Останавливаюсь от него в пяти шагах и вынимаю из «шлюза» в голенном креплении названного Брата.
Этот нож сделан одним моим знакомым арабом специально для меня и под меня. Это своего рода святыня, дар благодарной крови.
Благодарной за свершённую месть. Могу себе представить, сколько горечи, слёзного удовлетворения и сил вложил он в своё изделие, куя и закаливая его на рассвете того дня, когда я всё-таки пришёл к нему с известием, что убившие его семью более ни когда не возьмут в руки ничего, кроме собственных поминальных свечей…
…Не узкий и не короткий, он скорее похож на укороченный ятаган. С более прогонистым, чем кривым, лезвием… и «клюющим» вниз «орлиным» острием. Мой "фирменный знак"…
— Возьми, возьми, солдат… — Прокопчённый низкосортным углём, в котором не сделать и лома, передо мной из облака струящегося к потолку сладковато-терпкого дурмана возник наклонившийся ближе Кяфар, и протягивал мне истинное совершенство. Должен признаться, что я видел много самых разных образцов оружия, но в тот момент у меня впервые так перехватило дыхание. Я не мог, я не смел, я просто не решался дотронуться до этого творения изначального, невесомого, нематериального пламени, словно боясь осквернить текущие сквозь него энергии незамутнённой, воистину вселенской мощи…
И мастеру пришлось меня даже уговаривать.
Изящная, исполненная неповторимой красоты линий и изгибов, словно живая и разумная, передо мною светилась олицетворением тайного могущества сталь… Она словно свежий, благоухающий плодами и росою сад, источала восхитительные вибрации, подобные тем, которые можно ощутить лишь от трепета молодого, стыдливо и доверчиво зовущего, девственного женского тела…
…Никогда не мог понять, как в таких диких, кустарных условиях можно делать такие вещи.
За весь вечер Кяфар ни словом, ни жестом не выдал своего недавнего горя. Он устроил мне праздник, и был самым радушным и добрым хозяином, какого я только мог себе пожелать.
…Мы сидели с ним за хорошо накрытым столом, пили какой-то бодрящий отвар, я не преминул тяпнуть что-то вроде финикового самогона. Или он был из плодов инжира? Не помню.
Помню лишь, что меня долго, очень долго, томно и умело ублажали какие-то миниатюрные, слегка раскосые, смуглые женщины…
Заунывно, тихо и проникновенно звучал барабан. Помню, я пил что-то вроде кумыса, лёжа в прохладной ванне с благоухающей водой, а нежные руки женщин ласкали и массировали моё избитое и уставшее тело…
А потом… Потом мы много и неспешно курили гашиш… и просто грустно молчали. Каждый о своём, пока араб не нарушил этой вязкой и приятной тишины:
— Его зовут Гяур. Я сделал и назвал его именно для тебя, — в честь самого могучего и мстительного среди духов, — Духа Гор. Он даст тебе сил, не обернётся против тебя, и никогда не покинет твоей ладони. Как бы ни был силён твой враг, им он никогда не сможет завладеть. Пока ты спал, моя мать совершила над ним ритуал. И когда она вернулась, первым, что она произнесла, были такие слова: "Этот человек и эта часть души моего сына пойдут одной дорогой и… умрут вместе"… Ты прости, что говорю тебе такое…, у нас не принято говорить человеку о скорой смерти… — он поднял на меня извиняющийся взгляд.
Я усмехнулся: — Кяфар, я умираю каждый день. По всяким глупым и важным поводам, в зависимости от настроения и придури тех, кто отправляет меня на смерть. В самых разных местах и разными способами. И для меня это уже так же обыденно и привычно, как, скажем, для тебя по утрам умыться и разжечь горн. Это, как твоё для тебя, — моя работа. И для меня давно нет никакой разницы, когда и как это случится. — И рассмеялся уже от души, успокаивающе похлопывая его по предплечью.
Показалось ли мне, или он действительно успокоился немного?
— …Я видел и запомнил твою руку, иноверец. У нас не принято жать руки так, как это делаете вы, европейцы, но пожав тогда твою с искренним чувством, я приобрёл вдвойне, — прочувствовал силу твоего неуёмного, большого сердца… и сделал таким образом мерку. — И он показал мне свою ладонь.
— Твоя рука моей, как брат. И хотя ты не моей веры, я знаю, что Гяур примет тебя за меня. И не раз оставит тебя жить именно тогда, когда многие умрут. Это лучшая работа моей жизни. Никогда мне не удастся больше ни превзойти, ни даже повторить подобное. И я горжусь тем, что моим лучшим ножом будет владеть такой боец…
Ты сделал всё, как и обещал, воин. И даже больше, чем смог бы на твоём месте другой… — он покачал головою:
— Ты пошёл один против Саргиза. И убил там всех… всех, о ком я просил… Мне иногда страшно даже думать, что ты — земное воплощение Шайтана… Я так и не знаю твоего имени, хотя Аллаху оно и не нужно, он знает всех в лицо. Всех своих благословенных детей, и тех, кто живёт по закону чести. Я думаю, он разберётся, — кто ты есть на самом деле. А мне не остаётся ничего другого, как верить тебе и благодарить…
Он поднял к небу гноящиеся от постоянной работы с жаром и огнём глаза, тихо выдохнул и произнёс:
— Я буду молить Аллаха о том, чтобы твой земной путь оказался длиннее пути самого Магомета. А теперь прощай, воин. Я буду петь о пристанище душ своих близких. Не хочу, чтоб ты видел мои слёзы…
…Услышав меня, зэк подпрыгивает, разворачивается и нервно сглатывает; его глаза начинают шарить по моему лицу. Словно пытаясь запомнить меня навеки.
Словно от того, насколько хорошо мой образ врежется ему в память, зависит его поганая жизнь.
А может, просчитывает возможность какой-то будущей мести?
Моё лицо, раскрашенное в боевой «орнамент», подразмытый вездесущим дождём — оно, пожалуй, скажет ему совсем немногое. Лишь то, возможно, что я далеко не случайный в своей «работе» человек. И что я тот, кто, возможно, сейчас обыденно и просто лишит его никчёмной жизни…
Хмырь, похоже, настроен весьма решительно… Он начинает «играть» мачете, перекидывая его из руки в руку, покачивая торсом, — мягко и плавно, словно водя длинным хлыстом по воде… — почти как заправский регбист… Словно рисуя телом картины…
Хм… Парень знаком с техникой «нипао»? Это для меня не ново, но чтобы это знал зэк?
— Ну…что же ты, а? Типа, крутой? Давай… Иди…иди сюда… Дядя краповый берет сейчас разделает тебя на кучку маленьких лягушат…
Ах, вон оно что… Твоё прошлое, словно не теряемое оружие, всегда с тобою, говоришь? Ну, тогда ты умрёшь более жёстко… Как это и подобает не обычному мужику с сохой, а воину.
…Правило "четвёртого круга" просто до безобразия, но чертовски действенно против ЛЮБОЙ техники владения холодным оружием. Будь то перочинный ножик, скальпель, меч или секира.
И я начинаю свой собственный танец… Мягкий и странный, не похожий ни на что другое. Скорее всего, лишь на замедленную пляску обожравшегося мухоморов шамана.
…Ватные и неловкие корявые ноги… — они так обманчивы. Поникшие плечи и неловко растопыренные пальцы правой руки — словно пьяный пытается дотянуться до стакана…
Левая — она держит нож плашмя на ладони… — расслабленно, прижимая лишь большим пальцем лезвие. Рукоятью от себя, на противника…
Небольшая амплитуда нескладных, «резаных» и «плавающих» движений. Ну, паралитик, ни дать ни взять!
Ермай крайне озадачен, но отступать теперь уже некуда. Он бросил вызов, и понимает, что чуда не будет. Я намерен его выпотрошить. И он знает, что я не возьму вот так просто… и не сжалюсь над ним. Как в кино. Он назвался героем… и теперь он или вырежет мне гланды… Или просто умрёт здесь. Болезненно и страшно.
…Нервно вытерев нос рукавом, Ермай осторожно подбирается ближе, поддёргивает на себя ладонь с зажатым в ней куском сталюки…, заходит бочком на круг… и делает первый, быстрый пробный выпад. Не слишком сильный, — скорее для острастки. Как бы наперерез и вдогонку. Для проверки моих нервных синапсов и реакции. Он рассчитывает, что я отпряну, отпрыгну…либо попросту тупо напорюсь на его "нож".
Вместо этого я наоборот, — тут же резко сближаюсь, пропуская его клинок подмышкой…и сильно бью головой в широкую переносицу. Поворот руки вокруг его локтя, "на гадюку"… Рывок на себя и чуть вверх…
Несильный толчок — тут же и не мешкая — руками в грудь… и я сам от инерции удара уже на расстоянии трёх шагов от «крапа». Тот, не устояв на ногах, падает на одно колено в грязь, очумело мотает гудящей башкой, чуть подавшись вперёд и выставив далеко перед собою свой кусок железа. Будто эта глупая мера в состоянии помочь ему, сейчас почти незрячему, удержать меня на почтительном расстоянии…
Его рука теперь ослаблена. Треск в суставе и короткий вскрик тому порукой… Не следует быть таким торопливым, если ты слишком уверен лишь в своей силе.
Я не атакую, а терпеливо жду. Назвавшись груздем… Тебе придётся вкусить ВСЮ гамму ощущений, парень. Пройти весь цикл умирания. Несмотря на весь твой прошлый опыт, ты сейчас узнаешь, что такое качественная смерть, мой друг…
Во мне просыпается и начинает разрывать когтями тесное узилище самоконтроля беснующаяся ярость. Гнев — плохой советчик, но это не он. Скорее, это огонь. Огонь жгучего желания убить. Передо мной есть цель. А как её достичь — уже совершенно неважно…
— Вставай, солдат… Ты же не позволишь мне просто забить тебя, как щенка, палкой?
Ермай унижен. Ему следовало бы разозлиться после этих слов. Броситься, ломая ветки и завывая истерически, в атаку.
Но пока он скорее спокоен, чем психован.
Проморгавшись, он тяжело подымается. Похоже, он ещё и прихрамывает. Скрытый размякшей почвой корень или камень попал ему под коленную чашечку. Два — ноль в мою пользу, приятель.
"Бывший" пока не решил, — взбеситься ему или поосторожничать. Но что-то ему явно подсказывает, что ни то, ни другое ему не в помощь. Ему нужно убить меня быстро, если он сам хочет выжить. Потому как он проигрывает мне прежде всего в дыхании, пластике и технике. И сделать ему всё нужно до того, как он вымотается. Его огромные вес и размеры утомляют его куда больше, чем мои собственные движения.
Поэтому — он рискнёт. Другого варианта ему не дано.
…Пара секунд размышления, во время которых он пытается восстановить дыхание и тяжело, исподлобья смотрит на меня серыми, холодными глазами, — и вот он уже перекидывает мачете в левую ладонь…, нагибается справа от себя, недалеко от костра, не спуская с меня ненавидящего взгляда. Я ни единым словом или движением не мешаю ему.