший ковыль подворий и редкие волосы куклы, невесть кем забытой на осветлённой водою и эрозией скамейке…
Опостылевший, затирающий последние черты уже Несуществующего Ветер, разносящий по свету тоскливую песнь Прощания…
…От астероида остались лишь жалкие крохи в виде роя мелких сопровождавших его обломков. Часть из них пролилась на Землю в виде метеоритного дождя. Несколько обломков больших, обломков поменьше, осколки смёрзшийся в лёд грязи, — следы от бесконечно давно произошедшего накопления «булыжником» кометного хвоста. Поменяв главного «владыку», эти неприкаянные «ошмётки» небесной материи с готовностью устремились за новым фаворитом, — куском какого-то другого небесного тела, оказавшегося поблизости. Они стали его спутниками, услужливо плетясь в хвосте его «фарватера»… Гравитационное поле Солнечной системы разбросало их по небу. Возможно, они когда-нибудь и вернутся в своё прежнее гало, но никогда уже им не суждено обрести былую мощь их прежнего «владельца».
На поверхности Земли возникали десятки, сотни маленьких кратеров. Когда обломок ударял в водоёмы, вспышка была столь же яркой, как и при соударении с сушей. Но рана, нанесённая океану, выглядела с высоты менее болезненной и значительной. Вокруг вырастали волны-стены, словно окаймляя рану, «врачуя» её…
Вода в океане вокруг кратера взметнулась на две с лишним мили в высоту. Ещё не достигнув наивысшей точки подъёма, она уже кипела. Давление расширяющегося перегретого пара вытолкнуло из кратера воду, подняв на поверхности океана гигантскую волну.
Раскалённый пар поднялся вверх почти прозрачной, словно слегка матовое стекло, колонной. Достигнув края атмосферы, мегатонны пара стали остывать, конденсируя влагу и рождая перезрелые влагою тучи. Они начали ронять из себя мелкие капли перемешанной с грязью воды. Падая, капли сливались в тугие, ещё горячие солёные струи…
…Самым противным в последние недели после состоявшегося «хэппи-энда» называлось и оказывалось именно водой.
Словно в насмешку, наш некогда считавшийся чуть ли не Эдемом край, — с его постоянным водным дефицитом и одуряющей, липкой летней жарой, — теперь наконец-то клацал от холода зубами, булькал, тонул и барахтался в маслянистой, дурно пахнущей гниением жиже, щедро поливаемый сверху чуть лучшей по составу мутноватой, солёной консистенцией.
Создавалось такое впечатление, что мало нашлось бы на свете дряни, которой не было бы растворено в этих водах.
Нитраты и щелочи, сера и купорос, метиленхлорид, тетраэтиленхлорид, полиэтиленгликоли, селитра, хлор, фосфор, азотная и соляная кислоты, цинк и свинец, синтетические смолы, альдегиды и формальдегиды. Магний, нефтепродукты, уксус… Да мало ли ещё какой гадости «подарил» нам на прощание родимый порт?! Теперь всё это «богатство» было замешано в крепкий бульон и принадлежало уже всем, а не только кучке дельцов.
Пей — не хочу!
Ещё не столь давно всё вокруг было покрыто всяческим колышущимся на ряби воды хламом, — просоленными яблоками, разбухшим зерном, позеленевшими от водорослей и ила мешками, побелевшим от «химии» пластиком, мутными полиэтиленовыми бутылками, твердеющим целлофаном, преющим тряпьём, гниющими досками, ржавеющими бочками и свёрнутым в комки мазутом. Повсюду виднелись то затонувшие, то полувсплывшие остовы машин.
В машинах были люди, — мёртвые люди.
В разгар любого дня, в свете едва сочащегося с тускло-серого неба света, можно было видеть, что вокруг — море, по волнам которого нескончаемо плыли различные предметы и трупы. Плыли безобразно раздутые тушки собак, зайцев, коров, мелких лесных животных и кур. Бесчисленное множество человеческих тел, — изуродованных, избитых, опухших, изогнутых. Голыми и в треснувшей, пошедшей бахромой на опухших телах, одежде.
Плыло дерево во всех его видах и формах: стволы, мебель, части домов.
И над всем этим «великолепием» неустанно кружились разных сортов и размеров, счастливые до умопомрачения и жирные до безобразия, мухи. Наконец-то они получили долгожданное право ползать кому угодно по носу и безнаказанно угощаться желанными экскрементами. Уже некому было согнать их, пристукнуть газеткой или поймать на липкую ленту…
«Затопленная грязью Пятница».