В печурке весело трещали, стреляли искрами смолистые ветки. Солнечный голубой мороз заглядывал в окно.
Сидит Маринка, вспоминает, рассказывает. Сама удивляется: отчего это на нее такая откровенность нашла? И про школу, и про то, как с Надийкой дружили, и про Андрона - прежде студента-филолога, а ныне начальника Опанасьевской полиции. Это он в позапрошлом году, когда уходил на фронт (еще наши были), вызвал ее из хаты на улицу - "На рандеву, - сказал, - на два слова" - и начал признаваться в любви, и не только словами. Пьяный... Ну и... короче говоря, схлопотал оплеуху.
На фронт ушел добровольцем, а в первом же бою к фрицам сбежал. Для того, должно быть, и добровольцем шел, чтобы скорее к "освободителям" попасть - скорее выслужиться, заработать...
- Он к тебе приходит?
- Куда там ему! После того "рандеву" и на глаза не показывался.
- Ну и хорошо. Чтоб ему пусто было. Расскажи лучше про отца.
О, об отце Марина может говорить часами - было бы кому слушать. Как он пел! Боже, как пел... До войны по всей Опанасьевке без Данилы Супруна свадьба за свадьбу не считалась. Как затянет: "Ой наступала та чорна хмара..." - все замолкают. А в том месте, где:
А кто над нами, братцы,
Будет смеяться
Того будем бить!
батя всегда мрачнел, грохал о стол кулаком. И все вокруг тоже хмурились... Какой он красивый становился, когда эту песню пел! И вообще был очень красивый...
А лес как любил! Каждую былинку, каждую букашку по имени и отчеству величал: знал и народные названия, и латинские. На все руки был мастером и бондарем, и слесарем, и садовником. Очень много добра людям делал.
Умолкла, задумалась. На плите чайник завел свою песню.
3. МИХАЙЛО РАССКАЗЫВАЕТ
Прошло три дня. Маринкин гость уже встает. "Сегодня, - говорит, - и на улицу выйду!" Накинулась на хлопца: да разве ж так можно! Позавчера кровью исходил, а сегодня - на улицу?!
Смеется:
- А из тебя, Хмаринка, хороший командир выйдет. Мужа взнуздаешь - юбки стирать будет!
- А я и вовсе замуж не пойду!
- Трень-брень - с кочки на пень!
- Что?
- Наговорила, что дров наварила, да посолить их и съесть позабыла.
Маринка не удержалась, фыркнула:
- Подумаешь! Я и получше еще знаю.
- А ну-ка, ну-ка!
- Сестры вечер до брички, не доходя, обминаючи, две недели в сторону. О! Ты такого не знаешь!
- Знаю!
- Что ты там знаешь...
Вот так как начали с утра - он слово, она два. И все им весело, все смешна. До вечера и проболтали. За шутками не заметили, как кулеш подгорел. Каких только анекдотов не рассказывал Михайло! И про то, как повадился поп к Марусе, а цыган подстерег, и как Гитлера в черти принимали, и как пьяница собачонку съел. Маринка смеялась до слез.
Как она соскучилась, истосковалась по смеху, по остроумным юношеским каламбурам!
- Еще! Еще! - просила как расшалившийся ребенок. И вдруг куда и делось веселье: несколько автоматных очередей прострочили тишину.
Михайло порывисто вскочил и тут же плюхнулся обратно, сцепив зубы:
- Болит, проклятая...
Медленно, опираясь на кочергу, доковылял до окна:
- Где это? В лесу?
Маринка накинула кожух:
- Сейчас узнаю.
- Стой! Ты куда?
- Я только на крыльцо.
Стрельба удалилась, Маринка вернулась помрачневшей.
- Ну, что там такое?
- Да... Опять Андрон. Бегает по селу и строчит - на собак охотится.
- Откуда ты знаешь?
- В лесу от выстрелов эхо совсем иное. Да и с крыльца видно: он же в черной шинели. Ему одному пока что форму выдали. А теперь, значит, и автомат доверили...
Сняла кожух, села понурившись:
- Смерть и смерть, кругом смерть... И когда это кончится...
- Само - никогда. А возьмемся все - то скоро.
Маринка совсем голову опустила:
- Возьмемся... Куда мне с такой ногой...
- Ты и так уже взялась. - Михайло нахмурился. - Вот жизнью своей рискуешь...