— Прошу прощения, — сказал Балабука, озираясь.
Вестибюль был пуст. Позолота орнаментов казалась значительно более тусклой, чем обычно — наверное, из-за дыма.
— Скажите, как мне попасть на второй этаж? — торопливо спросила женщина.
— Не знаю, — буркнул генерал. В его планы не входило привлекать к себе даже маломальское внимание, поэтому он не собирался ни обзаводиться спутницами, ни давать какие-либо советы. Он хотел лишь добраться до вокзала, и не знал, сколько времени на это потребуется.
Балабука сунул скорчер за ремень и одернул пиджак, намереваясь двинуться в противоположный конец вестибюля.
Однако в эту секунду ему пришло в голову, что, пожалуй, он не прав: одинокий мужчина в коридорах «Маскавской Мекки» привлекает к себе больше внимания, чем тот, кто идет под руку с женщиной. Кто шатается по «Маскавской Мекке» в одиночку? Обслуга. Охрана. Да еще разве что какие-нибудь извращенцы.
— Зачем вам на второй? — спросил Балабука.
— В Письменный зал, — сказала Настя и закашлялась. — На кисмет-лотерею.
— Сдурели совсем, — проворчал генерал. У него тоже слезились глаза. Какая к аллаху кисмет-лотерея? Не видите, что делается? Бежать отсюда надо… если получится. Слышите, шарашат?
— У меня муж там, — сказала Настя. — Я должна его найти.
— Дело ваше, — отрывисто сказал Балабука. — Это туда. Возьмите под руку. Так лучше.
Она послушалась. Рука этого палящего по замкам господина в сером костюме внушала доверие — она оказалась плотной, как боксерская груша. Или мешок с песком.
— Я в лифте застряла, — пожаловалась Настя.
— Да ну? — машинально отреагировал генерал. Они уже шагали по широкой лестнице центрального подблока, и он обеспокоенно прислушивался к гулу, долетавшему снизу.
— Ну да… когда свет выключили. Думала, не выберусь. А потом он пополз-пополз — и двери открылись.
— Аварийное питание, — рассеянно сказал Балабука. — Предусмотрено… Значит, так. Мы сейчас на четвертом. Слышите? — кажется, это со второго.
Снизу доносился разноголосый вой и грохот. Время от времени что-то пронзительно скрежетало.
— Не бойтесь, — буркнул Балабука и плотнее прижал ее локоть.
Стрельчатые, в три человеческих роста, красного дерева двери Письменного зала протяжно гудели под ударами. Обе их створки сверкали кованой вязью имен трехсот тринадцати посланников Божиих.
Колотили чем придется, и с остервенением, но там, где размозженная плоть древесины отлетала, проглядывала сталь.
Поначалу-то, при сборах, Фаридке трубы не досталось. Фитиль и скомандовал — хлипкий, мол, пока так иди, с голыми руками, а железку пусть кто поздоровее берет; Фаридка его, понятное дело, обматерил, а что толку? так и пошел, как на прогулку. Хорошо, Витьку Царапа пеньки у портала загасили — Фаридка, не будь дурак, и подобрал с мостовой. Царап-то, конечно, здоровее, ему железка в самый раз… да что ж поделать, если прямо в лоб из шокергана?.. Теперь Фаридка отчаянно молотил по двери своим орудием, и при каждом ударе его тонкокостное тело болезненно содрогалось.
— Всех вас гадов! — выдыхал он запаленно. — Всех гадов вас!..
Руки слабели — как свинцом наливались.
Еще дым этот. Кашель от него, короче.
— Погоди-ка!
Фитиль шагал к дверям, помахивая мегафоном.
Фаридка бросил на него злобный взгляд, завизжал и снова обрушил железку на двери.
На! На! Суки! На! По башкам бы вам так! Н-н-на!
— Кому сказал? — это опять Фитиль.
Он отогнал от дверей пяток особо ретивых, упер раструб мегафона в равнодушное железо и заорал, надсаживаясь:
— Вы чего там? Кому велено? Открыть немедленно двери! Чего заперлись?! Чего вы заперлись?! Хуже будет! Слышите меня? Последний раз повторяю! Отпереть — и по одному! Руки за голову! Имеющиеся ценности налево! Сами направо!
Фаридка тоже отшагнул и прислонился к стене, облизывая побелевшие губы. Перед глазами плыли, подрагивая, чьи-то рожи… грохотало… выло… ах, блин.
Фитиль умолк, свернув голову набок, — прислушивался, не гремят ли с той стороны ключами и засовами.
— Ну, смотри! — снова заорал он, налившись неожиданно черной при его жилистой худобе кровью. Пнул створку ногой, зашипел, скривился от боли. Хуже будет! Ой, вспомните потом, как народ морочить! Ой, вспомните! Ой, достигнет гнев масс! Ой, достигнет! Ой, не знаю! Ой, не знаю!..
Он отступил от дверей и озабоченно забубнил что-то в телефон.
Фаридка переступил. Ноги подрагивали. Сволочь такая. Не дается дверь. Как же?
Он тупо смотрел вверх, туда, где поблескивали на створках золотые письмена. Ишь ты… понаписали. Не понять. Конечно, кто учился, тот поймет, наверное. Да на хрена это надо? Что пишут? Вранье пишут… а сами вишь заперлись. Боятся. А чего бояться? Все равно никуда не денетесь. Вот такая хрень. Ух, гады… так бы и дал по башке.
А этот все балаболит… навязался на голову-то. Лучше бы взрывчатки какой добыл… или как? Только болтать. Все въедается. Зудит. Туда иди, сюда не иди. Там стой, тут лежи… Все учит, учит. А взрывчатки нету. Короче, сейчас бы как дали — вдребезги все эти двери. А за дверьми голубчики трясутся. Субчики-голубчики. Наигрались? Вот вам и кисмет — железкой по башке. Туда-сюда, иди сюда… Вот такая хрень. А то еще можно, например… ну, это… большую такую… вж-ж-ж-ж… как ее?.. которой давеча-то… ведь на заводах такие есть, наверное… и распилить все к аллаху. Вот такая хрень… Или еще изобрести такую специальную жидкость… полил — и все растворилось. А то еще это, как его… гипноз. Федул рассказывал. Так встанет, руки растопырит… у-у-у-у!.. глаза сверкают!.. И поднять может человека одними глазами, и все такое. Встанет так, руками это… Эй, вы! Кто там! Ну-ка подойдите!.. И все подходят как во сне… отпирают двери… то-то!.. ух, гады.
— Не позволим! — надсаживаясь, орал Фитиль. — Расхищать народное добро! Все нажито путем лишений! Путем эксплуататорского обмана! Детей нельзя? Вот мы скоро посмотрим, кому нельзя!.. Запираться?
Фаридку мутило. Шершавый рев мегафона, ступенчато осыпающийся вперемешку с эхом, бил по ушам, и при каждом ударе в голове екала небольшая боль. Что орет? Дети ему теперь. Вот урод. А что ему дети? При чем тут? Это он про бэби-мед, что ли? Да ну… зачем? Что ему этот бэби-мед? Ну бабы… так это их дело-то… пускай… да и кто? А, ерунда… на фига?.. какая разница… Еще и лучше даже. Вот такая хрень… Да вот он и сам-то, Фаридка… Так подумать — странно: если у отца с матерью денег не было, так ему и не жить, что ли? Вообще-то так и выходит: не жить. А он живет. Вот же он, Фаридка: руки-ноги, голова… не дурнее других. Хлипкий… это еще как посмотреть. Зато гибкий. И не жирный. Короче говоря, такой ли, сякой ли, а есть. Вот тебе и не жить. Без всяких деклараций обошлись… Он спрашивал, а мать: не твоего ума дело. Ну и хрен с тобой. Тоже мне. Понятно, что на Горбушке левый взяли. И Дилярка тоже оттуда… он помнит. Ему седьмой шел. Зачем им тогда Дилярка запонадобилась? Ему и одному хорошо было. Так нет же — опять, значит, купили этот хренов бэби-мед на Горбушке… мать, стало быть, забеременела, родила. На тебе. Вот такая хрень… И зачем? Ха-ха. Тарелки в доме не найти, не то что уж декларацию… все корк да корк. А то еще отец мутью догонял… пока его не это… Дилярке двенадцать скоро, а все ползает. Голова как кастрюля. Вот такая хрень… А кто виноват? Эти вот, кто заперся, и виноваты. Выходили бы уже. Хуже будет. Фу, дрянь. Как дать по башке.
— Будите гнев, а сами потом? Какой выход гневу масс? Ой, пожалеете! голосил Фитиль. — Нет крепостей, чтобы не стояли! Сдавайтесь добровольно! По одному! Ценности налево!..
Ценности… ну да. Нахапали. У-у-у-у!
Фаридка недоуменно посторонился. Ой, ноги прямо как эти… Этот лысый с ящиком… кто такой, вообще?.. присунул ящик, встал на него… смотри-ка ты, деловой… Бах! бах! — по письменам на левой створке… Ишь ты! Вот уже и кусок отломился!
А ведь золото, блин!
Фаридка тоже вскинул, как мог высоко, свою трубу… не достает! Да что ж такое-то! Ящик! Сволочь, где же он ящик взял? С ящиком-то каждый может!
Лысый гад отломил сразу три буквы… матово блеснув, золотые литеры тускло звякнули о паркет.
Фаридка-то ловчее — шагнул, нагибаясь… и тут же сдавленный рык лысого гада над головой:
— Куда?!
Во оскалился! Еще и замахнулся, гад!.. Фаридка едва успел рожу закрыть. У, гад! Подобрал обломок… за пазуху… и деру, гад! Гад!