Вот так. Типа, герой, каких мало. И полетят ему на грудь и в актив награды, блага и посты. Вот так из преступников и негодяев люди становятся героями нации, обласканными в верхах, и при этом абсолютно ненаказуемыми за свои настоящие мерзкие дела. И попробуй его потом «копни», героя этого… Попробуй прийти, стать обличающее и крикнуть, указывая пальцем. Самого закопают так, что только уши твои на «полочке памяти» у потомков останутся.
Даже тех, кто был всё это время рядом, кто знал истинное лицо этих «отличившихся», их реальные делишки и намерения, — уж тех точно зароют. Причём в первую же очередь. Не дожидаясь, когда у них прорежется голос и взрастёт возмущение.
Поэтому таких «нужных стране» и «полезно-принадлежных» личностей нужно казнить сразу, не сходя с места. И не дожидаясь, когда эта гнида первой добежит до трона и оближет его ножки, пересказав Царю свою версию случившегося. Потом можно ничего уже не доказать. И не обосновать. Поздно будет. Скинуть негодяя бывает труднее, чем воссадить на кресло.
Думаю, он всё это тоже очень, очень хорошо понимает, этот полковник, желающий стать генералом, как минимум. Ибо «плох тот солдат, который не». Другое дело, что ход его мыслей и планов знаком мне. Это уже многое значит. Я знаю, чего от него ждать. И чего ждёт он от мира. То есть, от жалких его останков в нашем потном от трудов лице.
А он — нет. Не знает и не подозревает пока, каналья. Да вот только я не рвусь ему пока об этом «просветить и напомнить». Вместо этого я готовлюсь его высечь. Предпринимая эту безумную экспедицию. А то, что он многое задумал и исполняет потихоньку задуманное, это так же верно, что я уже старый и больной Босс.
«Босс и Полкан». Дворняга с печальным опытом и дородный барбос, кормленный целой страною. Которому разрешено рвать того, на кого надет намордник. Ничего так компашка, а? Но вот только есть нюанс.
Мои «регалии» и «звание» — это лимит доверия. Отягощённый ответственностью. Заслуженный знаниями, заработанный кровью. Где-то потом и прозорливостью. И не более. А его «звёзды» — это реально пока ещё звучащая угроза от Власти. Даденной свыше. Просто так. Буквально подаренной на халяву и отпущенной в долг. В кредит, если можно так выразиться. Без процентов при спросе за возврат. Власти, к которой пока ещё слишком сильна тяга многих пресмыкающихся перед её могуществом, и перед которой столь велик и могуч ещё мистер Страх. А ну, как придут да повяжут за противление разбойнику в погонах?! На этом также держится расчёт Данилова. И весьма серьёзный расчёт, скажу я вам…Весьма.
А располагая оружием, призраком Государственности, то есть вседозволенности, и нереализованной мощью, он ведь не займётся лично или силами солдат простым мирным сельским хозяйством и скотоводством. Не попросит предоставить ему местечко мальчика в обувной мастерской. И не станет тачать валенки народу.
По крайней мере, до тех пор, пока вокруг будут живы те, кого можно заставить это делать за себя. При этом назначит он себя губернатором, как пить дать. Не меньше. Выше заскочить, пожалуй, пока побоится. Пока будет уверен, что где-то есть ещё Великие Силы… Которые, вдруг, да сами выскочат горячим быком на арену?!
Но весь парадокс для него состоит в том, что мы-то этого как раз и не желаем. На хрена нам здесь нужен одуревший от пьянок, чувства собственной безнаказанности и свихнувшийся на этой почве предводитель команчей? Даже под соусом «великой цели для великой страны». Который будет пинать нас под зад и при желании ставить к стенке? Своего рода хунта.
Питаясь армейским рационом, которому тоже есть предел, он поневоле склоняется к мысли, что где-то, кто-то, и даже сейчас, живёт куда питательнее и разнообразнее его. И кому-то лучше перепоручить свои грязные рубашки. И уже свободно заниматься любимым делом, — бой, строй, марши, парады… Казни и раздача автографов. И ещё затеет сдуру «поднимать страну из руин» силами одной пастушьей когорты.
Также он явно мыслит, что неплохо бы ему и верным солдатикам разнообразить свой строгий армейский досуг. Наличием женщин, хотя бы. Пока ещё в мире нет других доступных развлечений, чем порка провинившихся, расстрел недовольных и насилование этих самых женщин.
Да и нет, если разобраться, у него другого выхода. Скоро, по-любому, у них начнётся нехватка продуктов. Болезни. Тоже вариант, разве нет? От нехватки медикаментов.
Опять же, — как скоро у них выйдет горючка и остановятся генераторы? И как долго потом они захотят жить при свечах? Ещё и поэтому, я просто уверен, полковник не шастает по остаткам мира в котелке, фраке и исключительно на персональном танке, поколачивая жителей тростью по макушкам. Экономит, сволочь.
А раз экономит — значит, всё-таки вылезет на последний бой уже скоро, но не завтра. Ибо ломанулся бы уже вперёд, к власти желанной, бабам, «хлебу и зрелищам» по принципу «пан или пропал», гремя гусеницами и сверкая сталью. Потому, значит, чего-то выжидает? Вестимо, чего. Пока не выбьет до последнего свидетелей своего позора и корысти. То есть «вторых». Видимо, пока держатся ребята. Хотя мне от этого не легче. Не воевать же на две стороны! Бывает, дерущиеся объединяются, дабы вместе поколотить того, кто пришёл их разнять или даже помочь кому-то из них. Такие вот дела!
Ассимилироваться полковнику с жителями по-тихому, без шума? Хоть со своими, хоть из соседних республик? Да Боже храни его это делать! Сомнительно. Он ведь не настолько идиот, чтобы не понимать, что если им это и удастся, то только при том условии, что солдаты и он лично сменят камуфляж на робу. И станут доить полуживых коров и чистить нужники. Тут и там ведь своих «генералов и маршалов» хватает, девать некуда.
То есть, ему придётся делать то, выполнять те роли, что им самим предназначены исключительно для нас, простых клопов. А он — не привык. Никак. Он привык устраивать разносы, выволочки, отдавать приказы, посылать на смерть.
И стрелять. Чужими руками.
Могут на это «принимающие стороны» и не пойти. А то и попросту перестреляют. Так, на всякий пожарный. Чтоб не разводить и не культивировать внутри собственного стана потенциального врага. Уже сам факт их существования под носом у не терпящих чужаков национальных меньшинств, копящих, видимо, силы для собственного рывка вперед, для них — красная тряпка быку. Ходит полковник там буквально по лезвию ножа. И то, что их до сих пор не смяли, говорит лишь о том, что тому же кавказскому народу они пока недосуг. Есть дела поважнее, наверное.
Потому не пойдёт он на поклон ни к кому, как и топать войной на эти новые «государства» у него тоже штаны порвутся. Не одолеть столь малыми силами. Не жить же им простыми грабежами пограничных территорий?
Типа, — «наскочил-украл-смылся». В один день там тоже соберутся, да накостыляют так, что из жоп обитателей части ещё долго будут сиять перламутровыми отблесками собственные погоны. И при любом раскладе тогда для тех из них, кто уцелеет или сдастся — рабство. Столь естественное всегда в тех краях. Свекольно-помидорные плантации, каменоломни, сортиры, коровы, навоз… Всё на кругах своя.
И не убежать им от этого тогда.
Значит, выход только один: душить и давить своих. Двигаясь сюда, в «родные» края. Всё просто и понятно. Ничего нового он не изобрёл. Всё, как всегда: «бей своих, чтоб чужие боялись». Только тут добавлен нюанс, — чтобы свои ещё и кормили, к тому же, проникаясь под дулом «любовью и уважением». Преданно заглядывали при этом в глаза, вертя заискивающе хвостиком…
И кланялись ниже. Потому и побеждали мы в своей истории всё чаще своих же. А не внешних врагов. Своих, опять-таки, всё ж безопаснее. А внешние… — ну, те ведь могут и кредитов не дать, и от ЕЭС отлучить. И в довесок надавать по загривку.
Опять же, — Америка всегда на нас за нашу внутреннюю и внешнюю политику в СНГ так сильно ругалась… А в стране ведь много людей, у которых вдруг много миллиардов долларов завелось. Не выкидывать же им их? А жить им потом как, олигархам нашим? Да деткам ихним? На рубли поганые, что ль?! Да на зарплату, подобную нашей? Низзя, они ведь наше «живое национальное достояние»! Вместо разворованного материального. Вот и давайте лучше «своим», то есть простым, как следует, насуём?! Не армией, так репрессиями да тюрьмами. Чтоб не гавкали. Их ведь у нас много! Перебьём, сколь сил хватит, так ещё столько же останется, да ещё народятся…
Возможно, кто-то скажет, — и с чего бы это нам, дуракам, было лезть первыми в логово такого дракона, будить лихо? А ну, как выскочит, да пойдут клочки…
Во всяком случае, подобные доводы я слышал и среди народа. И до того, как «камень пал из рук небес», и после. И среди своих, и среди новоприбывших, — теперь уже МОИХ, — людей. Как-то, как само собой разумеющееся, Мурат «перепоручил» заботу и делегировал ответственность за своих мне. Понимая, что в моём дворе командовать ему не уместно. И при этом подчинялся наравне с остальными. Словно так всегда и было. И своих в порядке строгом держал.
По поводу предстоящей нам войны звучали разные предположения и сомнения. Включая те, что солдаты сами разбредутся, или что часть их потом как-нибудь точно прихлопнут чужаки из горных «стран». Для того, чтобы исключить недопонимание нашей «миссии», мне пришлось произнести очередную речь. Где я и привёл все эти доводы.
Мурат со своими «кунаками» меня полностью принародно поддержал. Можно отметить, не в последнюю очередь именно его мнение, мнение человека, будучи самому мудрым, слушающего и уважающего другого «мудрого», помогло мне склонить на свою сторону всех. Должен сказать, народу очень, даже чересчур, не понравилась идея о рабстве у разнузданного вояки. Поэтому у меня более не было проблем. Более того, люди прониклись идеей независимости, что иногда почти так же ценно, как желание быть ежедневно сытым. Ибо выбор у нас был невелик.
Никто не станет кормить раба, да ещё и досыта. Поэтому его пристреливают, чтоб не разъедался шибко…
Когда массы это осознали, они взревели так, что мне на миг показалось, что услышавший это полковник точно рухнул у себя в кабинете со стула. Я понял, что пока будет жив хоть один из этих солдат, в гневе воздевший оружие к небу, и пока сможет рожать и воспитывать мужчин каждая из присутствующих здесь женщина, нас никому не взять.
Нет, не взять!
Это не они, а мы пойдём к ним с огнём и мечом, невзирая на мудрость старой пословицы. И будем сражаться до тех пор, пока полностью не станет на свете одной из сторон. Я вновь, в который уже раз, отправлял кого-то на смерть. В этот раз — всех. Но лишь сегодня я чувствовал, что веду туда людей, почти желающих её, — в случае провала, — не меньше, чем свободы. За которую они были готовы заплатить свою страшную Цену. Великую цену за право БЫТЬ.
За право возлюбить себя, за право возлюбить ближнего. Возлюбить так, чтобы не дать никому такого права: умереть в оковах. «Нас ждёт огонь смертельный, и всё ж бессилен он. Сомненья прочь, — уходит в ночь отдельный десятый наш десантный батальон»…
Косая, ну-ка, вспомни: тебе не слышалось этих слов, никогда? Э-э, да тебе и не снились такие расценки… Ты слышишь?!
Свет под потолком мигал и вспыхивал от тусклого к нестерпимо яркому, моментами непереносимому. Генераторы, прожорливые и шумные, давно и настойчиво требовали остановки и полного ремонта. Их изношенные за этот год двигатели и электрические детали наотрез отказывались выдавать и поддерживать на должном уровне прежнюю расчётную мощность, несмотря на постоянные усилия бригады полуживых механиков. Уже сейчас они, — и генераторы, и их обслуга, — напоминали команду общества инвалидов, из последних сил делающих хозяину требуемую работу. Ещё месяц, от силы два, — и они замолчат, умрут. Уже навсегда.
Потому как их нечем будет оживить ни в этом, ни, возможно, в следующем годах. И, что даже более вероятно, в этом мире — уже никогда. Ибо, где взять нужное для замены узлов, теперь никто себе не представлял. Всё, что имелось для этого когда-то на складах, было использовано ранее и в других, более приятных, целях. А именно — было кем-то украдено и с выгодой продано состоятельному населению региона. Скорее всего, владельцам бывших государственных, а затем и частных горных баз, на которых тоже стояли «наследные» отечественные генераторы.
Это случилось ещё до того, как это, как его называли, «барахло», стало действительно нужным. Ещё когда было электричество, прибегающее в часть по упорно молчащим теперь покосившимся или упавшим в расщелины и водные потоки столбам, казалось абсурдным, что когда-то придётся долго жить, не видя удовлетворения заявок.
Потолок в углу медленно, но неуклонно протекал, и теперь его прежде белоснежное покрывало окраски поросло щедрой рыжеватой бахромой наступающей на здания плесени. Под капающую сверху воду недавно поставили ржавое ведро, снабдив его куском косо спущенного ко дну пластика. Сделали это после того, как хозяина кабинета стало выводить из себя настойчивое бульканье падающих капель.
Теперь звук, падая на пластмасс, превратился в глухое шлёпанье босых детских ног по деревянному полу. Эти тупые, однообразные звуки в напряжённой тишине тоже нельзя было назвать естественными и приятными, но с ними ещё можно было хоть как-то мириться.
Седой, высокий человек, облачённый в слегка мятый китель, но не утративший стати и выправки, сидящий за огромным, начинающем разбухать от сырости столом, рассматривая что-то в этом рваном свете.
Остывающий «силосный» чай без сахара и в «железнодорожном» стакане.
Пачка вонючих, отсыревших сигарет и тупоносый пистолетик.
Вот и все предметы обстановки, кроме стула, на котором человек сидел, и разложенного перед ним листа карты местности. Всю мебель часть давно пустила на дрова и дополнительное обустройство тех двух небольших казарм, в которые с наступлением холодов плотно сгрудились постоянно мёрзнущие люди.
Оставив в кабинетах лишь самое необходимое, они разодрали предметы обшивки ранее занимаемых помещений, для питания прожорливых, но малоэффективных самодельных печей. Остальные казармы, отключённые от общей системы снабжения, безнадёжно пустовали. Их покинутые недра уже тронуло губительное разрушение. В целях экономии в них с наступлением Первой Зимы больше не было ни света, ни тепла.
Лишь иногда часть запасалась влажными дровами, валя окрестный лес, однако отсутствие мощных пил не позволяло заготовить много дров. Да и хорошо протопить и высушить заливаемые почти непрерывным дождём казармы, заполняемые такими же промокшими солдатами, удавалось редко. Воздух казарм был всегда спёртым и влажным.
Опасаясь вспышек туберкулёза, солдаты с особым рвением налегали на поначалу немалые запасы собачатины.
Чай пока ещё был. Сделанный на отстоянной талой воде гор, куда ежедневно поднималась за чистым льдом хозбригада, он почему-то отдавал прелым сеном. «Словно в санатории, где меня жена когда-то буквально заставляла пить воду с этих долбанных ледников. Тогда её подавали прямо из крана. Хорошо, что я с ней развёлся, с этой сумасбродной дурой. Теперь я и сам могу открыть здесь санаторий. Если удастся поднять из тлена тех, кем его можно будет по сезону набить», — мрачно думал человек, делая какие-то пометки карандашом на сыроватой бумаге.
Та местами слегка прорывалась, когда оточенный карандаш бежал по ней слишком уж резво. Тогда человек негромко и зло чертыхался, нарушая висящую жирной каплей тишину, и, проводя отросшим грязноватым ногтем, пытался пригладить морщинистый «задир» на бумаге.