На деле вышло так, что как только они появлялись вблизи каких-либо населённых пунктов, их либо просили уйти, либо встречали огнём. Чтобы приобрести что-то из еды или необходимых вещей, им приходилось это отнимать, беря практически каждое селение штурмом. Потому что однообразное питание и отсутствие некоторых вещей, привычных в обиходе, заставляло их всё это где-то искать.
Однако самим ковыряться в мутных волнах, подобно тем, рассекающим на катере дурным толпам, что они не раз видели в бинокль со стороны затопленной Кубани, они не собирались.
Армия, активно копающаяся в отбросах, хуже самих находимых ею отбросов. Она подобна худым, юрким свиньям, торопливо и с возмущёнными криками отталкивающим рылом собратьев от вожделённого, гниющего в чане картофеля. Так им говорил полковник. Так они все, подражая ему самому, и считали.
Для этого существовало некое гражданское рыло. Чьим уделом и было обрабатывание воинства. По крайней мере, так было всегда при том долбанном государстве, которое так не вовремя решило нырнуть и пускать пузыри! Бросив их посреди хаоса.
Вот только теперь почему-то граждане холопы ни в какую не соглашались никого кормить сверх имеющихся собственных ртов. И начинали лихорадочно палить в солдат, едва те только появлялись в пределах видимости. Словно понимая, с чем те к ним идут.
И никто вовсе не хотел видеть у себя их «в гостях», словно они были какими-то нелюдями, прокажёнными. Разъярённые всем этим, они вынуждены были убивать всех, стирая посёлки и хутора с лица земли. Сжигая дотла и потроша их, словно сова неосторожного зайца. Раз им не нужна армия, то и они армии ни к чему!
Уже с осени по местности гуляли страшные байки о неизвестных якобы «бандах», устроивших не один «Маутхаузен». А им приходилось, просто приходилось, делать это! Убивать мирных жителей ради собственного благополучия, чёрт бы всё это побрал!!! Или части было не выжить. Часть превратилась бы невесть во что! Без жратвы и самого необходимого нет и не может быть дисциплины. Без мыла охотнее чешутся, чем маршируют.
Однако полковник уверял, что знает, как решить эти проблемы. Поэтому, когда в самом начале их, нескольких наиболее опытных бойцов и офицеров, пригласил вдруг для «беседы» за стаканчиком коньяка Данилов, они вышли от него в полной уверенности, что сегодня ими был сделан абсолютно правильный, единственно сейчас возможный, выбор. Возможно, и единственный правильный выбор за всю их не столь долгую предшествующую жизнь.
Они превратились в наёмников.
Внутри собственной страны. И в преступников, превращающих в мёртвое мясо мирное население. В солдат, нарушивших присягу, в грабителей, убийц не хуже тех, от кого они давали клятву защищать эту угробленную небом страну…
И теперь эта крыса шелудивая, сделавшая их изгоями, приказывает им «отойти»?! «Приказывает»?! И при этом держит, как бы невзначай, руку у пистолета на столе? У снятого с предохранителя пистолета!
Несколько секунд они молча сверлили друг друга взглядами, думая каждый о своём. Затем, очевидно признав логичность слов Данилова и вспомнив, видимо, всё ещё имевшую вид заманчивости, сохранявшуюся возможность некоторых перспектив, боец выдохнул, отнял руку от портупеи и поправил несвежий воротничок.
— Чёрт с Вами, полковник… Мы отойдём. Мне нелегко будет объяснить всю эту бредь Жарову, Крестцову и Мажене, но я попытаюсь. Однако я искренне рассчитываю, что Вы же подробно затем и объяснитесь нам всем, что конкретно Вы сейчас задумали, и за что мы положили там бездарно и без цели столько людей…
— Безусловно, сержант… Бе-зу-слов-но… — Данилов казался уже олицетворением радушия, твёрдости, уверенности и решимости. Он хлопнул несильно ладонью по крышке стола, словно давая этим понять, что разговор он считает закрытым. — Идите, сержант, идите и выполняйте. — Данилов невозмутимо поднял стакан с уже совсем холодным чаем, приподнял его, салютуя, перед Орловым, и не спеша, словно смакуя, выпил до дна. Словно подчеркнув этим жестом, что последнее слово осталось за ним.
Притихшие в коридоре посыльные замерли, когда мимо них ошпаренным чёртом пролетел, словно весь покрытый кипящий маслом, сержант Орлов.
Спустя два с половиной часа группировка, вяло отстреливаясь и пятясь, начала понемногу оставлять позиции и по частям скрываться за гребнем недавно, с таким трудом занятой ею, скалы.
На ущелье опустилась тишина, нарушаемая лишь всхлипами раненых и умирающих, шумом падающей с высоты воды да бормотанием торопливого ручья, убегающего вниз в своём вечном и равнодушном стремлении к морю. Он радовался одному обстоятельству.
В его воде больше не было крови.
— Сидим, сидим пока, не высовываемся….не высовываемся, ребятки….ждём… — тяжело дыша, похудевший и осунувшийся за эти, бесконечно долгие для себя дни, Стебелев решил не спешить с выводами и не попасться на возможную уловку противника. Кажущееся несколько несуразным отступление могло таить в себе угрозу. Кто его знает, что там ещё удумали такие крученые рыбы, как Орлов и Жаров… Да и эта тварь, — Маженя, — тоже… На выдумку горазд.
Затаившись и держа наготове оружие, все ждали. Потихоньку дозаряжали полупустые магазины автоматов. Допивали последние крохи воды, которую смогли насобирать во время ночного затишья. Смачивали ею тряпки на стволах, меняли осторожно положение тел и присматривались к ландшафту до рези в сетчатке, силясь в наползающей в ущелье туманной дымке уловить какое-то подозрительное движение.
Однако прошло некоторое время, а ничего необычного и опасного не происходило. Посланные назад, в тыл, бойцы донесли, что в темнеющих горах не происходит ничего такого, что могло бы указывать на печальные для «вторых» движения или приготовления «даниловцев».
По склону сверху зашуршал осыпающийся крохотный щебень. Стебелев вскинул автомат даже раньше головы, однако это к нему скатывался на задней точке молодой «разведчик».
— Никого, товарищ капитан! Ни за нами, ни сбоку, ни впереди. Как в воду канули, доложу я Вам. Не иначе, и взаправду ушли? — радостно-удивлённый шепот рядового ещё некоторое время не убеждал, не заставлял поверить капитана. Рядовой словно не верил в то, что выжил.
— Не спешите, родные. Ой, как бы это не затишье перед очередной их гадостью. — Капитан не верил в благородство войны. Особенно такой, когда свои решились убивать своих.
Однако прошли полчаса, почти час, на горы пали бледно-фиолетовые туманные сумерки, но никаких движений со стороны позиций противника не было. Стебелев устало привалился спиной к камню и вытянул затекшие до ужаса и онемевшие ноги. Вот такая «война на карачках», когда иначе и не спрячешься за выступающими из склонов валунами, утомляла его грузное и короткое тело в последние дни больше всего.
Кажется, всё кончено…
— Ну, вроде бы «избиение младенцев» на сегодня действительно прекратилось..- пробормотал он устало. И дал команду бойцам покинуть позиции.
Господи, а ведь и не верится…
Что после всего, что пришлось перенести ему, впервые в жизни взявшему в руки оружие и стрелявшего во врага офицеру, и его тоже не обстрелянным ранее ребятам, большинство из них осталось жить. Пока осталось. Ибо что будет с ними дальше, капитан абсолютно себе не представлял. Как и не мог думать об этом во время отражения атак. Были задачи — они их решали. А всё остальное — потом, потом. Когда для этого будет время.
Если будет.
Теперь это «потом» услужливым чёртом из табакерки снова выскочило и ехидно напомнило о себе. Стебелев вздохнул. Как ни странно, война «спасает» простого солдата, решающего головоломку «выжить-победить», от необходимости думать о повседневном и мелком, предоставляя решать это таким, как он…
Когда «делили» часть, ему не нужны были ни посты, ни «бойцы» в полном понимании этого слова. Чего ему хотелось более всего, так это чтобы о нём как можно меньше упоминали в происходящих в то время страшных разговорах о переделе и властвовании.
Он всегда умел быть незаметным для начальства и других, хорошо делая свою скучную работу. И был по-своему ценен и нужен. Какое начальство не мечтает о тихом и покладистом заме, не дерущем глотку при раздаче регалий, но тянущем всю такую нудную волокиту всяческих мелких проблем?!
Он решал их, как казалось начальству, легко и непринуждённо. И втайне рассчитывал, что и в это время его талантам и умению держать часть на плаву найдутся применение и место. Что, как само собой разумеющееся, он станет придатком, её неотъемлемой частью, как и всегда до этого. Какие бы неприятности, нововведения и потрясения не переживала армия и части, в которых он служил, он всегда оставался на месте.
Сокращаемые офицеры, недоумённо крутя головой, уходили, — из голодающей в перестройку и в последующие за нею годы развала армии, — на голодные же гражданские хлеба. Видя, что капитан Стебелев незыблем, снова недоумённо и завистливо мотали головой, а он ходил на службу совершенно спокойно. Поскольку знал, что для начальства он — незаменим.
Он не лез в его сомнительные «дела», подписывал, где надо и исполнял, как сказано. За то и ценили его тихое, невзрачное существо, не болтающее языком, где и кому попало. С высшим составом он никогда не пил, был вроде бы верен тихой, забитой жене и молча ковырялся по работе, не задавая страдающим с похмелья шефам лишних вопросов.
За что, в отличие от других, всегда втихаря получал пусть и скромное, но довольствие и оклад. В отличие от остальных своих не в меру «боевитых» товарищей. Он относился к числу тех работников, которые с готовностью брались за любую рутину, так ненавистную высоко парящим над мелочностью бытия шефам. И когда офигевший от спущенных сверху поручений и наказов начальник обводил тоскующим взглядом кабинет, ища пистолет, чтобы застрелиться, на глаза ему всегда попадался в такой момент Стебелев, вроде как зашедший по какому-то делу.
— А-а-а, Стебелев!!! — веселел взор начальства. — Как же ты вовремя, родной! У меня вот тут для тебя кое-что имеется…, - и начальство выкладывало на стол и в разговоре тот ворох дел и поручений, которое обычно так отравляет ему, вечно занятому, жизнь.
С этого момента шеф облегчённо вздыхал, утирал со лба испарину испуга и, пока капитан тщательно трудился над исполнением приказа, шло по своим «очень важным» делам. То бишь в сауну или в другое «трудное» место. Ну, или ещё куда дальше. В полной уверенности, что «уж Стебелев-то, морда, не подведёт».
Будучи до глубины души мирным типом, капитана всяческий раз словно окатывало ледяной водой, когда в часть приходила разнарядка на командировки в «горячие точки». Это известие вызывало у него безудержное урчание в животе и жуткие позывы «на низ». Однако начальство всякий раз отмазывало его, ссылаясь на его исключительную незаменимость для части.
И лишь однажды, когда тот же Данилов находился в отпуске, он каким-то непостижимым для самого себя образом распоряжением сверху «залетел» в Чечню. Данилов, стреляющий в это время лося где-то в Беларуси, «отреагировать» и спасти Стебелева не успел. Но, как и маленький посёлок, армия зачастую полна слухами, как кухня тараканами. И о его «способностях» был весьма наслышан начальник материальной части одного из расквартированных в республике рода войск. Который, созвонившись всё-таки с Даниловым, по его совету и вырвал столь ценного «кадра» на всё время командировки под своё крыло.
По натуре являясь пьяницей и прирождённым, одарённым лентяем, он так же испытывал и «некоторые затруднения» в плане исполнения собственных, не слишком опасных для здоровья и жизни, обязанностей. Что и заставило его принять к себе на время командировки Стебелева, избавив себя от хлопот и нагоняев от собственного начальства.
Это помогло Стебелеву получить в свой послужной список пометку «участник военных действий», а вечно пьяненькому майору «Пришибееву» дало редкую возможность благополучно похмеляться по утрам, не терзаясь необходимостью спешить с раннего утра на постылую службу. Как бы там ни было, характером капитан Стебелев отличался мягким и незлобивым. И в день «раздирания» части собрался тихо отсидеться в уголке.
Когда встал вопрос о том, что каждый из тех, кто хотел выбрать себе «боевой скот», уже набрал нужный контингент, ему показалось, что в воздухе жарко повис вопрос о том, что же делать с теми людьми, которые вдруг да оказались «лишними»… Ртами, которых нечем кормить, хоть убей, и обузой.
Он знал, что эти люди в какой-то мере ему никто. Но он понимал, что кому-то нужно было «принять» на себя этот ставший почему-то ненужным ни одной, ни другой стороне, человеческий материал. И когда Стебелев почувствовал каким-то образом, что вот-вот нешуточно встанет вопрос об их именно физическом уничтожении, он неожиданно для самого себя вскочил и выпалил, торопея от собственной, как ему показалось, тупости:
— Господин полковник (а эта собака потребовала называть его именно так), разрешите обратиться!
— Да-а-а… — хитро прищурился на него Долдон. Уж кому-кому, а ему доподлинно было известно, что из себя натурально представляет в качестве «командира» капитан Стебелев. Который всегда занимался в части исключительно хозяйственными и прочими организационными вопросами.
Поэтому, почти предчувствуя просьбу или, если хотите, заявление «рыхляка» Стебелева, он заранее внутренне посмеивался тому, что этот бездарь и кладовой червь снимет с него ещё и эту дурацкую проблему, — лишние люди, которых поставить к стенке хлопотно и вроде пока незачем, но кормить уже не выгодно.
На его взгляд, после «просеивания» остались именно те, кто был уже не нужен: лопухи-офицеры да старики, — почти пенсионеры, хоть и ветераны. Да молодняк, весь почти полностью. Весь новый, «не пристрелянный», призыв.