— Жаль, мне искренне жаль, Гюрза, что это всё уже не играет для нас никакой роли…
В моей голове мыслей целый ворох, но все они какие-то слишком слюнявые, слишком рыхлотелые…
Что это — желание проникнуться или банальная мягкотелость пресыщенной смертями старости?
Мне не хочется видеть вас в себе, сгиньте! Вы не мои, и не вам мне указывать…
…Я устал, и мне трудно стоять…
— Давай присядем. Всё равно нам ведь уже некуда спешить, верно? — Он угадывал мои желания всегда. Это так же точно, что я не негр…
— Покурим спокойно…
Мы падаем на стулья, что пустуют сейчас перед небольшим пультом.
Моему изумлению нет предела.
— Давно?
— Хм… Весь последний год. Как случилось всё это. Знаешь, а ведь ты прав, — в этом что-то есть… — он затянулся, передавая мне почти полную пачку:
— Твои то, поди, так воде и достались?
Я молча киваю и беру сигарету.
…"Данхилл". Что ж, радует, что мои последние дымные кольца полетят не от "Примы"…
— Ты давно не пробовал коньяка. Сколько лет уже, а? — Перед нами откуда-то появляется початая бутылка «Камю». Стаканы. И какие-то леденцы на листке бумаги. Ах, да, это ты, усач…
— Прости, особого сервиса не предлагаю. Не то место, — он улыбается просто, — таким я помню его ещё тогда… — Так сколько?
— Сколько… Лет двадцать пять… И сто пятьдесят граммов, я думаю.
— Не многовато, спустя столько лет? — как-то даже не удивляет, что мы тут вот так запросто булькаем по стаканам, треплем языками, словно расстались лишь позавчера после партии в домино…
— Ты лей, авось рука не отвалится. Края видишь?
…Как ни странно, мы даже чокнулись. В моей голове не было даже и намёка на то, что он меня травит. Нет. Несмотря на всё, он несколько другой враг…
Мы выпили молча, без тостов.
Мы глотали такой бесценный ныне напиток просто и не смакуя. Так лошади пьют воду после тяжёлой скачки.
А мы… Мы загнаны. Загнаны этой жизнью, этой годами возросшей, накопившейся в каждой поре ненавистью, мы сыты ею по горло.
И лишь рады, что скоро всё это, так или иначе, но закончится…
— Это был последний? — Он спрашивает, словно о куске сыра на столе, что исчез за минуту до этого.
— Угу, — я грызу такую приятную на вкус конфету…
…Конечно, последний. А потому мне некуда спешить, эт ты уж точно сказал… После «У» нет «выравнивающих» препаратов. Либо отныне он, либо "взяли, понесли".
— Хреново. — Казалось, он реально озабочен услышанным. — И сколько ещё?
— Ну, часов на десять — двенадцать меня ещё хватило бы.
— Значит, время вдоволь покурить и поболтать ещё есть…
Я просто киваю. Эти овощные консервы и тушёнка восхитительны. Даже если хватать их руками прямо из банки и засовывать в рот под терпкий коньячок. Чудесное сочетание капусты с перцем и пресным жилистым мясом с соей под "Камю"!!! Что там у нас? «Главпродукт»… Дерьмо, конечно… Но пойдёт, не у королей же на приёме…
Значит, и приснопамятные «резервы» тоже — здесь… Хотя где ж ещё им и быть?! Ты удачлив, кукушонок…
Усач куда-то, как я понял, по знаку Вилле сбегал. И судя по притащенному, схватил в панике первое, что подвернулось в полумраке под руку. Я его понимаю. Прислуживать на прощальном пиру двух скандальных и несдержанных драконов — удовольствие ещё то.
Вон как трясётся. Наслышан, значит…
— А этот? — я жую, аж жмурясь от удовольствия, и киваю на потрясённо потеющего в уголке за нашими спинами механика.
— Кто?! — Брезгливый оборот. — Ах, этот… — Вилле разочарованно отворачивается от мозгляка. — Да так, медь, блохастая мелочь. На судне был стармехом. Подобрал где-то…
— А он не…?
— Кто, он?! Да нет…, он не пробовал. Этот кашалот больше по рыбе и макаронам. Не брезгуй. Те, что жрали, почти все наверху. Не хер им тут ошиваться. А те, которые были здесь… — ну, тех ты «познакомил» с собой первыми. Там, на водозаборе…
Я киваю согласно. Познакомил. Чего уж теперь…
— Повторим, а? — Он предлагающе держит над стаканами бутылку. Мы словно алкаши в парке на лавочке, и как-то всё это… чудно, что ли? Как в дни бесшабашной молодости…
— А давай, ну его всё на хер! Да чё, теряем что-то?!
Пожалуй, я никогда ещё не глотал дорогие напитки так, будто выполз из Сахары.
А вообще забирает нешуточно. Тайфун вон тоже, — порозовел. А то куда бледнее меня был…
В любой попойке есть минута торжественного молчания. Как дань уважения к поглощаемому пойлу. Даже к презренному и горькому, как хина, "Агдаму"…
Мы ненадолго задумались, пуская дым в пол и опершись локтями на колени…
— Слышь…, а достопочтимый ты чёрт Вилленсон, какого дьявола ты сюда вообще припёрся?
…Хорошо, мать его так! Кажется, нет ведь большой беды в том, что я незадолго до последней черты почти напился? Надеюсь, мои об этом так и не узнают…
— Хм… Зачем? Спроси чего полегче.
Я недоумённо воззрился на него: