- Как? Арестант!
- За что?
- Долгий рассказ!..
Но Костик был не из тех, кто в подобных обстоятельствах мог легко отступить. И не простое любопытство владело им:
дело касалось друга, причем друга во всех отношениях, как считал Костик, более слабого, чем он. Костику не трудно было догадаться, что друг его чувствует себя не так весело, как хочет показать. И Василю пришлось волей-неволей открыть закрытое на крепкий замок, недоверчивое сердце. Вначале он рассказывал сухо, неохотно, лишь бы отделаться от Костика, но потом вдруг разгорячился, стал выкладывать все с обидой, со злостью.
- И ты повел их?
- А что мне было делать? Одному? Я хотел сперва - так один наганом как треснет ..
- Все равно... Людей позвал бы!..
- Позвал бы! Когда спят все!..
- Эх, гады, не передушат их никак! - пожалел Костик, и Василь уловил в его словах сочувствие к себе. Растроганный, Василь пожаловался:
- Тут меня самого в бандиты записали!..
- Ляпнул!.. Какой же ты бандит?
- Такой... Арестантом вот сделали!
Костик загорелся желанием помочь другу.
- Я поговорю, чтоб проверили, как все было! И сам скажу, кто ты такой! Скажу, что никакой ты не бандит!
Что ты такой, для кого революцию сделали, вот что!..
Пусть за то, в чем виноват, накажут, а в чем не виноват - отпустят!
- Не поверят...
- Мне? Я - в комсомольцах! - важно заявил Костик. - Я с самим Апейкой знаком!
- Станет тебя Апейка слушать!
- Станет!
И, чтобы окончательно убедить упрямого, недоверчивого друга, Костик добавил:
- Знаешь, для чего это? - он повел взглядом по груде бревен и чурбаков. - Для мельницы. А в мельнице муку мелем. Для кого? - Василь молчал, не знал. - Для города!
Для Мозыря! Не хватает детям, красноармейцам, хворым.
Меня прислали сюда, на мельницу! Как комсомольца, на выручку!
Глаза Костика спрашивали: "Ясно?" Василь молча кивнул головой.
Конвоир, разрешивший такую долгую беседу с арестованным, видно, знал Костика. В конце концов он не столько приказал, сколько попросил, чтобы кончали разговор.
Костик пожал на прощанье руку и по-хозяйски зашагал на мельницу, а Василь взялся за пилу.
4
Поздно вечером, возвращаясь домой, председатель волисполкома Апейка решил зайти к начальнику милиции. В комнате начальника было темно, светилось только окно в дежурке, и Апейка подался прямо на квартиру Харчева: начальник милиции жил тут же, в этом доме, в двух комнатках со двора.
Харчев сидел на скамейке босой, в галифе с леями и прожженной на локте сорочке. Мокрыми руками, облепленными чешуей, серебристо поблескивавшей при свете лампы, чистил рыбу.
- Как раз вовремя пришел, - весело ответил он на приветствие Апейки. Как знал...
- Где наловил? Или, может, подарили?
- Эге, подарили! Так я и возьму! Разговоров потом на целую волость! Нашел дурака!.. - Апейку его слова не удивили, он знал: Харчев в этом непреклонен, не возьмет "подарка".
Начальник милиции добавил уже иначе, рассудительно:
- В дареной оно, к слову говоря, и смаку никакого. Как лоза. Ешь, если хочешь, а о смаке и не думай... Иное дело, когда сам полазишь, помокнешь, подрожишь на холоде, тогда рыба - о! Ешь ее, как прорва!.. В Ломачах был. Ночку не поспал - и вот видишь!
Это было похоже на Харчева: походить, полазить всюду, все добыть самому. Харчев бросил недочищенного леща, встал, позвал жену.
- Погоди, - сказал ему Апейка. - Дело у меня. Оденься.
Пойдем поговорим.
Харчев, по военной привычке не спрашивая, о чем будет речь, вытер полотенцем руки, быстро натянул сапоги. Через минуту он вышел из соседней комнаты уже в гимнастерке, туго подпоясанный, всем видом показывая, что готов к любому делу. Он был широк в плечах, с медно-красной дубленой кожей на крупном лице, осанистый, похожий на кряжистый полесский дуб, прочно вросший в землю. Боевой кавалерист, душа которого еще жила походами, атаками, он, хотя и туго затягивал пояс, был уже не таким стройным, как полтора года назад, когда Апейка увидел его впервые.
"Пополнел и как-то подобрел лицом, - подумал Апейка, идя рядом с ним по двору. - И на тебя, брат, мирная жизнь отпечаток кладет, кавалерист лихой!.. Гимнастерка тесной становится..." Он тут же возразил себе, что Харчев все же изменился мало, что пополнеть и оттого будто подобреть лицом он мог бы и на фронте - стареет как-никак, да и какая ж это мирная жизнь у него, если в лесу маслаковцы, если того и гляди пулю всадят где-нибудь на дороге.
Апейка с какой-то завистью подумал, что, хотя он и выше Харчева по должности, у людей начальник милиции пользуется большим уважением и почетом. "Как был я тихим, незаметным сельским учителем, так им и остался. Харчев же - отвага, надежда, герой..."
- Есть жалоба, - сказал Апейка, когда начальник милиции зажег лампу.
Апейка умышленно помолчал немного. Он был почти такого же роста, что и Харчев, и тоже в военной форме. Правда, не в гимнастерке, а во френче из грубого сукна с большими нашивными карманами на груди и по бокам, со стоячим воротником, который подпирал и жал подбородок. Но и в военной форме он выглядел скромным, неказистым. Френч был явно великоват ему, и от этого его небольшая сутуловатая фигура казалась мельче, чем на самом деле.
- Какая жалоба? - спросил Харчев.
- Держишь человека без достаточных оснований. Можно сказать, невиновного.
- Кого это?
- Дятла Василия. Из Куреней...
На гимнастерке начальника милиции, натянутой на широкой груди, засверкал орден Красного Знамени, окруженный выгоревшей сборчатой ленточкой.