Сейчас у нее было напряженное, но уже знакомое, а не то, не чужое лицо, и Никита ничего не стал расспрашивать. Марье Денисовне были сказаны те же слова: "Надо в город ехать. На обследование".
Весь этот вечер Вера Михайловна слышала, как приходили соседи и как Марья Денисовна повторяла им:
"В город ехать, на обследование".
В этом сообщении звучала настороженность, но еще не было опасности. И люди принимали новость сдержанно:
- Стало быть, надо.
- Ну чо? Ничо. Ишшо неизвестно. Может, и обойдется.
Никита был поражен чужим лицом своей жены. Но и Вера Михайловна была поражена незнакомым видом своего мужа. Всю обратную дорогу до дома, глядя на его крутой затылок и широкую спину, она видела его другим-растерянно сидящим в коридорчике больницы, с руками, неуклюже лежащими на коленях, видела его глаза, наивно-удивленные, почти испуганные, когда она привела к нему сына. И уже не огромным, большим и сильным представлялся он ей сейчас, а почти таким же, как сын, требующим внимания и пощады. И не только о судьбе Сережи думала она всю дорогу, но и о том, как охранить мужа от предстоящих испытаний.
В конце концов решила твердо: "Все возьму на себя. Буду скрывать от него правду. Я-то ее уже знаю... Почти знаю... А он... Пусть он поживет спокойно. Пусть пока это будет моей тайной. Может, не так опасно".
Последние слова она произнесла для себя, чтобы иметь хоть какую-то отдушину, хоть какую-то слабую надежду на благополучное будущее своего сына.
Слушая слова бабушки и приходивших в дом людей, Вера Михайловна еще больше укреплялась в правильности своего решения: "Да, да. Так и буду делать".
И в школе она сказала: "Еще ничего не ясно. Нужно в город ехать. Обследоваться". Все восприняли се сообщение с удовлетворением и доверием. Лишь два человека не поверили Вере Михайловне-Софья Ромапоана и директор. Софья Романовна, как бы случайно встретив ее в коридоре, произнесла, не то извиняясь, нс то сочувствуя:
- Я очень хочу, чтобы все обошлось. Вы, Вера Михайловна, вызываете у меня симпатию. Это честно. Будем надеяться на лучшее.
- Так ведь еще ничего не известно,-прервала Вера Михайловна, потому что ей вовсе не хотелось откровенного разговора с Софьей Романовной.
Директор пригласил Веру Михайловну в кабинет.
- Я задержу ненадолго. Докладывайте.
- Еще нечего. Поедем обследоваться.
Директор погладил свою лысую голову ладошкой, поморщился:
- Вижу. Все вижу. Я же две войны прошел. Что вы мне... Докладывайте.
Он так на нее посмотрел, с таким чистосердечным отцовским участием, что Вера Михайловна все рассказала, что предполагала, что предчувствовала, и даже всплакнула, отвернувшись к окошку.
Директор не перебил, не успокоил, не произнес дежурных слов. Дал ей выговориться и выплакаться, а потом сказал:
- Слезами горю не поможешь. Пока нет ясности, изводиться нечего. И, вообще, держитесь...
- Я и стараюсь.
- Ну и молодец. Когда надо ехать?
- Обещали сообщить заранее.
- Скажете. Я адресов на всякий случай дам. Там у меня дружок фронтовой живет.
Потянулись дни ожидания. Вера Михайловна присматривалась к сыну и не находила ничего нового. Все так же он больше играл сам с собой, чем с ВолодькоГ;, все так же приседал, как курочка, во время игры, все так же смеялся лишь тогда, когда отец щекотал его, играя с ним, все так же временами замирал отрешенно, прислушиваясь к себе. Вера Михайловна вроде бы успокоилась и старалась держаться так, чтобы передать свое спокойствие родным. Получалось, что она играла, а они подыгрывали ей. Еще в день возвращения от врача Никита успел шепнуть бабушке: "Вера шибко переживает, так что..." Он и сам был взволнован не меньше жены, но потом вспомнил: "Это же было (то есть он увидел ее чужое, поразившее его лицо)... было именно до того, как она окончательно поговорила с доктором. .. А после совсем другое. После она и сама сказала:
"Еще ничего не ясно. Нужно обследоваться". Точно. Так это и было". Эта простая мысль вернула Никите всегдашнее самообладание. Ему хотелось, чтобы и Вера не расстраивалась раньше времени, потому что он по глазам ее видел, что на душе у нее неспокойно. Однажды Никита перед сном обнял жену и сказал полушутливополусерьезно:
- А что, ежели постараться, может, и второй появится?
Она ничего не ответила, но посмотрела на него отчужденно-строго. И Никита замолк. И уже никогда не заговаривал об этом.
Позже он догадался, чем была вызвана ее реакция.
"Можно подумать, что я на Сереге уже крест поставил.
Действительно, предложил не вовремя".
В очередной понедельник в школу позвонили из больницы. Ехать надо в среду. Прием от двенадцати до шести.
Сооры были спокойными. Взрослые старались не напугать ребенка и приободрить Веру.
- Ничо, девонька, съезди, съезди, - повторяла Марья Денисовна. - И для верности, и для отвлечения,
- О чем вы говорите, бабуля?
- А и не зря, и не зря.
Она прошла на кухню, достала с божнички старый сверток, повязанный крест-накрест цветастым платком.
- - Вота они, сбережения. Купи чо хошь и себе, и Сергуньке.
- Ну, бабуля, разве мне до покупок? Ведь времени не будет,-отказывалась Вера Михайловна.
- А вдруг появится? Вдруг...
Пришлось принять сбережения, спрятать их в надежное место.
Поезд шел рано. Поднялись на рассвете. Ехать нужно было до станции Малютка, а это еще тридцать километров в сторону от Медвежьего.
Сережа проснулся безропотно, послушно оделся и сел за стол, ожидая бабушкиных оладушек. Вера^ Михайловна вновь обратила внимание на его взрослый взгляд и взрослое поведение, как будто все он заранее знал и делал осознанно. С вечера она сказала:
- Ложись пораньше. Завтра спозаранку в город поедем.
Он согласился, улегся, но когда подошла бабушка и нараспев стала объяснять: "Сереженька город повидает, все увидит, все узнает",-он возразил:
- Я в больницу еду. К доктору. Не знаешь, что ли?
Сейчас он наблюдал, как бабушка хлопочет у плиты, и вдруг сделал ей замечание:
- Хоть бы причесалась, что ли.