- А там дома во-о какие. До неба. А на станции народу во-о сколько. А вагонов знаешь сколько? На всех хватит.
Лишь один раз он отвлекся от городских впечатлений, задрал головенку и спросил;.
- А луна почему? Ведь день уже.
Из-за лесочка выглянул знакомый пригорок-родные Выселки.
"Там наш дом,-подумала Вера Михайловна.-Там мы будем, жить и ожидать, когда же это произойдет".
Ей вдруг захотелось остановить машину, попросить Никиту не ехать туда, свернуть в сторону, умчать их в другое место, где не будет терзаний и страшных дней ожидания конца, развязки, гибели Сереженьки. Она.
уже потянулась к мужу, но вовремя остановилась, понимая, что от неизбежного не уйдешь. Никуда не уйдешь и не-спрячешься.
И Марье Денисовне юна сказала:
- Еще не все ясно. Надо в область ехать. В клинику.
- Да чо же это тако?
- Надо, бабуля. Для него же.
- Это-то да. Это-то да.
Бабушка занялась Сережей, а Вера Михайловна прошла в свою комнату и, как была, не раздеваясь, села у окна. За окном покачивались голые ветки акаций.
И почему-то эти потемневшие ветви навеяли на нее такую грусть, что на глаза выступили слезы.
Никита еще при первом взгляде на жену там, на станции, понял, какое у нее настроение, и не заводил разговора. И сейчас он ничего не сказал, только положил свою тяжелую руку на ее плечо. Так они и сидели молча, слушая, как Сережа разговаривал с бабушкой:
- Она думала, я не вижу, а я подглядывал.
- Ай, да чо же это ты так?
- А потому что маму маленькая докторша обидела, Она после нее плакала.
Вера Михайловна снова представила сосредоточенные лица врачей и будто услышала их слова. Ей сделалось душно в комнате.
- Идем погуляем.
- Так устала же?
- Идем.
Они подошли к озеру, к тем березам, у которых мйо-.
го раз сидели в молодости, в годы своей влюбленности.
Короткий осенний день кончался. На-воде играли угасающие краски. Мелкие кудрявые облака проплывали по небу и отражались в озере, напоминая улетающих белых лебедей.
- Около нашего детского дома было точно такое же озеро,-заговорила Вера Михайловна.
- Ты рассказывала, - отозвался Никита.
- Когда я тосковала по маме, то уходила туда, подходила к воде и тихонько звала: "Мамочка, где ты? Мамочка, отзовись".
Она вдруг всхлипнула протяжно, будто вскрикнула, уронила голову на грудь Никиты и зарыдала.
- Плохо, Никитушка!-произносила она сквозь слезы. - Плохо. Недолго жить нашему сыночку. У него врожденный порок сердца. Не один, а много.
Он гладил ее осторожно, и пальцы у него дрожали.
Когда Вера Михайловна затихла, они медленно пошли домой. За всю дорогу больше не-проронили ни слова. У самого дома Вера Михайловна попросила:
- Только бабуле не говори, ладно? Пока не надо.
И никому не говори. Пока это наша тайна. Наша тайна, - повторила она шепотом.
Марья Денисовна и сама догадывалась: что-то не так. Изменилась невестка после поездки в город. Очень изменилась. И на вид постарела. И потише стала. Говорит, будто кого-то разбудить боится. И на сына глядит так, словно у нее собираются отнять его. Все приметила Марья Денисовна, но ни о чем не сказала ни внуку, ни внучке, ни соседям. А на все их вопросы отвечала словами Веры Михайловны: "Еще, мол, не все выяснено.
В большой город ехать надо. Вызов.будет".
Но и родные, и соседи тоже не первый день жили на свете. Они сразу приметили перемены в настроении и Веры Михайловны, и Марьи Денисовны. И тоже ответили на них по-своему: не лезли с расспросами, не высказывали предположений, не совались лишний раз в дом, а войдя, старались говорить вполголоса, точно за стенкой лежал больной человек.
Лишь бабка Анисья рубила по-старому, все цеплялась к Марье Денисовне с вопросами:
- Съездили-то чо? Не ясно-то чо? Ехать-то чо?
Марья Денисовна всякий раз выходила с ней на крыльцо,а там говорила:
- Из ума вышло. Молоко Сергуньке кипит. .
Или что-нибудь в этом роде.
Сама Вера Михайловна понимала, что ждать нечего.
Все определилось, и предстоящая поездка - лишь еще одно подтверждение тяжкой болезни сына. Но иногда она думала: "А вдруг не подтвердится? А вдруг не так тяжело? Ведь сказала же главврач: "Не на сто процентов". Эта слабенькая надежда была соломинкой, за которую она еще держалась, которая помогала ей держаться.
Вера Михайловна ходила на работу, выполняла то, что обязана была выполнять, старалась не показать ни товарищам, ни ученикам, что творится у нее на душе.
И они вроде бы не замечали этого. И в то же время все видели, что она резко изменилась, подурнела, постарела, но молчали об этом. И учителя и ученики молчали.
На уроках Веры Михайловны теперь было необычно тихо. Гришке Дугину, попробовавшему шуметь, устроили "темную".
Лишь Софья Романовна не посчитала нужным сдерживаться и в первый же день после возвращения Веры
Михайловны пз города, встретив ее в коридоре, воскликнула: