Вышел в центр освещенного пространства, уперся руками в бедра и посмотрел вверх. Стоял так долго. Потом шевельнулся, и свет лампы задрожал на его светлых волосах белым отблеском.
Повернулся. Обвел взглядом пространство между домом и оградой. Коснулся рукой лба и на какое-то время задержал его там, словно обнаружил, что у него температура. Плечи его обмякли. Он сгорбился, сжался и, уже не оглядываясь, направился к дверям. Проходя мимо столика и кресел, ускорил шаги. И исчез в тени, раньше, чем я успел разглядеть его лицо.
Я все еще пытался что-то отыскать в лице его. Словно не знал, что это всего лишь маска. Не в большей, но и не в меньшей степени, чем моя.
Дело не в лице. Дело в том, что мозгу этого… этого существа я обязан тем, что оказался теперь в одиночестве. Здесь. Будь у меня его лицо, дело выглядело бы проще. Значительно проще.
Я подумал, что еще немного — и я начну им завидовать. Что уже совсем глупо. Я невольно посмотрел в сторону датчиков. Все в порядке. Разумеется, что все в порядке. Мои нервные волокна соединились, разгладились, замыкая цепи упорядоченных импульсов.
Я выпрямился.
Теперь я не чувствую ничего. Хладнокровно, обдуманно, я отыскиваю в тех — себя. С достаточной бесстрастностью, чтобы управлять собой не хуже, чем автоматом.
А сейчас я пошел спать. Рано утром я встану, что-нибудь съем и вновь вернусь к этому пульту. Ухвачусь пальцами за держатель светового пера и буду писать дальше.
Грунт был неприятный, вязкий. Я с облегчением почувствовал под ногами стальную плиту лифта.
Я повернулся, оперся о полосу направляющей и посмотрел под ноги. Ничем не защищенный край платформы находился в сантиметре от носков моих ботинок. Граница миров.
Я поднял голову. Быстро смеркалось. Все из-за этих облаков. Уже погружающаяся во тьму почка казалась посыпанной мелкой грязной пылью. Тут и там в ней поблескивали стеклистые чешуйки. Последние не унесенные ветром следы посадки тяжелого корабля.
В двадцати метрах дальше — фигура Сеннисона. Он стоял спиной к нам, напряженно выпрямившись, низко опустив голову. Он был без шлема. Я видел его жесткие, светлые, словно искусственно выкрашенные волосы, и неизвестно почему подумал, что все пилоты на базе были ярко выраженными блондинами.
Он стоял в такой позе уже добрые пять минут. С того мгновения, как мы покончили с тем единственным, что еще могли сделать. Он стоял, упершись руками в бедра. Он всегда принимал такую, словно у манекена позу, оценивая перед стартом особенно трудное препятствие. Он не знал, на кого становится похожим. Не думал об этом. Особенно сейчас, на фоне этого вытянутого прямоугольного холмика чужой земли.
Я не торопил его.
Гускин тоже; с той минуты, как мы покинули кабину «Идиомы», он не проронил ни слова. Он и до этого был не из разговорчивых. Не спрашиваемый никем, он буркнул только, что останется наверху. Кто-то ведь должен был дежурить в навигаторской, возле аппаратуры.
Я не торопил Сена. В идеальной тишине, в сгущающемся мраке, его силуэт все больше становился поход на древнего идола. На изваяние, например, Пришельца, который, захваченный необыкновенной тишиной, задержался на мгновение, да так и остался, дабы впитывать ее всю вечность.
Как если бы тишина эта подменила пространство. Словно молчание галактик сконцентрировалось здесь, между полушариями облаков, словно в футляре онемевшего института. Меня охватило чувство, что мы попали в ловушку и заперты в ней так же надежно и навечно, как Реусс в своем узком прямоугольнике, насыпанном из липкого, грязного песка.
В этот момент Сеннисон повернулся и направился в мою сторону. Я увидел его лицо.
Все верно. Сен, один-единственный из нашей тройки, был очень близок с Реуссом. Но это не имело значения. У каждого из нас было о чем подумать. И поэтому за те несколько часов, которые прошли с момента взрыва в районе прибрежных дюн, Гус и Сен обменялись разве что полудюжиной фраз. О себе я не говорю.
Мы до бесконечности просматривали запись. По пять-шесть раз прогоняли одни и те же фрагменты, запечатленные аппаратурой «Идиомы», когда что мы, находящиеся внизу, что дежурящий у приборов Сеннисон не были в состоянии вести нормальные наблюдения.
Под конец, после двенадцатой или тринадцатой комбинации программ, мы начали понимать, что уже довольно давно результаты дают нам только ничего не значащие количественные изменения.
Какое-то время мы сидели, не шевелясь. Потом Сеннисон поднялся, подошел к креслу, в которое мы поместили тело Реусса, и начал обряжать его. Он натянул скафандр и ботинки. Подключил аппаратуру жизнеобеспечения. Согласно с неписанной традицией заменил использованные энергоемкости на свежие. Наконец, он поднял тело и перекинул его себе через плечо. Я тоже встал. Именно тогда Гус и буркнул, что останется в кабине.
Направляющие работали бесшумно. Разве что поле обзора увеличивалось. Из тьмы выступил наружный пояс сторожевых автоматов. Граница по каемке чужой земли, во владение которой мы уступили. Дальше раскинулась чужая и враждебная планета, каждой частицей своей материи дающая понять, что подлинные ее хозяева никого к себе не приглашали. А нас — в особенности.
Платформа дрогнула и остановилась. Автомат шлюза молчал. Люк был открыт. Единственная радость. Атмосфера, которой люди могли бы дышать за милую душу.
Я сбросил шлем, скафандр, какое-то время проторчал в ванной, потом вновь занял место перед экранами. Сен последовал моему примеру. Пробормотал что-то и сменил режим климатизатора. Остался в одних плавках. Я наблюдал, как он устраивается в кресле. Он всегда производил впечатление, что подчиняется силам природы, которые воздействуют на его тело, и если напрягал мышцы, то как бы нехотя, словно демонстрируя, что в такие игры он не играет. Он закинул руки за голову и замер.
Мы ждали.
Океан расступается. Выходят люди. Ничего необычайного. Еще до этого появляются черные провалы, напоминающие вертикальные колодцы. Образуется круг. «Листья», что значит подводные строения или конструкции, накрытые листообразными плоскостями, все время продолжают сохранять неподвижность.
Океан заселен. Суша заселена в той же степени. За исключением прибрежной полосы. Та, в свою очередь, роится от вмонтированных под поверхностью силовых полей, транспортеров, проводов и дьявол знает чего еще. Когда в океан открываются колодцы, горы начинают дымиться. Все сочетается.
Это все просто и понятно. Как таблица умножения. Нас не интересует, почему что-то происходит. И мы не станем спекулировать на тему, как это происходит. Мы будем ждать.
Реусс вышел из океана. Увидел нас, и это его задержало. Ненадолго. Он уделил нам не больше внимания, чем птицам, к примеру, которые обычно встречаются в другое время года. А потом пошел дальше. Но ушел недалеко…
За ним следом шли еще двое. Может, двое мужчин. Может, две женщины.
Этот пункт оставался неясным. Зарегистрированное в блоках памяти бортовой аппаратуры изображение выходящих из океана людей было нечетким.
Хотел бы я, чтобы эта ночь уже осталась у нас в прошлом.
Для пользы дела нам не следовало бы здесь ночевать. Теперь мы должны были подготовиться к старту. Втянуть автоматы, рассчитать безопасную, стационарную орбиту. Вернуться днем и начать все заново. Но ни один из нас не возьмет это на себя. Может, если бы я был на месте Сена… но вот только я не на его месте. Что и к лучшему.
Те, за кем мы сюда прибыли, уцелели. Они должны были нас заметить. Может быть, они и сейчас принимают позывные «Идиомы», но по каким-то причинам не могут отозваться на них. Правда, теперь их стало на одного меньше. А если оставшиеся выберут для установления с нами контакта именно ночь?
— Что с прицелами? — неожиданно подал голос Гускин, словно слышал, о чем я думаю.
Здравый смысл наказывал запрограммировать прицелы так, чтобы любое существо или предмет, пересекшие линию границы, вызывали на себя огонь излучателя. А если нарушителями окажутся люди?
Вопрос Гускина не касался тех действий, которые нам предстояло выполнить. В нем звучала надежда.
— Оглядимся еще разок, — сказал Сеннисон.
Наш выход. Опять эта вера, что вне датчиков самых совершенных компьютеров всегда существует мгновение, в которое разум человеческий может озариться прозрением. По крайней мере, они хоть чем-то займутся. Раз уж им так трудно вынести, что нет темы для разговора.
Сен встал и подошел к проектору. Надавил клавишу. Отступил на несколько шагов и уперся взглядом в экран.
Поверхность ожила. Какое-то мгновение пульсировала молочным светом, а потом в долю секунды заполнилась изображением.
Лазерные объективы обостряли цвета. Океан сделался серебряным. Облака приобрели десятки оттенков, оживали, образовывали самостоятельный, дикий мир, не зависящий от законов, управляющих твердью планеты. Округлые пустоты в океане не были черными, но этакими бесцветными. С высоты антенн «Идиомы», с которой тогда смотрел на них Сеннисон, они напоминали вертикально установленные трубы, под прямым углом погруженные вглубь океана. Однообразным, спокойным движением они перемещались по кривой, в точности следующей линии берега.
Едва слышное пощелкивание переключателей в аппаратуре. Шум токов в ползущих на холостом ходу барабанах анализаторов. Полумрак, нарушаемый только отблесками от экрана и приглушенными огоньками индикаторов.
Наше бегство. Я перехватил брошенный на меня украдкой взгляд Сена. Меня это не особенно задело. Движение склона. Во всем поле зрения ни следа чего-либо, что хоть как-то могло напоминать аппаратуру, управляющую движением поверхности. Просто-напросто участкам грунта вздумалось попутешествовать.
Сейчас. Неожиданно обнажившееся дно океана. Человек, я помню, что тогда видел его лицо. Компьютер, однако, записал изображение, полученное объективами корабля. Видимо, в нем содержалось больше информации. Сейчас были видны лишь очертания шлема. Но мне не требовалось удостовериваться в чертах этого лица. На базе не было никого, хотя бы отдаленно напоминающего силуэтом Реусса.
Но дело-то в том, что те, кто шел за ним, выглядели совершенно так же. Я неверно выразился. Они были точно такими же. Те же самые неестественно вытянутые фигуры, как бы ломающиеся у основания шлема. Идентичные движения. Нечеловечески длинные руки, покачивающие ремнями, блестящими предметами.
— Как это выглядело с берега? — неожиданно спросил Гускин.
Я не выдержал. И брякнул: