- Это правда! Никто в рот не положит! - поддержал Алеша Губатый.
- Все-таки, грец его, кое-что сделали уже. - Чернушка смотрел на желтеющую полоску гребли. - Немного побыли, а уже сказать - видно кое-что!
- Не очень вроде и видно. Это - как горсть скошенной травы на большом лугу...
- Работы - не секрет - много, - согласился Миканор. - А только ведь не пустая она, на пользу - и людям, и себе!
Вот что, по-моему, главное...
- Потом, конечно, ничего не скажешь, - радоваться будем! Лишь бы вот осилить все! - Алеша Губатый озабоченно задымил цигаркой.
- В том-то и соль вся - чтоб осилить. А потом - потом, конечно, - имея свою греблю - хорошо будет!
- Осилим! - Хоня разлегся на горке песку, потянулся.
Щурясь от солнца, сказал весело: - Это только начинать страшно! - На измазанном торфом лице1 зубы блеснули ослепительно ярко.
- Все выполним, если людей сорганизуем! Надо, Миканор Даметович, записать всех, которые не явились, и, таскать, заставить в обязательном порядке!
- Это правильно! - пробубнил Прокоп Лесун. - Чтоб все работали!
Миканор пообещал, что сегодня же с Грибком, как с членом сельсовета, обязательно обойдет людей, которые не вышли на работу, и узнает, почему их не было, и если надо будет - передаст фамилии в сельсовет.
- Как это в других деревнях в коммуны вступили! - подумал вслух Хоня, все еще щурившийся на солнце. - И трудятся, и живут вместе, дружно, не грызут один другого!
- Всякое, видно, и там, Харитонко, бывает, - сказал Зайчик. - Разве там не люди?
- Люди-то люди. Да в чем-то, может, и не такие...
- Там, та-скать, как семья, которая дружно живет! - начал пояснять Андрей Рудой. - Все, следовательно, как братья, дружные!..
Миканор перебил его:
- Там главное - не секрет - честно работают и честно живут друг с другом. На сознательности всё!
- Я ж и говорю - как дружная семья! - Андрей, державший папиросу деликатно, кончиками пальцев, картинно, тоненькой струйкой выпустил дымок из ноздрей, сказал философски-поучительно: - В болоте, среди лесов пропадаем. Та-скать, как звери какие. Вот и дикость оттого, следовательно!..
- Это правда, грец его, как волки живем. Только и разницы - что у волка берлога...
- А у тебя - хоромы?
- Горе все людское, нехватки, - вздохнул Грибок. - С горя люди кривят душой один перед другим, съесть один другого готовы...
- А по-моему, от тесноты все! - Чувствовалось, что Хоня убежден в этом до конца. - Куда ни кинься - лес, песок, болота. Развернуться, дохнуть негде!
- Житуха, мать его...
- Житуха-то оно конечно, да и сами - виноваты!
Курили, молча думали каждый о своем, кое-кто дремал.
Зайчик первым разбил задумчивое молчание:
- Это ж, кажется, никогда еще не было, чтоб столько народу собиралось на какую-нибудь работу вместе! Как в Юровичи на хороший базар, деточки!
- Правду говорили - голова этот Апейка! А олешницких - на подмогу!
- В этом, грец его, вся штука, чтоб народ поднять! А как народ поднимется, так все сделает!
- Вот же, если б можно было то, о чем Миканор на собрании говорил, - с юношеским увлечением заговорил Алеша. - Чтоб осушить болота. Да жито, и овес, и все другое посеять! Это ж земли было б сколько!
- Сказал! Возьми ее!
Вместо Алеши ответил Хоня:
- Берут же некоторые!
Люди не очень спорили - сказывались жара и усталость.
Миканора и самого клонило в сон, и он подумал, не к дождю ли эта сонливость; но небо было чистое, с редкими белыми облаками, которые, казалось, тоже дремали в неподвижной горячей выси.
Не очень думалось в знойной истоме, но и сквозь нее Миканор ощущал: настроение у людей изменилось, будто и сами люди стали другими. Будто снялись со стоянки, двинулись - и вот идут, идут, и, хотя почернели от грязи, хотя изнывают от зноя, дорога уже не кажется такой немилой, не пугает их. Любопытная даже дорога, - влечет, бодрит, веселит людей, зовет посмотреть, что там на ней дальше...
"И наши куреневцы - не хуже других, - медленно плыли мысли у Миканора. - И с нашими можно рабртать... Только бы поднять да повести. А так они пойдут... Люди как люди... Ничего, мы еще покажем с этими людьми!.."
Он весело стряхнул сонливость, вскочил на ноги, - Так, может, передохнули уже?
- Передохнули, - встал и Чернушка. - Можно ехать.
За ним начали подниматься и остальные.
Почти две недели день в день собирались куреневцы на гребле. Копали канавы, таскали хворост, возили, разбрасывали землю. В конце второй недели гребля измерялась уже не десятком-другим шагов: без малого на версту, среди болотного ольшаника, березняка, сизых зарослей лозняка, напрямую пролегла желтоватая твердая полоса, по которой так легко, так радостно было и идти и ехать.
Дни эти были чуть ли не самыми хлопотливыми - и, может, самыми счастливыми - в жизни Миканора. Еще бы недельку-две - и оба конца гребли могли б сойтись, - они были как две руки, что вот-вот должны были соединиться. Но именно в это время жизнь на гребле стала быстро замирать.
Что ни день рабочее напряжение спадало и спадало, все меньше и меньше приходило людей на греблю. Люди жили другими заботами.
И как ни жалел Миканор, этого никак нельзя было изменить: наступал сенокос. А там не за горами было и жниво: значит, замирала работа на гребле не на день, не на два - надолго.
Замирала, и ничего нельзя было поделать, - надо было и самому идти косить. Косить и ждать, когда снова можно выкроить время для гребли, долго ждать. До поздней осени, до зимы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Шел август. Дни стояли знойные, небо казалось удивительно высоким, безграничным, солнце сверкало искристым кругом. Трава на влажных опушках, заросли кустарников на подсохших приболотьях, осины возле цагельни буйно зеленели, были в самом расцвете. Опушки, полянки полны были неугомонным озабоченным гулом, звоном бесчисленного множества мелких насельников хорошо прогретой земли. Звон этот и многоголосый птичий щебет в щедрых, пронизанных солнцем зарослях переплетенных ветвей и листвы воспринимались тут чудесной августовской песней.