Солнце уже поднялось, и ночной холод словно растворился в косых его лучах. Впереди — и справа и слева, сколько видно глазу — расстилались поля, поля, поля.
Гудрон кончился, теперь они ехали по «профилю» будущего шоссе. Маленький автобус — собственность местной филармонии — дребезжал, на выбоинах с грохотом и лязгом подпрыгивал, и все хватались за что попало, чтоб удержаться на своих местах. А Женя, кроме того, боролся с чемоданами, лежавшими рядом с ним на заднем сиденье. От тряски чемоданы медленно надвигались, а на ухабах с рыком, как злые псы, кидались на Женю.
— Ну и сибирские просторы, обалдеть! — в исступленном восторге и недоумении, глядя в окно, выкрикивал Женя.
— Неужели в твоем поэтическом лексиконе других слов нет?
— Слов? Да у меня, может, целая поэма рождается! — подпрыгнув на ухабе, ответил Женя.
— Когда обнародуешь?
— После сорокового.
— О-о-о!.. — разочарованно протянули девушки: сегодня предстоял хоть и юбилейный, но еще только двадцатый концерт.
Только двадцатый! А кажется, так давно был тот, первый, когда от страха и волнения мутилось в голове.
Двадцатый! И все равно каждое выступление — будь оно двадцатым или сороковым — будет напряженными волнующим.
Надо работать «старательно и красиво». Эту заповедь внушали студентам с первых же занятий. Но чтобы работа стала красивой, старание и усилия не должны пить видны. Все должно делаться точно и будто бы без труда — свободно, легко. А каким трудом дается эта легкость и свобода! Сколько воли и напряженного внимания требует каждое выступление! И каждое приносит необыкновенные, ошеломляющие открытия.
Очень вредно сосредоточиваться на самом себе, надо жить для партнера — этот мудрый совет Станиславского Алена поняла по-настоящему, только отступив от него и пережив первые собственные неудачи. Еще она поняла, что нельзя слишком радоваться успеху, но нельзя и слишком огорчаться неудачами. Об этом же предостерегал великий французский актер Тальма: «Не опьяняетесь рукоплесканиями, не приходите в отчаяние от свистков». Много известных истин открывали для себя заново Алена и ее товарищи, но, быть может, в их открытиях было и новое, никем не открытое прежде.
Казалось, опыт накапливается с каждым днем, и появляется уверенность в собственных силах. Но разве так просто привыкнуть к настоящему зрителю? Не к экзаменационной или просмотровой комиссии, которая не вмешается в действие громким замечанием, не прервет смехом или аплодисментами, а к живому, отзывчивому, горячему зрителю, участнику спектакля. Иной раз так повернет он тебя, что собьешься с дороги и с ужасом чувствуешь, что ничего ты еще не знаешь и ничего не умеешь.
Что ни день — неожиданности. Каждый раз приходилось осваивать новую сценическую площадку. В настоящих залах клубов и Домов культуры они выступали три раза. Гораздо чаще им приходилось осваивать огромные зернохранилища, ожидающие урожая, мастерские МТС, навесы над токами и не ограниченные залы под небом, среди пшеничных и кукурузных полей, под жарким сибирским солнцем, на полевых станах.
Научились играть без занавеса, на шатких свежесколоченных подмостках и на «пятачке» — платформе пятитонок. Мгновенно перестраивали мизансцены, если вместо двух оказывался всего один выход на сцену. Терпели тучей налетавших комаров.
Случалось и другое: у Олега в чемодане растаял вазелин и испортил его «концертный» костюм. Женя потерял усы, Зина в танце сломала каблук, Джек опоздал на выход.
Каждый день обсуждали прошедший концерт, что-то репетировали, выправляли. От усталости и треволнений, от зноя и ветра похудели и почернели. Только Женя сохранил обычные габариты. «Жир на нем особенной плотности, — уверяла Глаша, — ничто его не берет».
Сотни километров проехали они в поездах, грузовиках, автобусах и вездеходах всех мастей, чего только не испытали в дорогах, сколько синяков и шишек набили на ухабах. Ночевали в домах, вагончиках, палатках и просто под звездным небом.
Позади автобуса так густо клубилась пыль, что не было никакой надежды разглядеть село, из которого только что выехали. А впереди двигалось новое грязно-бурое облако, оставляя за собой длинный, развевающийся хвост. Автобус нагонял его, и вот уже сквозь щели струйками просачивалась пыль.
— Обогнать бы, Виктор, — робко просила водителя Глаша. — Задохнемся!
Виктор, шофер краевой филармонии, хитро подмигивал ей.
— Обогнать, говорите? А помирать нам с вами не рановато? Разве поймешь — одна ли там машина или колонна. Да и на встречную в три мига напорешься, честное пионерское!
Встречные машины заливали мутными волнами пыли — она клубилась в автобусе, застила глаза, лезла в нос, хрустела на зубах.
«За все свои двадцать годков не видела столько, — писала Алена Глебу, — природу описать невозможно, люди замечательные, а степь-то удивительно похожа на море.
Ярко-зеленые сенокосы сменяют темно-оливковые поля картофеля, желтоватые массивы пшеницы, бирюзовые овсы, и все это на невиданных пространствах, а поселки и города встречаются, право, не чаще, чем в море суда».
Леса показались Алене мощнее вологодских. Иртыш и Обь ни в чем не уступали Волге, которую она тоже впервые увидела под Ярославлем. А попутчик, строитель Красноярской ГЭС, рассказывал о полноводных сибирских реках так, что Алене казалось, будто сама она видела, как набухают, как вздымаются они весной, как буйная паводковая вода бросает огромные, словно скалы, льдины, громоздит их одну на другую, распирает и крушит берега, сотрясает мосты.
Строитель этот понравился ей. Алена, стоя у окна нагона, заинтересовалась разговором двух мужчин, покуривавших за ее спиной.
— Вот честно, Петро, что тебя держит в Красноярске? — спросил один другого.
— Как что? Работа, — удивленно ответил Петро. Голос у него был «с петухами», как у мальчишки.
— А может, баба? — настаивал собеседник.
— Бедное у тебя, друг, воображение, — со смехом ответил Петро. — Баб-то везде хватает.
— У тебя и семья в Красноярске? — немного смутясь, спросил собеседник.
— Жена и двое пацанов, — подтвердил Петро.
— Так чего же ты дуришь? — возмутился собеседник. — Дикарь! Подъемные я тебе устрою, за ежемесячные премии ручаюсь, я же знаю, какой ты работник.
Петро, совершенно в тон ему, продолжил:
— Я на твой завод не пойду.
— Хоть объяснишь, может? — с удивлением и досадой спросил собеседник.
Петро расхохотался.
— А ты все равно не поверишь. Люблю простор. Люблю природу. Люблю укрощать эти бешеные, разбойные реки. И хочу давать людям тепло, свет, всякое земное добро.
Алена обернулась. Коренастый, загорелый, широколицый дядя в упор спросил ее:
— Верно я говорю, девушка? Гидростроительство — это же на века?
Собеседник его ушел в свой вагон, а Петро, или Петр Сергеевич, коренной сибиряк, стал рассказывать Алене о своем родном крае. Он говорил с такой страстью, описания его были так образны и точны, что, ступив на сибирскую землю, Алена словно ощутила несметные, неиссякаемые богатства, лежавшие прямо у нее под ногами.
Поначалу все на целине нравилось ей; встретили их по-доброму, и на все она глядела, по выражению Джека, «розовыми глазами».
По-прежнему неизменно восхищала природа. Уходящие вдаль, навстречу краю неба, словно море, переливающиеся под ветром хлебные поля; желтым пламенем горящие подсолнухи; серебристые полосы ковыля и пахучей седой полыни; жесткие пыльные солончаки; пойменные луга с необычайно высокими, сильными, яркими травами и невиданно крупными цветами ромашек, подмаренника, с зарослями шиповника, смородины, ивняка; плантации сахарной свеклы; величавые боры, где корабельные сосны поднимают в небо тяжелые раскидистые кроны; воздух густой, смолистый, а нога скользит по сухой прошлогодней хвое; сыроватые, похожие на вологодские, смешанные леса; прозрачные березовые колки в лощинах всхолмленной равнины и пышные фруктовые сады — все восхищало.
Реки и речушки пересекали их пути. Разбросанные но степи, как разноцветные стекла, сверкали на солнце озера, большие и малые, пресные и соленые, пахнущие морем, с белесыми, будто заснеженными, берегами — нее было прекрасно.
По-прежнему, как желанных гостей, принимали молодых артистов зрители, собственный успех радовал Алену — она даже иной раз соперничала с Женей. И все-таки…
Автобус подбросило на выбоине, еще раз, еще и еще, смех и возгласы покрыл грохот падающих чемоданов и отчаянно-веселый вопль Жени:
— Заживо погребаюсь!
Олег, сидевший рядом с Аленой, и Миша бросились выручать Женю. Джек (он один восседал позади Алены) злорадно воскликнул:
— Дорожка — прямо в ад! А, Елена?
— Это лепесточки, овощи впереди! — с веселой угрозой отозвался шофер.
— Я здесь впервые, но знаю, что район плохими дорогами славится, — как бы пояснил Арсений Михайлович и, едва заметно улыбаясь, добавил: — Но как говорят на Востоке: «Лучше плохая дорога, чем плохой спутник».
«Он, пожалуй, хороший спутник», — подумала Алена.
Только вчера к ним в гостиницу договариваться о выезде в Верхнеполянский район пришел Арсений Михайлович. Он не походил на обычных администраторов, был мягок, сдержан, заботился, чтобы все, вплоть до часа выезда, было удобно актерам. Помогал разместиться в автобусе спокойно, без суеты.
С шофером Виктором бригаде приходилось ездить уже не впервые, он всю дорогу развлекал их пространными монологами, причем рассуждать готов был на любую тему. И сейчас громогласно рассказывал:
— Сегодня что — не езда — санаторий, потому как вчера малость дождем сбрызнуло. А вот на прошлой неделе артистов возил — такая сушь и ветер, что днем с включенными фарами ехали, чистый кордебалет! — Это слово служило ему для выражения особо сильных чувств. — А уж весной и осенью, как раскиснут грунты, мы, шоферы, чистые великомученики. С этой дороги прямым сообщением надо бы в рай!
Вдоль дороги тянулась широкая полоса травы, посеревшей от зноя и пыли, за нею желтела до горизонта пшеница.
— Ну и раздолье для техники! — воскликнул Миша (он вырос в деревне, все понимает). — Знай кати, не оглядывайся.
Желтое море плещется все ближе, и вот уже почти у самого «профиля» заколыхалась низкорослая, негустая, с легким колосом пшеница.
— А хлебушек-то небогатенький, — заметил Миша, — и сорняков полно…
— Вы бы к нам прошлым летом приехали! — сказал Арсений Михайлович. — А нынче засуха. С середины мая до вчерашнего дня хоть бы капнуло. Да и вчера — это ведь не дождь — вон уж пыль-то какая.
Разговоры о нынешней засухе сопровождали их со дня приезда на целину.
— Нынче Украина с Кубанью нам нос-то утрут, — мрачно заметил Виктор. — Надо орошение налаживать. Ведь землица наша плодородная, кубанской не уступит. Лет тридцать без всякого удобрения роскошно родить может, а поухаживать за ней — износу не будет. А уж воды в наших реках — хоть все пустыни в мире, хоть самое Сахару заливай. Весной, как хлынет солнце, снега кипят, ну, кордебалет! Сугробы у нас знаете какие? Этот вот самый автобус по маковку утонет, честное пионерское!
А солнце!
Вот и сейчас оно так припекало, что в автобусе — как в печке. Опустить бы стекла, да чертова пыль!..
— Интересно, хоть лицо успеем сполоснуть перед концертом, или, как вчера, — прямо с колес да на подмостки? — заворчал Джек.
— Ехал бы ты к… папе с мамой, — оборвала Алена.
Не успел Джек съехидничать в ответ, как раздался лязг, грохот, все схватились за что попало. Автобус подбросило, что-то под ним заскрежетало, и, наклонясь вперед, он встал как вкопанный — только чемоданы еще продолжали сыпаться на Женьку.
— У, черт, сели надолго! — зло выкрикнул Виктор и вслед за Арсением Михайловичем выскочил из машины.
Баянист, пожилой дядька, в любом положении ухитрявшийся вздремнуть, вдруг вскинулся спросонья, схватился за ремень баяна:
— Приехали?
В дверях показался Виктор — лицо его было безмятежно, движения, как всегда, неторопливы. Он небрежно бросил на сиденье клетчатую куртку.
— Слезайте, граждане, премия по безаварийности пока в кармане. Сели на кардан, — сообщил он, доставая лопату.
Виктор ловко орудовал лопатой, откапывая засевший в грунте кардан. Возле него, заглядывая под машину, стоял Олег. Он нетерпеливо переступал с ноги на ногу и, как мальчишка, канючил:
— Дай я. Ты же устал. Дай я…
Автобус из «ловушки» вытаскивали всей бригадой. Но как ни торопились, как ни гнали машину, на концерт катастрофически опаздывали.
Наконец-то въехали в село. Возле правления, не обращая ни малейшего внимания на гудки автобуса с артистами, стоял посреди дороги рыжий великан и исступленно орал на невысокого человека с толстым красным загривком, выпиравшим между воротом рубашки и глубоко надвинутой на уши соломенной шляпой.
— Разве это ремонт! Думаешь, выпустил — и сойдет? — Рыжий размахивал тяжелыми кулачищами, витиевато украшал речь солеными словесами. — Я тебе такую премию распишу, родная мама не признает! Мало, что солнце окаянное сушит, так мы еще над хлебом сами издеваться будем!
Автобус свернул к зернохранилищу.
Когда концерт кончился и публика, отшумев, разошлась, усталые артисты вышли из душного помещения в прохладу пахучей степной ночи.
Из темноты кто-то позвал:
— Галя!
— Тебя, — сказали Алене товарищи.
— Может, Алене шапку принесли? — повторил свою дежурную шутку Женя.
— Мне бы Галину Давыдову, — раздалось чуть громче. Алене показалось, что это голос рыжего комбайнера.
— Меня? — настороженно спросила она. — Я вас не вижу впотьмах.
Под ноги плеснулся луч карманного фонарика.
— Подождите, — сказала она своим и осторожно пошла на свет фонарика.
— Пусть не ждут. Бояться нечего. Я провожу, — мягко, с оттенком угрозы потребовал рыжий.
— Чего это мне бояться? — с вызовом ответила Алена, ощущая легкую оторопь от необходимости остаться в потемках один на один с этим чудом, но бодренько бросила своим: — Не ждите меня, ребята.
— А как же ты? — донеслись голоса Глаши и Олега.
— Меня проводят, — не очень уверенно сказала Алена.
— Обо мне слышали? — спросил рыжий.
— Еще бы! — ответила Алена, стараясь придать себе храбрости. — Над всем поселком висел ваш мат, когда мы приехали.
Парень вздернулся, будто его кольнуло.
— Так он же, паразит, что делает! «Техника отремонтирована досрочно, с перевыполнением!» А что комбайн станет на первом заезде — виноват комбайнер. Что хлеб пропадет, его, ремонтника, хата с краю, а уж человека подвести — ему вообще раз плюнуть, с полным удовольствием! Сколотил себе тут шарагу… Всех разогнать к… такой-то матери! — Потом вдруг оборвал себя и сказал мягко, будто извиняясь: — Не об нем у меня разговор. Только я не дебошир, а его еще и не так надо…
— Ругаться безобразно, когда кругом народ… и дети тут же… — нравоучительным тоном начала Алена.
— Все-то меня учат, — сказал он сокрушенно. — А только и я не дурак. — Подлости не терплю! — И спросил неожиданно: — Замужем?
Алена растерялась.
— Нет.
— За меня пошли бы?
— Нет. — И чтобы надежнее защититься, сказала: — У меня жених…
— Отобью, — не то шутя, не то всерьез повторил он слова Алеши из «Доброго часа» и засмеялся.
Алена тоже засмеялась, и страх растаял:
— Ну, мне пора. И вам вставать рано, — сказала она.
— А по мне хоть и вовсе не спать. Кто жених? — строго спросил парень.
— А вам зачем?
— Любопытный.
— Любопытство — порок, — поддразнивая, отбивалась Алена.
— Знаю. Я свое получил через этот порок.
— Как так? — вырвалось у нее.
— А вам зачем?
— Любопытная.
— «Любопытство — порок».
— Для меня не порок — такая уж профессия! — нашлась Алена.
Неожиданный собеседник оживился.
— Погуляем? Расскажу.
Она не знала, что и ответить.
— Боюсь, беспокоиться станут…
— Жених?
— Да его здесь нет.
— Так им скажут, что со мной беспокоиться не о чем, — сказал парень веско и спросил настойчивее: — Погуляем?
— Ну… недолго…
Они пошли по дорожке рядом. Изредка парень предупреждал: «Тихонько — спуск», «Тихонько — кочка» — и подсвечивал фонариком.
— Ну, что же вы не рассказываете? — спросила она.
Он словно отмахнулся:
— Неинтересно.
— Мне все интересно, — она почувствовала неловкость, даже беспокойство.
— Велосипедами интересовался, — сердито сказал парень. — Спрятался в универмаге, ночью стал кататься. Забрали.
— Как глупо! — удивилась Алена.
— Для тринадцати лет — не так уж.
— Нет, глупо, что забрали, ведь совсем мальчишку!
— Девятый привод был у «мальчишки».
— За что?
— За любопытство. — Он явно старался закрыть эту тему.
— Нет уж, расскажите.
— Да неохота!
Алена остановилась:
— Тогда проводите к нашим.
Он тоже остановился. Помолчали.
— Елена Строганова — так? Не ошибся?
— Ну?
— Елена Строганова, зачем вам надо мной силу-то показывать? Приберегите для жениха.
— У меня хватит. Ну, ладно. — И она решительно повернула на редкие огни поселка.
— Подождите! — Он осторожно взял ее за руку у запястья очень горячей, жесткой рукой. — Вы даже и вообразить не можете, до чего вы мне нравитесь, — сказал он опять почти словами из пьесы Розова.
И она ответила словами Гали:
— Мне пора.
Он крепче сжал ее руку.
— Тут недалечко… гривка есть. Посидим. Расскажу, про себя расскажу.
Алена отняла руку.
Они прошли еще метров сто, поднялись на невысокий вал. Пахучий, прохладный ветер задул в лицо. Парень расстелил на траве свой пиджак.
— Садитесь.
— Зачем же костюм пачкать?
— А мне не жалко.
— Мне жалко. — Она подняла пиджак, отряхнула и села, положив его к себе на колени.
— Бережливая, — иронически заметил парень и сел тоже, но не близко.
Почему-то в молчании особенно сильно передавалась его взволнованность, и между ними словно протягивалась какая-то ниточка.
— Я слушаю, — сказала Алена и, спохватившись, спросила: — А зовут-то вас как?
— Тимофей Рябов. — Он вздохнул, будто кузнечный мех. — В сорок четвертом, семнадцатилетним парнишкой, попал я на фронт. Год провоевал, после дослуживал в Германии. Демобилизовался, работал слесарем на заводе в Минске. Оттуда подался на целину. Ну вот и все, — Тимофей выдохнул с облегчением и чуть подвинулся к Алене. — Вот смотрел я сегодня на вас, как вы играли. Красивая ваша любовь. Мне бы такую. Чтоб в доме — как в степи: просторно, ветрено, горячо, — Он рванулся, подсел поближе. — Не могу, когда девки навязываются. Или когда для фасону из себя строют. Мне такую жену не надо, — сказал он категорически и повернулся к Алене, опираясь на руку. — Голос ваш до сердца доходит, а засмеетесь… — он сорвал травинку и опять шумно вздохнул, — жарко стаёт.
— Хороших девушек много, — опять сказала она учительским тоном, чтобы ослабить слишком уж высокий накал их разговора.
— Много, — согласился Тимофей с досадой. — Да разве всякую хорошую полюбишь?
Алена пожала плечами. Вязанка, надетая внакидку, сползла. Тимофей быстро придвинулся и набросил кофточку, чуть погладив при этом плечи Алены.
— Очень в Германии скучно живут и тесно, — без видимой связи с предыдущим вдруг начал он. — Аккуратно и некрасиво. Очень все у них «практиш» — скука. — Он говорил так, словно ему самому это причиняло тягостные неудобства. — И у нас кое-где эта зараза пошла. — Он вздохнул глубоко и длинно. — Понравилась мне прошлый год одна… Прицеливался жениться. Новый год у ней собрались встречать. Я в городе игрушек красивых, бус, канители, лампочек разноцветных накупил. Елочку такую ладненькую, душистую принес. Она поглядела: «Лучше бы, — говорит, — ты за эти деньги пару банок компоту абрикосового купил на десерт».
Алена засмеялась, а он, охватив руками голову, закачался весь.
— Ох! Будто она меня той абрикосовой банкой да по башке… И сразу увиделось, как они с мамашей мои заработки считают… И такая скука забрала… Отошнело все. — Не сводя с Алены глаз, продолжал: — Это только в книгах да в театрах человеку ничего не хочется, кроме как нормы перевыполнять и рационализаторские предложения предлагать. Вот по району я первый. На заработки не обижаюсь. А хочу, чтобы после работы не кончалась моя жизнь, чтобы мне домой торопиться, как на поле. — Он помолчал, пожевал травинку, бросил ее и заглянул в лицо Алены. — Ну, пошла бы за меня, право…
Близость, жадность его глаз тревожили. Стало страшно за себя, она резко откинулась на руку, звездное небо качнулось над ней.
— Я же…
— Жених — не муж… — Не давая ей говорить, он наклонился ближе. — Ну, право, пошла бы! Никогда не обижу, черного слова не скажу, во всем потрафлять буду.
Тимофей не сводил с нее тяжелеющего взгляда, Алена выпрямилась и нарочито протяжно зевнула.
— Скучно? — насмешливо спросил Тимофей. — Интеллигенция! Артистка! Вам научные кадры подай! Диссертацию про дырку от бублика. Я тоже могу сочинить. А то найму какого-нибудь — у меня денег хватит!
Он говорил все злее, Алена уже приготовилась обороняться, но Тимофей вдруг встал.
— Ершами и щуки давятся, — сказал он с ядовитой покорностью и осторожно взял у Алены свой пиджак.
На минуту Алена почувствовала себя обезоруженной, встала и быстро пошла с гривки вниз. Тимофей тоже пошел молча рядом. Впереди неблизко светились одинокие огоньки поселка. Идти так, молча, плечом к плечу, было тревожно.
— Вы сразу научились… этому… на комбайне работать? — спросила Алена, только чтоб не молчать.
— Не хитра бандура, и не такие машины пойму, на сборке в Минске работал, — ответил он раздраженно.
Опять помолчали.
— Сколько чудных девчат здесь, на целине! — начала Алена. — В Боровлянке нам одна встретилась…
— Спасибо, что сватаете, — перебил Тимофей с издевкой. Он внезапно остановился и ласковым голосом сказал: — Жила бы в городе, неуж, думаете, я запретил бы вам?
— Что запретил? — Алена повернулась к нему. — А я бы и не спросила. Да вы что думаете?.. И вообще, знаете что?.. Вы эгоист! И мне жалко девушку, которая пойдет за вас. Подумаешь, идеал какой! — Алена не увидела, а скорее почувствовала, как суженные злостью глаза Тимофея расширяются. — Красоту любите, а сам-то? Разве красиво, когда человек все: я да я? Самому тогда плохо. — Это-то уж Алена постигла на собственном горьком опыте. — И знаете что? — Она обрадовалась неожиданной мысли. — Может быть, вам потому и скучно. — И пошла дальше.
— Ишь ведь как повернула, — идя за ней следом, не то одобрительно, не то с обидой говорил Тимофей. — Ух, и ловка!
— А еще загнул, — вспомнила вдруг Алена и вскипела: — Как вы сказали: «интеллигенция», «артистка»? Каким тоном? Чем это вы лучше меня? И вообще что такое интеллигенция? Все должны стать интеллигентными. А вы таким тоном сказали: «интеллигенция» — будто ругнулись. Черт знает! Как язык-то повернулся? Что мы, не работаем? Или меньше вас работаем? Или Легче вашей наша работа?
От возмущения и обиды мысли набегали одна другой горячее и острее. Алена говорила, захлебываясь в порывах налетавшего ветра, то останавливалась, то снова шла, и Тимофей неотступно шел рядом, подсвечивая фонариком на неровных местах.
— И скука ваша — безобразие! Неужели не понимаете? От скуки можно докатиться до… Зазнались — вот что! Да! «По району первый, диссертацию «куплю», «денег хватит». Всего, выходит, достиг, теперь красоты желаю! Ну, да это ладно бы! Вот вы сегодня распекали этого вашего «паразита». Думаете, от ругани он перевоспитается? Думаете, его «шарагу» матом разогнать? Чушь! Вы сказали: «Не такие машины пойму», — вот и сели бы сами на место «паразита». Что? Образования нет? А почему не учитесь? Умный, способный, даже талантливый… Вот и развивайте ваш талант и отдавайте его людям…
Конечно, нельзя жить без красоты. Только что такое красота?
В тот день Алена получила письмо от Глеба: «Принялся за Станиславского, честно сказать, только чтобы подступиться к твоей профессии, — писал он, — а сейчас не могу оторваться. Его положения и методика куда шире профессиональных советов… Это путь к красоте человеческих отношений».
А ведь и правда: если на сцене надо жить для партнера, то тем более необходимо это в жизни. Станиславский говорит: нужно верное действие сделать привычным, привычное — легким, легкое — прекрасным — это же прямо относится к воспитанию в себе нужных навыков, качеств.
Сколько об этом говорилось на уроках мастерства, Алена тогда считала, что отлично понимает все! А оказалось, сегодня, озадаченная письмом Глеба, она по-настоящему взволновалась этими открытиями.
Они подошли уже к поселку, но нельзя было бросить разговор на середине. Хотелось узнать, дошло ли до сердца Тимофея то, чем жила она. Алена остановилась.
— Походим-ка еще — ладно?
Они повернули и прямо по росной траве пошли в сторону от поселка.
— В человеке должно быть все прекрасно, — снова заговорила Алена.
— «И лицо, и одежда, и душа, и мысли», — неожиданно с досадой докончил Тимофей. — Я Антона Павловича Чехова читал. Того и хочу.
— Плохо читал, — перебила Алена. — Это ведь говорит Астров, а он посадит деревце и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет. Это не только про работу и дом, это шире. И вообще самое важное в жизни — цель. Надо знать, для чего живешь, — и отстранила уже готовый вопрос Тимофея: — Нет, это очень трудно — найти цель. Не такую общую, про которую все говорят и пишут. А в общей-то отыскать свое… То, что именно тебе хочется.
Алена постаралась объяснить:
— Укрощать реки, строить дома, растить сады — все интересно, когда найдешь в этом свое. Например, мне хочется, — сказала она, — жить… на всю катушку. И чтоб все так жили. Все должны жить на всю катушку, — повторила Алена, посмотрела на шагавшего с ней рядом Тимофея. — На всю катушку — чтоб без скуки.
Она вспомнила, как на уроке мастерства зашел спор о том, что такое скука, и Соколова, подводя итог дискуссии, сказала:
«Словом, как ни крутите, а корни скуки — внутри самого человека. Это прежде всего ограниченность, убожество внутреннего мира, бедность, вялость, неотзывчивость чувств — равнодушие. Почему-то Ленин не скучал даже в одиночном заключении. И он не единственный пример. Человеку с богатым внутренним миром может быть очень тяжело, горько, трудно — только не скучно. Развивать людей, будить, воспитывать чувства, бороться с равнодушием, со скукой, как с лютым врагом — наша с вами обязанность».
Алена взяла за локоть Тимофея. Сила, толкавшая к нему, все так же бродила в ней, но теперь это была ее, Аленина, сила. Движения ее стали легкими, голос особенно глубоким и звучным, а мысли, как огонь на степном ветру, полетели выше, жарче. Она будто думала вслух. Казалось, все, что накопила, видела, слышала, учила, поняла и выстрадала, — все вспоминалось, все собралось и раскрылось.
Забрезжил рассвет.
Они стояли на гривке. Таяла над равниной сизая дымка.
Тимофей словно застыл, поглощенный мыслями.
Вдруг пшеничное море стало розоветь, потом все пошло волнами, закипело, зашелестело. Утренний ветер разметал волосы Алены, закрутил их, бросил на лицо. Замерзли намокшие от росы ноги. По телу пробежала дрожь, хотя давно уже была надета вязанка и пиджак Тимофея перекочевал на ее плечи.
— Зазябла? — спросил он, осторожно отводя волосы с ее лица.
— Нет.
— Устала?
— Немножко. А вот тебе холодно.
В какую минуту она перешла на «ты», Алена и не заметила, а теперь это было уже все равно. Она хотела снять пиджак, но Тимофей, взяв за лацканы, крепко запахнул его на Алениной груди, словно спеленав ее руки. Склоненное к ней лицо, темное от загара, чуть побледнело, и зеленые глаза под лохматыми рыжими бровями казались еще зеленее.
— До чего же ты сейчас нежная… Лена… Елена… Галя.
Он смотрела на него открыто и ясно, ничего не скрывая и ничего не боясь.
— Ну вот, стало быть, и все. — Тимофей отпустил ее, отвел назад руки, развернув во всю ширину могучие плечи. — Вот оно, стало быть, и все.
— У тебя есть на чем записать адрес?
— Не надо адреса.
— Я напишу.
Тимофей упрямо покачал головой.
— Не пиши.
— Почему же?
— Стану думать, может, с женихом поссорилась, если напишешь… Не надо.
— Все равно ты меня не забудешь, а я — тебя.
Тимофей насторожился:
— Правда?
— Думаешь, такие люди каждый день встречаются?
Он усмехнулся:
— Убогонькие? Скучливые?
Алена улыбнулась:
— Ладно, не прикидывайся. Все равно еще встретимся. Нет, с женихом я не поссорюсь, — ответила она на немой вопрос в глазах Тимофея. — Не поссорюсь, не такой он человек. — И подумала, что Глебу можно все рассказать без утайки, что он поймет.
— Ну пошли до дому, «невеста», — с иронией сказал Тимофей и первый сбежал по откосу.
Будто провожая их, залился над полем жаворонок.
…Когда она вернулась с ночной прогулки, на крыльце школы, предоставленной артистам для ночлега, ее ждали Глаша и Олег.
— Эгоистка паршивая, беспокойся тут о ней, не спи! — нападала на нее Глаша.
— Ребятки, я же не думала…
— Вот именно: не думала… — сердито перебил Олег, но в эту минуту первый луч солнца упал на верхушки тополей и зеленые крыши поселка, и Олег заулыбался. — О, девчонки, до чего здорово!
Алена была прощена.
Однако в конце очередного производсовещания Маринка, брезгливо поджимая губы, заметила:
— Я бы считала полезным обсудить поступок Елены.
— Что-о-о? — в один голос спросили Зина, Глаша, Олег и Женя, а Миша с возмущением оглянулся на жену.
— Нет, я лично ничего не думаю, — оправдывалась Марина. — Посторонние могут подумать черт знает что… Это для всей бригады…
Ей так попало, что Алена была вполне удовлетворена. Но она отлично видела, что думает сама Марина. И Джек — он ни полслова не сказал тогда, только буравил Алену узкими глазками.
То, что говорила Алена Тимофею, что тогда, сгоряча, казалось ясным, непреложным, сейчас почему-то вызывало сомнения.
— Хотеть счастья — это эгоизм? — задала она Олегу мучивший ее вопрос.
— Только ненормальный захочет несчастья, — ответил Олег недоуменно.
— Тогда что такое эгоизм?
— Надо же и о других думать.
— И о других?
— Нет, прежде о других.