- Так мы пойдем. А ежели чо...
- Да уж конечно, Марья Денисовна. Сама приеду.
- Не, не-е...
- Забыла, забыла. Конспирация.
Старик Волобуев захихикал, но тотчас оборвал смешок, смекнув, что обстановка совсем не веселая.
Они попрощались с председательшей и пошли в обратный путь.
Был воскресный день, но Никита поднялся рано.
- Ты куда?-сквозь сон спросила Вера Михайловна.
- На почту.
Она открыла глаза. Он улыбнулся ей виноватой улыбкой, наклонился, поцеловал. Она заметила в волосах его седину и не удивилась, а пожалела, тоже поцеловала его в жесткую щеку.
- Я договорился,-объяснил он.-А то когда там до нас дойдет... Поди, через день-два.
Никита ушел, а Вера Михайловна уже не могла уснуть.
В своей кроватке посапывал Сережа. На кухне постукивала ухватами Марья Денисовна. Она с кем-то негромко переговаривалась, должно быть с Соней. Жизнь в доме шла обычно, вроде бы мирно, вроде бы спокойно, И если бы не одно обстоятельство, если бы не одна беда, о которой теперь знали все, а больше всех она, Вера Михайловна, то все было бы совсем хорошо. А так...
Медицина бессильна помочь -ее ребенку. Вот он спит - рукой подать дышит и живет, но это только видимость, это временно, это ненадолго. В этом-то и ужас положения, что ей, матери, уже известен его трагический конец и она ничем, абсолютно ничем не может, не в силах по"
мочь ему. Он жив, а между тем не жилец. Об этом определенно и точно знает она одна, и никому нельзя говорить об этом. А одной нести этот груз - не день, не два, а годы - трудно. Ой как трудно!
"Но надо. Так надо",-внушала себе Вера Михайловна.
Ее размышления прервал разговор на кухне. Заявилась бабка Анисья. Она сразу узнала ее голос.
- А чо делать? Чо делать? - говорила ей Марья Денисовна. - Порча с рождения. От войны, говорят...
Я уж и молилась, и в церкву ходила...
Веру Михайловну не удивил случайно услышанный разговор. Она знала, что не только Никита, все остальные родственники, особенно Марья Денисовна, хотят помочь горю. Да не знают, как это сделать.
Она понимает, что все попытки бесцельны, ни к чему не приведут, а они, все остальные, еще верят во что-то. И она не вмешивалась, молчала, не желая обидеть. Кроме того, Ёмешаться - значит рассказать правду, всю до конца.
"Нет, нет и нет,-твердила она.-Пусть я одна.
Пусть я, раз мне такая доля выпала".
Родные и соседи рассуждали по-своему. Они не знали подробностей, не знали всего до конца, но видели:
происходит неладное. Беда в доме у Прозоровых. Для этого не нужно было быть семи пядей во лбу, а достаточно было посмотреть на Веру Михайловну. После всех этих поездок в город она так изменилась, так постарела и подурнела, что любому было понятно, что творится у нее на душе. Нехорошее творится. И все это связано с сыном, с его здоровьем.
Все были поражены беспомощностью медицины. До этого случая они верили в могущество науки, особенно врачебной, верили так сильно и так свято, как дети верят в силу и всемогущество взрослых. Пришедшие с фронта, прошедшие через госпитали Василий. Зуев и Матвей Дерибас рассказывали о чудесах хирургов. По радио все слышали о том, как спасают людей, кровь дают, кожу дают, из мертвых воскрешают. А тут-на тебе. Говорят, ничего нельзя сделать. Так он же еще малютка, в нем вся жизнь заложена! Другое дело старуха какая или старик замшелый, а то- дитё..
По вечерам сидели люди по избам, рассуждали об этом и удивлялись тому, как это ученые-медики не понимают всей важности того, чтобы Сергунька Прозоров жил на белом свете и был здоровым.
Вспоминали слова, приписываемые Марье Денисовне: "Россия - с нас начинается".
"Что же выходит? Что же получается?"
С этим вопросом старик Волобуев и пришел в дом Прозоровых, к Марье Денисовне.
- Да не говорила я энтих слов, не помню, - отпиралась Марья Денисовна.
- Стало быть, в народе запало, значит, говорила,- прервал старик Волобуев.-Дело не в том... В центр надо, в яблочко, стало быть, в Москву ехать.
- Да ты чо? К кому же я поеду?
Вера Михайловна слышала этот разговор, хотела выйти и сказать: "Да не накручивайте вы. Я понимаю вашу заботу. Благодарю за душевность. Но ничего не надо, потому что ничто не поможет". Но не вышла и не сказала, потому что апатия и усталость от всего пережитого одолели ее. И чем больше гоношились вокруг люди из самых лучших, из самых добрых побуждений, тем тяжелее было ей и, как ни странно, тем безразличнее вся эта суета и все эти разговоры.
"Ничто, ничто не поможет. Такая моя доля. Такая судьба. Но я вынесу это. Главное, надо сделать так, чтобы другие меньше страдали".
Другие не знали подробностей и страдали, конечно, меньше ее, матери, но все равно волновались и хотели помочь. Пока что у них не получалось, но они не опускали рук. Искали пути и каналы, по которым можно было бы влить живительные соки в засыхающую веточку Прозоровского корня.
Но один человек знал все, даже больше, чем Вера Михайловна. Этим человеком был Никита. Еще когда Вера уехала в область, на него нашло такое беспокойство, что он места себе не находил, в пору было отправляться туда за нею и быть подле них, жены и сына. Но он не мог поехать, а сделал другое. Вспомнил про кореша, Генку Сдобина, с которым в армии служил. В первые годы после демобилизации они переписывались, а потом переписка оборвалась. Все эти семейные волнения, связанные с лечением Веры, с ожиданием ребенка, с рождением сына, его как-то отвлекли. Не до писем было, не до товарищей. А тут он вспомнил "про Генку.
Тот как раз на автобазе в области работал. Разыскал его адрес Никита, написал на всякий случай, повинился за свое молчание и рассказал о своей беде. Ему повезло.
Оказалось, Геннадий перешел на санитарный транспорт, более того, работает именно в том институте, где и находится клиника профессора Б. С. Барышникова. И даже с ним лично знаком. И даже возил его не один раз, И даже личную машину его ремонтировал. Он-то, Геннадий Сдобин, и сообщил Никите подробности и мудреный диагноз, пугающий уже одним своим непонятным названием, и результаты анализов, и выдержки из бесед с докторами и самим профессором. Но больше всего резанули сердце слова Геннадия, заключающие это длинное письмо: "Вот так оно, едри его, получается. Ни хрена они не могут и ничего не обещают. Так что крепись, дружище. А ежели чего узнаю, то сразу же сообщу".
Но последние слова были приписаны так, для ободрения. Никита понял это и не придал им значения. Его поразило одно: "не могут и не обещают". И когда он воскликнул при Вере: "Не может быть такого положения!"-это он не ей, а тем незнакомым докторам возразил. Это он судьбе своей возразил. Никак не мог согласиться Никита с таким поворотом судьбы. Сам он был огромным, здоровым, полным силы, и ему никак не верилось, чтобы у него, у Никиты Прозорова, был такой чахлый, больной, безнадежный сын. Тут было какое-то досадное несоответствие. Умом он понимал, что такое может быть, но сердцем не мог смириться.
"Какая-то ерунда получается. Ерунда, ядрено-зелено".
Когда, бывало, не принимали его рационализаторские предложения, он тоже не соглашался с этим, тоже произносил свое "ядрено-зелено" и не сдавался, доказывал свою правоту.
Конечно, он видел, что тут другое, но все равно не мог примириться с приговором'врачей. Впрочем, все это было позже. А тогда, получив на почте письмо от Геннадия и прочитав его, он пошел куда глаза глядят. Ноги сами привели его к озеру и той березе, у которой он впервые поцеловал Веру. Он вцепился в эту березу руками, прижался лбом к стволу и глухТ) завыл от горя.
- Ты что это?-услышал он знакомый голос Лехи.
Всегда смешливый и веселый, его напарник стоял перед ним растерянный и потрясенный его рыданиями.
- Я еще в Медвежьем встренул тебя. Гляжу: сам не свой, -оправдывался Леха.
- Горе у меня, Леха. Беда, - сказал Никита. - Только об этом никому, понял? Только вот береза да ты, раз уж так вышло.
Так они и жили, оберегая друг друга. Вера - Никиту и всех остальных. Никита - Веру и всю родню. Он потому и письма велел писать на почту, до востребования.
Пока что письма приходили безрадостные. На его просьбы и запросы отвечали по большей части официально: