Внизу, за серо-желтой лентой реки, громоздился Маскав.
С восточной стороны грозно тянулась вполнеба армада тяжелых облаков, кое-где наспех подкрашенных ржавью и жидким золотом. На фоне туч вершины небоскребов казались темнее и жестче, чем там, где еще сияла лоскутная рвань холодной синевы. Сверкала алмазная игла минарета Напрасных жертв — солнце на ней напоследок дробилось на восемь ослепительных вспышек. Ситикоптеры, похожие на докучливых мух, встревоженных надвигающейся непогодой, стрекотали, набирая высоту или снижаясь, чтобы опуститься на посадочную площадку одной из высоток. Бесшумно скользили над головой серебристые вагоны анрельсов. Плыл разноцветный дирижабль, волоча белое полотнище с надписью
«KORK LTD — НЕ ТРЕБУЕТ РЕКЛАМЫ».
Найденов проводил его взглядом.
Если с малых лет сосать корк и ничему не учиться, то какая может быть работа? Прав мужик — горлопаны…
С другой стороны, он тоже без работы.
А ведь, казалось бы, сам бог велел: вдобавок к физфаку у него еще трехгодичный биофак — физиология и биофизика.
Из Уни Найденов вышел с красным дипломом, и его тут же взяли в Институт северных сияний.
Ему было все равно: северные сияния, так северные сияния, лишь бы волновых генераторов побольше. Но, разумеется, северными сияниями там и не пахло. Слаженный коллектив большого закрытого института бился над проблемами сканерной локации — в те годы еще не попавшей в учебники, но уже незаменимой при создании систем космического слежения и боя.
Многочисленные неудобства жизни под крышей ФАБО — жесткий распорядок, прослушка, КЛК, ОЧП — с лихвой компенсировались зарплатой. Что же касается оборудования и оснащения, то он, например, пользовался лабораторией класса «Е». Даже, может быть, чуточку выше.
Собственно говоря, весь их отдел представлял собой одну большую физическую лабораторию.
Она размещалась в одном из внушительных космопортовских ангаров, построенных в спецзоне ФАБО.
В тупиковом торце ангара были выгорожены несколько семинарских аудиторий, пара десятков конур, в дыму которых черкали бумагу и орали друг на друга математики, вычислительный центр, столовая и «Шанхай» — большой уютный зал с чайным буфетом и кожаной мебелью. Именно здесь, по преимуществу, и протекала работа, пока она довольствовалась развитием той или иной теории. Если же теория развивалась до состояния, когда ее нужно было «поставить на ребро» — то есть решительно подтвердить или столь же решительно погубить опытом, — ничто не мешало переместиться в ту или иную экспериментальную секцию.
Секции располагались в левой половине ангара. Каждая из них комплектовалась аппаратурой определенного направления и класса. Несколько первых были отданы старым добрым методам — хроматографии, ядерно-магнитному резонансу, акустике. Потом начинались роскошные и лакомые волновые прелести — оптика, высокочастотные излучения, скан-метод Джонса, фриквенс-излучения и волны Горбовича-Декартье… Здесь можно было найти комплекс аппаратуры для проведения любого опыта — кроме, пожалуй, астрофизических и гравитационных…
К сожалению, в ту пору он не вполне отдавал себе отчет в ценности того, к чему оказался допущен.
Он был разумен, аккуратен и осторожен — и теперь, четырнадцать лет спустя, брел с биржи, скользя взглядом по заплеванному тротуару и невольно рассчитывая найти что-нибудь ценное.
Из этого следовало, что в те годы он был недостаточно разумен, аккуратен и осторожен: потому что если бы обладал всеми этими качествами в полной мере, то и по сей день работал бы в ИСС, сочетая свою общеизвестную (в рамках отдела и института) и щедро оплачиваемую деятельность с другой, от всех скрытой, тайной, существование и смысл которой не должны были быть никем даже заподозрены.
Он придерживался нескольких ясных принципов, которые обеспечивали безопасность. Благодаря им удавалось выкраивать когда минуты, а когда и часы, чтобы, не обращая на себя ничьего внимания, наладить и провести свой личный эксперимент.
Однако тот колпак, под которым все они сидели, глупо было бы недооценивать. К концу третьего года его успешной и поощряемой работы кто-то где-то сделал какие-то выводы. Из чего исходил наблюдатель? Трудно сказать. Так или иначе, к нему приставили двух дипломников.
Он усмехнулся, вспомнив этих парней. Те еще были дипломники — погоны так и просвечивали из-под белых халатов.
Он лег на дно, затаился, не подавая виду, что замечает это внимание. Несколько месяцев сживал своих подопечных со свету, требуя усердия, граничащего с самоотречением. Грузил ответственностью. При этом был открыт и радушен: я — вот он, весь как на ладони. Я чист как мыльница, я тружусь в ИСС, я занят исключительно проблемами сканерной локации!.. Лаборатория класса «E» и шесть таньга в месяц! — стоило попридуриваться, чтоб отстали.
Дипломники ушли, наконец, на свой диплом вместе со своими погонами. А ничего больше не происходило. То есть — вроде бы убедились. И вроде бы отстали. И он уже приготовился перевести дух, расправить плечи… с чувством, с толком: фу-у-у-у!..
А потом — бац!
«Леха, Саидов просил в первый отдел зайти…»
Два с половиной часа разговора с несколькими безликими людьми средних лет в похожих темно-серых костюмах. Затем процедура подписания обязательства о неразглашении четвертой категории и — до свидания.
Не повезло…
Он много потом думал об этом.
Должно быть, это не невезение никакое было, а великая удача. Задавшись какими-то вопросами, они, к счастью, искали ответы лишь в рутинных сферах: скорее всего, его разрабатывали на предмет ведения разведдеятельности. Передачи секретных данных. Но он не был шпионом. И не торговал тайнами. И поэтому концы с концами не сходились. А когда неразрешимые головоломки всем осточертели, его попросту выгнали. Нет человека — нет проблем.
А вот если бы кто-нибудь глянул дальше собственного носа, если бы возникла догадка насчет того, чем он втихомолку занимается в лаборатории класса «E», что именно исследует, какие закономерности изучает!.. — о, прямо мороз по коже: до самой смерти бы от них не открутиться!..
Найденов миновал сквер и снова шагал по тротуару вдоль проезжей части, машинально отмечая всякий хлам, попадающийся на глаза — обрывок имиджграммы, погашенную таньга-карту, окурки, клочья целлофана.
Он много лет перебивался случайными заработками. Подсознательное желание найти на заплеванном асфальте что-нибудь полезное уже совсем не раздражало. Почему бы и нет? Находят же люди…
Листья, листья, листья… окурки, пробка, смятая колесом пластиковая бутылка, раздавленный шприц…
Десятку бы. Пусть мятую, пусть грязную… Нет, сторублевку. Глянул так невзначай — а она вот. Лежит себе. Вот это праздник. Картошка, колбаса, хлеб, сыр. Настене пирожных. Пару пива на радостях…
А еще лучше — бумажник. Ведь наверняка где-то валяется. Пухленькая такая сволочь. Даже чисто статистически. Задачка для пятого класса. В городе Маскаве двадцать два миллиона жителей. Каждый сотый хотя бы раз в жизни теряет бумажник. Спрашивается: сколько бумажников одновременно лежит на улицах Маскава? Если в среднем 65 лет… тогда… да, чуть меньше десяти. Пусть девять. Более того: нетрудно прикинуть, сколько в нем среднестатистических денег…
Загадочная все-таки субстанция. Достаточно оглянуться, чтобы понять, что их бесконечно много вокруг. Куда ни посмотришь — всюду они, они! Тротуар, стена дома… кованая ограда — все это деньги, деньги. Все покрыто слоем денег, лаковой патиной… все блестит, сияет… все движется, живет… кормит, поит… дарит комфорт и удовольствие… Все есть, всего полно, всего навалом… и все это стоит денег. Деньги льются шелестящими потоками… звенящие ручьи денег сливаются в течение могучих рек… реки текут дальше, дальше — к морям, к океанам денег!.. Деньги похожи на воздух — всюду их сверкающие молекулы. От них никуда не деться, они забираются в самые тонкие щели жизни… копошатся в мечтах… прогрызают покой… заводятся в любви… точат дружбу… Бесконечное шевеление мелких глянцевых телец… Мириады опарышей в выгребной яме… Просто микроб. Да, микроб… вирус… проникает повсюду… размножается… живет…
Окурки, бумажки, обертка от мороженого, опаловая кожица презерватива…
Мятая бутылка… еще одна.
Таньга, таньга… Таньга, как правило, лежат отдельно. В одной секции бумажника — рубли. В другой, потолще, — таньга. В третьей — доллары. Особый многоклеточный загон для кредитных карт… Но они совершенно ни к чему. Без PIN-кода ничего не получишь. И потом: коли умный человек, так тут же в банк. Так и так, мол, арестуйте счета…
Ну когда-нибудь должно повезти? Ему никогда не везло. Однажды в детстве нашел кошелек, да что за находка? Рваный, старушечий: квитанции в лужу, а мелочи едва на мороженое хватило. Вот и все, и больше никогда ничего… Кроме ста баксов, которые турок… вот болван этот турок! Да, да… Года три назад. Богатый турок из Баковки. Собственно, что турок?.. За копейку готов был удавиться. Если б не отчаянное на тот момент положение, Найденов на его условия в жизни бы не пошел: двухразовая кормежка и пятнадцать рублей в день. Что такое пятнадцать рублей?! — булка стоит пять. То есть либо на биржу с отказом идти — а это четыре месяца штрафа! — либо, значит, с нашим удовольствием: две кормежки и пятнашка. Копать ямы под новую изгородь, месить бетон, таскать столбы и громоздить шпалеры: по ним безумный малоазиец собирался пустить виноградную лозу. На второй день, спрыгивая с лестницы, на нижние перекладины которой его напарник, суетливый костромской мусульманин, нагромоздил жердей, Найденов зацепился полой за гвоздь и одним мощным рывком привел куртку в состояние, более всего напоминающее веселое трепетание вымпелов над входом в цирк-шапито.
Он еще стоял, снова и снова прикладывая друг к другу лоскуты, будто надеясь, что они возьмут сейчас — и срастутся как было, когда услышал от дома низкий женский голос:
— Э-э-э, урус, урус! Яман твоя башка, яман! Смотри, как порвал, а! Чесслово, шамашечий! Ладно, иди сюда!
Улыбаясь, Максуда-ханум стояла на крыльце. Золотые цепи сияли на ее полной груди, легкая седина поблескивала в солнечных лучах.
— Звали? — хмуро спросил Найденов, подходя.
— Как теперь работать будешь? — поинтересовалась она с усмешкой. — Эх, навязались на мою голову. Иди за мной.
Максуда провела его через несколько комнат, обставленных богато, но однообразно — ковер на полу, в углу высокая кипа сложенных одеял, в другом углу низкий столик, на столике небольшой поднос с чайными причиндалами, — и остановилась перед дверью подсобки. Побренчав ключами, она отперла и щелкнула выключателем. Подсобка оказалась на удивление просторной. Напротив большого зеркала на нескольких перекладинах висела одежда. Справа стояли обувные ящики; свернутые ковры частью торчали у стены трубами, частью просто валялись на полу. Пахло сладковато: розовым маслом.
— Подожди-подожи, — с одышкой бормотала Максуда-ханум, привставая на цыпочки и перебирая плечики. — А это? Так, подожди… это новое… а это?.. нет, еще поносит… а это?.. а вот это?.. Ну-ка!
Пыхтя, она сняла с вешалки какую-то куртку и протянула ему.
Найденов сбросил свою рвань.
— В самый раз! — восхитилась Максуда-ханум.