- Ты меня по-прежнему не любишь?
- Безумно, - ответил он.
- Безумно да или безумно нет?
- Понимай как знаешь. Ты ведь умная, - сказал он, сбрасывая дохлую лягушку в лоток.
- Прекрасный жест, - сказала она, наблюдая за движением его руки. Жест служителя, корриды. Бедные твои любовницы. Таким же изящным жестом ты их отбрасываешь от себя.
- Сотнями. На прошлый вторник их пришлось сто четырнадцать.
- А Зоя у тебя под каким номером?
- Без номера. Она вне конкуренции.
- Невеста?
- Пожалуй, да.
- Она счастлива от этой новости? Должно быть, у нее веснушки на лоб вылезли.
- Не знаю. Я как-то не говорил ей об этом.
- Ну, а ты сам?
- Почти.
Анкилостома встала, походила по комнате, два шага вперед, два назад, а больше не расходишься по этой комнате.
- А ты знаешь, у меня кое-что получается. Я показывала предварительные результаты Серегину, он обещал поддержать, очень хвалил.
- Я рад за тебя. Ей-Богу рад.
- Если я защищусь, это будет здорово, да?
- Несомненно. Докторов наук в твои годы не так уж и много.
- Тогда, быть может, у меня будет время заняться собой... Послушай, ты на самом деле решил жениться на ней?
- А почему бы и нет? Она будет идеальной женой. Если, конечно, согласится.
Анкилостома фыркнула.
- Она побежит за тобой на пуантах, милый, хотя уж на чем, на чем, а на них ее представить невозможно. В ее годы и при ее наружности выйти замуж за кандидата наук!..
- А ты злая. Тебя недаром студенты дразнят.
- Тебя тоже, дорогой. Не огорчайся.
- У меня такое ощущение, что ты сама пошла бы за меня.
- Оно тебя не обманывает. Ты не ошибся.
- Будем скрещивать лягушек с собаками?
- Ты все превращаешь в шутку, притом в глупую.
- А разве ты всерьез?
- Ну ладно, хватит об этом. Раньше ты как-то обходился без лаборантки.
- Ну уж нет. Хватит так хватит. Давай о погоде. Лягушки мои расквакались, к хорошей погоде, должно быть.
- Ты ошибся. К ненастью. К урагану, к смерчу, к огнедышащей лаве любви.
- Пора нам наложить на это слово табу.
- Прекрасно. Ни слова о любви. Все. А знаешь, я ведь тебе тоже какой-то там родней буду, я ведь тебе Зою сосватала. Это называется - сваха?
- Что ты, милая! Это называется - сводница.
- А катись ты. У меня собаки жрать хотят.
Она ушла, а Лягушатник сам вымыл посуду, прибрал на столе, погасил свет, посидел еще немного в полутьме, глядя на свое отражение в зеленом темном стекле, мерцающем изнутри желтыми глазами, и казалось, что лягушки все понимают, все прощают ему, даже свои завтрашние муки и завтрашнюю смерть.
3
Как бы то ни было, но после этого разговора Вадим задумался почти всерьез о своей возможной женитьбе. Правда, его чувства к Зое не слишком напоминали описания классиков, но он справедливо полагал, что каждый любит по-своему, и, быть может, это и есть его потолок и выше подняться он не сможет. Привыкнув обходиться малым, он не требовал слишком пылкой любви от других и был не вправе ждать чего-то особенного. Его беспокоило только одно: что ответит сама Зоя. Он снова и снова анализировал свои чувства, подолгу рассматривал в зеркало свое лицо, купил новый костюм и теперь в лаборатории старался работать с распахнутым халатом. В эти дни от него пахло одеколоном, щетина с подбородка исчезла и прическа была безукоризненной. Он придумывал десятки вариантов своего объяснения, волновался, ронял на пол пробирки и однажды вызвался проводить Зою домой.
Жила она на квартире, в неблизкой слободе. Они шли по мокрому сентябрьскому асфальту, и Зоя, засунув руки в карманы плаща и немного сгорбившись, загребала туфлями бурые листья, отвечала тихим голосом и все смотрела себе под ноги, словно надеялась найти что-то недавно потерянное. Мимо шли прохожие, изредка по шоссе проносились машины, заляпанные грязью до стекол, а Вадим все говорил и говорил. Ему было очень легко с ней, казалось, что никогда больше у него не было таких счастливых минут, когда все идет прекрасно, все удается, слова приходят сами собой, и тихая девушка слушает его, улыбается. И он сам себе казался легким, красивым.
Они зашли в старый деревянный клуб на окраине города, где скрипели полы и маленький зал был заполнен молодежью, отпускающей громкие реплики, хохочущей, лузгающей семечки. Сзади целовались, он слышал дыхание, шепот, шуршание капронового чулка, трущегося о сиденье, и почти забытое волнение от близости девушки, от запаха ее мокрых волос, от теплого плеча, прислонившегося к его плечу, вдруг пришло к нему...
На экране скользили цветные тени, они говорили о чем-то, кажется, там, на вертикальной простыне, кому-то приходилось туго, а кому-то наоборот, но он не слышал почти ничего, кроме ее ровного дыхания, не изменившегося даже тогда, когда он протянул руку и обнял ее за плечи.
И он словно бы отделился от душного зала и улыбнулся тому удивительному чувству внутреннего покоя и умиротворенности, когда она положила свою руку на его колено, мягко погладила и взглянула ему прямо в глаза. По ее волосам, щекам, плащу бежали разноцветные тени, он притянул ее к себе и дотронулся губами до уголка ее рта.
- Уйдем отсюда, - шепнул он.
Она молча встала. Наступая на ноги соседям, они пробрались к выходу. Он долго не мог справиться с крючком двери, а когда распахнул дверь и в зале засвистели им вслед, он взял Зою за руку, и они вышли в темный двор, где только лужи маслянисто поблескивали под светом маленькой грязной лампочки над входом.
И он, словно бы больше не оставалось времени, словно кто-то отнимал ее и через минуту будет поздно, здесь же, на крыльце, притянул ее к себе, всем телом ощутив податливость и мягкость ее тела, и поцеловал.
Потом они шли по незнакомым ему улицам слободы, где лаяли собаки, из освещенных окон доносились звуки включенных телевизоров, и он молчал, быть может, потому, что чувствовал - слова не нужны. Только у самой калитки, снова ощутив страх возможной потери, он сказал:
- Давай подадим заявление. Завтра же. Ты согласна?