«Если так пойдёт и дальше, одежда сгниёт прямо на нас», — думал человек, невольно оглядывая самого себя. Сделанный в восьмидесятых из куда более толстого и качественного сырья, чем простой и тонкий современный камуфляж, китель, как и брюки, оказался более устойчив к тем условиям, в которых жили теперь люди. Но и этот, и три других комплекта формы старого образца, имевшиеся у седого гиганта, при хранении покрывались белесым налётом всё той же тонкой, вездесущей грибковой плесени.
Тогда какой-либо солдат, вооружившись мягкой тканью и ацетоном, пытался вывести эти разводы, но спустя несколько дней одежда вновь приобретала свой привычный «снежковый» фасон. Покрываясь, к тому же, множественными пятнами и разводами.
И только тогда, скрипя сердце, угрюмый владелец отдавал приказ постирать слабеющую ткань. Сушка затягивалась надолго, поскольку первый комплект, высушенный непосредственно над печкой, высох, но при этом сел до неприлично малых размеров школьного костюмчика.
Гигант был тогда взбешён…
Через несколько метров отсюда, в конце коридора, томились трое неизвестно зачем выставленных постовых. Не решаясь разговаривать, они маялись от безделья, желания сбегать отлить, и объяснялись больше знаками. Им ещё до смерти хотелось есть и курить, но сигарет уже пару дней у них как не было, а скромный ужин, после которого хочется ещё и разорвать и съесть собственную сырую подушку, будет только перед самым «сном».
Месяц назад офицеры перестали выдавать личному составу положенную табачную пайку полностью, урезав её просто до смешного. И теперь наиболее сильно «дымящие» солдаты зорко и ревностно следили за теми, кто выкуривал полученное экономно и не спеша. Именно от них им иногда и перепадало за счастье сделать несколько затяжек перед тем, как начинали гореть пальцы.
С пищей же дела обстояли вообще иначе. Приходилось привыкать ко всё уменьшаемому рациону. Когда однажды, — по недосмотру бойца, назначенного в тот день поваром, — сгорел котёл каши (из которого парень, кстати, выжрал почти всё жалкое остающееся в части собачье мясо), взбешённая толпа выволокла несчастного на мороз и забила до смерти.
После этого все старались сдерживать эмоции, однако выклянчить кусочек ни у повара, ни у кого-то другого, никому более не приходило в голову.
Человек в кабинете предавался крайне невесёлым мыслям. Вся эта ранее показавшаяся было столь увлекательной игра в умирающий мир и героев-военных осточертела уже до крайности.
Вопреки ожиданиям многих идиотов, насмотревшихся кино и начитавшихся книг, она затягивалась на более долгий срок, чем был расписан в этих сраных эпопеях. Там счёт до возрождения и всеобщего ликования шёл чуть ли не на недели. Даже если от Земли и её населения оставалось неполных два тазика, набитых простреленными мозгами и уже порчеными кишками человечества.
Там ужасающей силы торнадо и морозы сменялись кадрами того, как в до дебильности огромном здании, — бок о бок с невесть как заплывшим, протиснувшимся на улицу танкером под окном, — масса не жравшего с месяц народу бодро трещит о вечном и чудом обогревается книжками. Камин у них при этом реально впятеро меньше того, который в состоянии обогреть эту вокзальную конуру.
Но книги горят, а толпа ждёт пару таких же придурков, мчавшихся с края Земли на пяти литрах топлива спасти их, а заодно и весь протухший мир. И ведь спасли ж, ёк-макарёк!!! И там же, — в этих сказках, — после победы над природой или некими злодеями, всегда сразу выглядывало спасительное солнце. Планета распрямляла плечи и начинала безудержно, прямо на глазах, плодоносить, благодарная и счастливая. Все обнимались, плакали и братались, а через неделю в результате этого рожали здоровых, горластых детей. Будущее цивилизации.
В реалии всё оказалось хуже. Гораздо хуже. Мир сошёл с ума. И голодным, разъярённым неискренней молитвой демоном пожрал всех, кто ненароком перебегал дорогу у него на пути в минуту его недовольства.
Пожрал, когтистыми лапами разметав жалкие остатки недобитых по задворкам континентов. Прозревшее и ошеломлённое, разбитое и жалкое, человечество буквально нагишом ползало в грязи на четвереньках, жадно слизывая выступающие на теле вспухшей Земли случайные росинки её чудом сохранившегося живительного сока.
И то, что происходило сейчас под носом у седого растерянного человека, было так не похоже на то, что поначалу живописалось в воображении. Этой зимой их буквально спасло от холодной смерти то, что прорванная плацента облаков, обрушившая на землю сотни, тысячи тонн воды в виде ливней, вскоре исторгла из себя белое покрывало снега, завалившее их за несколько суток по самые крыши и даже более. В аккурат успело перед тем, как ударили трескучие морозы и задули нешуточные ветра. В те дни морозы в горах достигали отметки в пятьдесят градусов.
Именно снежный «плед» не позволил промёрзнуть насквозь хлипким стенам, не предназначенным для таких испытаний, выступив в роле теплоизолянта. Еле-еле сохраняя зябкое тепло, люди, жестоко экономя топливо, пережили этот кошмар. А на дворе погода вновь готовила удар. Четыре месяца торопливой смеси «весны-лета-осени», на время которой дожди слегка притихали. И вновь на порог почти застучалась зима. И сидящий в ещё нетопленном кабинете человек делал горькие выводы, что голубая мечта становится серой явью.
Выжить с достоинством, вопреки первым радостным порывам и ощущениям личной свободы, не получалось. Править миром и существовать царями, если не объявятся истинные владельцы неприбранной теперь норы по имени Россия, — не получалось. Даже простой военной мимолётной победы в масштабе этих попросту смешных, «внутритуалетных» сражений, — не получалось.
Злые и измождённые, солдаты противника, тем не менее, упрямо не желали подыхать или сдаваться. Словно решив сыграть эту странную партию до конца, каким бы он ни был. Не помогали им в деле смерти и капитуляции ни посылаемые в них пули, ни бросаемые гранаты, ни испытываемая ими жажда. Они постоянно ощущали недостаток продуктов. Но их решимости не смущало и не подрывало даже то огромное количество имевшихся у них раненых, давно переставших кричать и стонать. И тихо отошедших в мир иной за камнями и деревьями проклятого перевала. Живые продолжали сопротивляться, сидя зачастую рядом с уже начавшимися разлагаться трупами товарищей. И жуя в минуты затишья свой скудный рацион там же. Не испытывая уже ни отвращения, ни брезгливости.
Что же, чёрт возьми, происходит?! Откуда у зелёных юнцов, зажатых его более опытными людьми в суровых ныне южных горах, взялось столько обречённой злости? Полковник сломал в сердцах карандаш, зажав его между крупными узловатыми пальцами. Он чувствовал себя так, словно его отмутузила и изваляла в песочнице стайка детсадовских малолеток.
Они должны были бежать, рыдать и всхлипывать, прося на коленях пощады, эти вчерашние маменькины сынки!!! Так откуда же в них всё-таки взялось ЭТО? Рыжеусый, угловатый капитанишка, которому следовало бы всё-таки, по совету младших офицеров, воткнуть тогда кол в его грязную тыловую сраку, а не отпускать с ним людей с оружием, — неужели ему удалось сплотить всю эту вялую поросль? Сделать то, что не удалось сделать ему, боевому офицеру?
Сплотить, спаять воедино этих едва поросших пухом юнцов и несколько бывалых вояк, не делавших, впрочем, особой погоды? Запечь этот «пирог» из неокрепших душ и тел, — да так, словно намертво спёкшуюся в лаве каменную крошку…
И при этом еще заставив её осмелиться противостоять мощи и силе опытного, бывалого противника так, что тому теперь здесь не хватает коек укладывать раненых. И ям, чтобы зарывать убитых?!
Данилову не верилось в то, что это возможно. С начала атаки он потерял уже около двухсот человек, а продвинуться удалось лишь едва ли метров на триста. Новички и тупица-капитан железно держали позиции.
Это казалось невозможным. Более того, уже случалось, что его люди отказывались идти вперёд под меткие пули кажущихся неуязвимыми «чайников». Те посылали их экономно, не тратя впустую, как следовало бы ожидать от перепуганного «детского воинства».
Но именно такие редкие выстрелы всегда точнее, чем выпущенные из прыгающего в руках автомата, раскалённого долгими очередями. Пули валили людей полковника и делали их инвалидами. А откуда-то сверху непрерывно издевался и юродствовал противным голосом проклятый капитан, насмешливо кричавший наступающим, приглашая их на «скорые собственные похороны», и призывая «поторопиться под предновогоднюю раздачу».
Солдаты его восторженно ревели всякий раз особенно удачной шутке своего командира, словно напитываясь некой внутренней силой от его слов. Словно его «представление» помогало бойцам настроиться на уничтожение врага в ещё больших количествах и с большим остервенением.
И что самое неприятное, именно так и случалось каждый раз, как только взбешённые, озверевшие от оскорбительных выкриков, десантники Данилова поднимались и рвались вперёд.
Умываясь кровью, они так же всякий раз откатываясь назад, оставляя за собой убитых и раненых. Проклиная и капитана, и его цветастый «балаган». А вслед им нёсся дружный хохот несгибаемых, довольных собой и всё ещё живых «стеблевцев»! Это казалось немыслимым. Продолжавший изгаляться гнида-капитан милостиво давал им «минуту на уборку раненых», крича, «чтобы не оставляли никого, а то последующим как-то нехорошо перекрывать эту единственную оставшуюся на Земле прямую дорогу к Господу, к которому к тому же нельзя, просто грешно идти, спотыкаясь и падая о ещё живых недотёп».
У некоторых из бойцов полковника сдавали нервы. Истошно вопя, они вставали во весь рост и истерически, с ненавистью расстреливали неприступные скалы, чтобы затем тупо упасть с простреленной грудью или головой. У Стебелева в группе оказалось, как назло, несколько таких «снайперов». Просто очень метко стреляющих салаг. И хотя у них не было винтовок с оптикой, однако эти гадёныши умудрялись чётко валить несчастных одиночными и из «Калашникова», благо что расстояния, разделявшие противостоящие стороны, зачастую были невелики.
И солдаты Данилова исходили на говно, скрежеща зубами в бессильной ярости. Несколько человек из них уже дезертировали. Разгромившие, в перья порвавшие «третьих» солдаты Стебелева уверовали, видимо, в свои силы и свою непобедимость. «Эдакая вера бронированного хорька в победу над тигром», — думал поначалу про себя полковник.
Но группировка полковника до сих пор крошила об их скальные укрытия зубы и ломала бесполезные ногти. Это было невыносимо, просто мучительно, сознавать…
Грохот «быстрых» сапог нарушил склепную тишину кабинета. Торопившийся солдат был покрыт пылью и пропах пороховой копотью.
— Господин полковник, разрешите доложить!
— Давай, — буркнул Данилов. В последнее дни его изводило и раздражало всё, даже принятые уставные отношения и обращения. Вся эта мишура теперь не стоила и дырявого напёрстка, поскольку быстро и, похоже, окончательно, таяли в воздухе причиндалы отключённого от мировой кормушки истеблишмента.
А что самое страшное, — таяли и планы Данилова на утверждение в новых сложившихся реалиях. И если в ближайшее время ничего не предпринять решительного, авторитет его круто пошатнётся. В любой момент те, кто умирал за его амбиции в горах, могли бросить оружие. Или, что ещё неприятнее, двинуться за разъяснениями и принятием мер сюда.
Полковнику было, чем и кем их встретить, однако этот бой мог стать последним для его планов и даже жизни. Ему это очень не нравилось. Не могло не нравиться.
— Господин полковник, отделению Лешего удалось взять высоту. Однако в ходе этого мы потеряли двадцать семь человек убитыми. И четырнадцать ранеными.
— Немного же вы добились… За полтора дня. И что капитан?
— Капитан Стебелев с его людьми, потеряв убитыми девять человек, отошли на следующий рубеж… — сержант словно не знал, куда деться под пристальным взором полковника.
— Вашу мать…это что ещё за выгодный размен такой, — почти пятерых наших к одному?! — Данилов сильно побагровел. На мощной его шее вздулись вены, словно грозя разорвать ему горло. — Выгодная торговля с папуасами, нечего сказать… И это всё за драную кучку мергеля, которую вы столь доблестно «отвоевали»?! У меня начинает складываться впечатление, что вам просто оставляют в виде одолжения эти якобы «захватываемые» вами рубежи, на которых им попросту становится уже негде хоронить своих убитых и больше негде садиться срать! В расчёте на то, что мы сами сделаем это, — придём и приберёмся за стебелевскими!!! Ай да капитан, ай да умница! Он нашёл тупых лохов-могильщиков и ассенизаторов, уборщиков подкаменного дерьма, в лице моих солдат! Загадив укрытия, он просто отходит на свеженькое место! Вот кто умеет воевать и при этом посмеиваться, наблюдая, как вы, зажав носы, «обустраиваетесь» на «отвоёванных» высотах, деловито и сноровисто прикапывая палочками их черствеющее говно!!! Нечего сказать, — это Ваше известие стоит немало громких аплодисментов в адрес неопытного толстожопого капитана, сумевшего таки столь блистательно и с выгодой наладить свой боевой быт! Вот кто солдат, командир, вояка, а не вы, — беспомощные куры, жадно клюющие трофейное дерьмо!!! — Хватая ртом воздух, полковник хотел было ещё сыпануть дальнейшими оскорблениями, однако, с усилием глотнув, выдержал паузу и просипел через силу, глядя в пол:
— Отходить… Отдайте приказ отходить в расположение части. Я и здесь найду для вас немало дерьма, раз я зря тратил на вас последнюю в этом грёбаном мире казенную кашу… — Данилов с силой рванул на себе ворот кителя, усыпая пол скачущими по нему пуговицами.
— Простите, господин полковник, я что-то не понял… — не ожидавший подобного разговора невысокий, жилистый сержант-контрактник, — прошедший огонь и воду, и у которого уже полегло в треклятой лощине немало друзей, — принял вызывающую позу и возвысил тон, явно намереваясь если не горлом, то кулаками, выяснить с полковником некоторые аспекты их ранней договорённости… Словно сама собой, его рука нащупала крышку кобуры.
— Я сказал отступать, сержант!!! Вы не ослышались, сержант, не ослышались! Отступать — значит отходить, откатываться, уходить, уползать, драпать, наконец!!! Гордо подняв голову и прикрывая от пули свою бравую задницу листом фанеры!
— Но позвольте, господин полковник… — начал грозно цедить через зубы боец, глаза которого опасно сузились. — Поясните-ка мне…После того, как мои люди…
— Молчать, сержант!!! Молчать!!! — рёв Данилова потряс стены. — Ваши люди, говорите?! Если вам лично и вашим людям угодно там просто бесславно сдохнуть, — извольте! Я разрываю наши отношения, договорённости, и даю вам всем полную свободу действий на том проклятом перевале! Остальные нужны мне здесь живыми! Жи-вы-ми, слышите? Вот и доставьте их мне сюда! А Вы… Вы можете идти победить, или сдохнуть там, как герои, разгребая задними лапами навозные кучи капитана Стебелева! Это как Вам больше нравится, сержант. И не забудьте прихватить туда всех своих пока ещё живых товарищей! С ведёрками и совочками для сбора полагающегося вам в виде «боевых» и сверхлимитного гонорара говна.
— Господин полковник!!! — сержант почти верещал от злости, тиская клапан кобуры…
— А если..- постепенно повысил опять голос Данилов, — если Вы, сержант Орлов, намерены всё-таки, невзирая на этот, кажущийся позорным шаг, жить и дальше, согласно вашим же неуёмным желаниям… и жить хорошо, — я, именно я, — приказываю Вам, — он ткнул пальцем в направлении узкой груди Орлова, — слышите, — приказываю! — Вам и вашим людям отойти. Или Вы предпочитаете остаться жить там, — в веках и в песнях?!
Стискивающий кулаки сержант мелко трясся и порывался что-то возразить. Проклятый, траханный Долдон!!! В тот день он фактически нанял их, заставив посулами и описаниями ждущих их повальных беспредельных «благостей» поверить в приемлемое даже сейчас будущее, а для этого вроде бы оказалось необходимым сперва схватить за глотку собственных однополчан-офицеров. Чтобы те, как он выразился, «не мутили им воду своей неуёмной и неуместной в новом мире сомнительной порядочностью».
Однако, поскольку те оказались плотно окружёнными бойцами, их пришлось уничтожать всех. Но уже в прямом бою. Всё это время полковник умело подогревал аппетиты примкнувших к нему людей. Он взахлёб им описывал, что они теперь-де будут, — ну просто нарасхват.