Давешний долговязый горлопан с треском рвал на тряпки какие-то серые простыни. Вокруг него шла торопливая деятельность. Юнцы суетились больше всех. Кто уже намотал лоскуты на обрезки труб и прихватил проволокой, поливал теперь бензином. Несколько канистр стояли у стены. Тревожные тени плясали на тротуаре и стенах.
Не оглядываясь, Настя поспешила к остановке.
— Построились, построились! — хрипло командовал кто-то у костров. — С факелами — вперед!
В ответ нестройно галдели.
— А чо тут с двенадцатой махалли лезут?
— Алиевские-то куда?
— Да куда ж ты, м-м-мать!..
— Двенадцатая отдельной колонной пойдет! — гремел командный голос. Сто раз повторять? — двенадцатая отдельно, от магазина!
За дальними домами что-то вдруг плеснуло сине-красным светом — где-то в Братееве… не то еще дальше, в Капотне…
Малиновый отблеск ступенчато метнулся в низкое небо.
Яростно ухнуло… покололось на крупные гроздья…
И долго еще потрескивало, погромыхивало, хлопотливо рассыпалось на мелкие ягодки.
Чувствуя, что возмущение клокочет в нем, словно вода в кипящем чайнике, Игнатий Михайлович брякнул трубку и вышел из каморки главного технолога в цех.
Он направился было к выходу, но потом замедлил шаг и остановился возле сверлильного станка, кожух которого с обеих сторон украшали медные вензели и круглая надпись: «Акц. об-во бр-въ Фрицманъ».
Станок сломался недели три назад, и с тех пор с ним возился слесарь Никишин.
— Та-а-а-ак, — угрожающе удивился Твердунин. — Ты еще здесь?
— Ну…
— А я тебе что говорил?
— Что?
— Я тебе шабашить говорил? А? Говорил или не говорил?!
— Сейчас пошабашу, — пыхтел Никишин, погружая руки в масляное нутро. Сейчас я…
— Нет, а я спрашиваю — говорил?
— Ну, говорили…
— Давай без «ну»! Говорил? Что нужно Живорезова на пенсию провожать, говорил?
— Ну, говорили…
— А ты что?!
— Да сейчас же, сейчас… — пробормотал Никишин, загнал языком окурок в угол рта, сощурился и, закатив глаза, словно слепой, снова стал нащупывать непослушную резьбу.
— Тьфу, чтоб тебя! — в сердцах сказал Твердунин. — Вот попробуй только не приди — прогрессивки лишу!
Цех был небольшим и располагался в переоборудованном здании церкви, невесть когда приспособленной под нужды расширяющегося производства. Станки смолкли, но вой и скрежет еще несколько секунд трепыхался под темным сводом; потом стало слышно, как там же, под сводом, чирикают воробьи — ничто не мешало живому жить.
Твердунин пересек двор и скоро оказался в административном корпусе.
В актовом зале стоял на возвышении длинный стол, застеленный линялым кумачом. За столом уже сидела Рита Захинеева, председатель профкома. Сердито громыхнув стулом, Твердунин сел напротив графина.
— Сегодня у нас, как говорится, торжественный день! — сказал он, когда кое-как расселись. — Мы провожаем на пенсию нашего дорогого Илью Константиновича. Ну-ка, встань, Живорезов, покажись!
Живорезов встал, смущенно улыбаясь, сложил руки под животом.
Полупустой зал одобрительно загудел.
— Да знаем мы его! — крикнул кто-то. — Садись, Константиныч, не маячь!
Живорезов пожал плечами и сел.
— А где непосредственное руководство? — спросил Твердунин, всматриваясь в зал. — Почему не вижу? Древесный! Где тебя черти носят?
— Здесь я, Игнатий Михайлович! — начальник участка помахал ему рукой. Здесь!
— Ага… Ну, ладно… Илья Константинович провел на производстве более сорока лет. Сорок лет — не шутка. Можно сказать, Илья Константинович стоял у колыбели нашего современного производства. Если его спросить, я думаю, Илья Константинович мог бы рассказать, как работали здесь в те годы, когда он впервые пришел на фабрику. Какое было оборудование. И какое теперь! Теперь мы, можно сказать, оснащены по последнему слову техники. И немалая в этом заслуга нашего дорогого Ильи Константиновича!
Твердунин сделал паузу и обвел зал взглядом.
— Илья Константинович трудился добросовестно, этого у него не отнять. Какие бы трудности ни встречались руководству фабрики, оно всегда могло обратиться к Живорезову. И Живорезов руководству не отказывал! Этому мы все можем у него поучиться… То есть, Живорезов работал не за страх, а за совесть.
Твердунин помолчал, словно вспомнив что-то, а потом сказал:
— Да, а что касается заслуженного отдыха, то мы, конечно, все страшно огорчены, что подошло его время… Тише, тише! Синюков! Тише! Нечего болтать! Лучше послушай!
— Да я слушаю, — сказал Синюков.
— Плохо слушаешь! Слушаешь, а все мимо! Я вот что сейчас про безотказность говорил? А тебя попросил вчера втулочку выточить, ты что сказал? Помнишь?
— А что я сказал? — удивился Синюков. — Сказал, что мне не до втулочки.
— Не до втулочки! — повторил Твердунин, багровея. — Это куда же мы так уедем?! Это что же за дисциплина производства такая?! Ему говорят русским языком: втулочку точи! а он в ответ: не до втулочки! Это где же авторитет руководства?
— Да была у меня работа-то, — вяло возразил Синюков. — Вон у Зимянина работы не было, его бы и попросили…
— А руководству виднее, кого просить! — рявкнул Твердунин, наливаясь пуще. — Руководству не надо указывать, кого просить, кого не просить! Руководство само знает! В общем, так, Синюков: в следующий раз за такое лишу прогрессивки, вот тебе и будет втулочка! И из списков распределения выброшу к чертовой бабушке!