Священник говорил медленно и раскатисто, но при этом уверенно. И есть у меня такое ощущение, что речь свою он заготовил заранее. Что ж, пока прерывать не буду.
— Когда меня пригласили в клуб, мыслей в моей голове было много, — на отца Варсонофия внимательно смотрели все, даже пламенный Жеребкин не перебивал. — Признаться, о провокации со стороны КГБ я тоже думал… Но теперь вижу: нас собрали здесь для того, чтобы окончательно растоптать. Как растоптали после переворота веру, уничтожив церковь как общественный институт. Разве вы, дорогие товарищи, не уловили основной смысл клуба? Нас с вами выслушают, потом натравят дежурных кликуш, которые разобьют наши доводы в пух и прах с точки зрения марксизма-ленинизма… И советская власть снова на коне.
— Отец Варсонофий! — предостерегающе посмотрел на него Котенок.
— Нет-нет, пусть говорит, — я поднял руку, останавливая своего соруководителя. — Я вижу, у присутствующих еще остались вопросы. Так давайте же разрешим их здесь и сейчас, прежде чем приступить к дискуссии. Говорите, вам дали трибуну для того, чтобы высмеять?
— Это очевидно, — улыбнулся в бороду священник. — Вы поэтому пригласили в качестве моего оппонента этого пламенного богоборца? — он указал на побагровевшего Жеребкина. — Я расскажу в докладе о поруганных храмах, а он в ответ расскажет всем, как попы разоряли бедных мирян. А потом пришли освободители…
— А разве не так? — громогласно спросил главный комсомолец. — Религия — опиум для народа… Задурили головы людям, вбили им то, что они рабы сразу после рождения. А я не раб! Я свободный строитель светлого будущего!
— Скучно, товарищ строитель, — усмехнулся отец Варсонофий. — Берите пример с Кашеварова — он хотя бы Маркса читал, судя по всему. А вы лепите неоконченную цитату, да еще не понимаете ее смысл…
— Стоп! — я повысил голос. — Кажется, уважаемый докладчик, вы уже начали свое выступление. Напомню, регламент у нас пятнадцать минут. Вы уже потратили, — я посмотрел на часы, — четыре. Продолжайте.
Нет уж, не собираюсь я никому уступать. У каждого есть куча всего недосказанного, но клуб на то и есть клуб, чтобы не быть балаганом без цели.
— Что ж, — священник посмотрел на меня ясными серо-стальными глазами. — Раз я принял правила игры, извольте. Я не буду вступать с вами в религиозные диспуты, товарищ Жеребкин. Просто обращусь к вашему разуму и эрудиции. Говорите, что вы не раб? Что вы свободны? Предлагаю вам вспомнить Бенедикта Спинозу, выдающегося философа Нового времени. Он говорил, что свобода — это осознанная необходимость. Когда вы выбираете не капризы, а то, что вам действительно нужно. И делаете это добровольно. Так мать любит свое дитя осознанно, жертвуя ему свое время и силы. Не из-под палки, не по принуждению, а осознанно. И так врач берет сложного пациента в конце своей смены, хотя волен идти домой. Но он поступает так, как необходимо, и, понимая это, осознанно свободен в своем выборе. А вы, свободный строитель светлого будущего? Вы и вправду считаете, что попы обирали наивных людей?
— Я знаю, что церковь до революции была богата, — процедил сквозь зубы Жеребкин. — Взять одно только золото с крестов и икон… Это ведь все на пожертвования прихожан.
— Регламент, — беспощадно напомнил я. — Отец Варсонофий, вы тратите свое время, задавая вопросы оппоненту и выслушивая его ответ.
Я не был человеком религиозным, но сейчас вдруг понял, что мои симпатии были на стороне священника. Почему? Может, потому что мне хотелось быть на стороне защищающегося? Еще подумаю над этим.
— Великая Отечественная война, — продолжал между тем отец Варсонофий. — Несмотря на гонения со стороны советских властей, православные верующие собрали деньги на несколько танковых колонн. Вы слышали о «Димитрии Донском»? Это двадцать боевых машин, построенных на пожертвования прихожан. Патриарх Сергий обратился лично к Сталину с просьбой открыть специальный счет в Госбанке. Его телеграмму и ответ на нее опубликовали во всех газетах. Вот настоящая свобода — выбрать союз с гонителем на благо отечества. Потому что тогда стоял вопрос физического существования нашей страны, и верующие перешагнули через скорбь и обиду. А в чем ваша свобода? В чем свобода людей, которые взрывали и рушили бульдозерами храмы? Ведь если откинуть вопрос веры, это как минимум культурное достояние! Но вместо свободы выбора остаться людьми, пусть даже неверующими, разрушители как раз и остановились на рабстве. И вы сейчас, дорогой Жеребкин, как раб повторяете чужие установки.
— Я… — начал было секретарь райкома ВЛКСМ.
— Рабство, — безжалостно продолжил отец Варсонофий, — это слепое разрушение всего, что представляет опасность. Рабство страха вместо осознанной необходимости вступить в диалог.
— Время, — я остановил выступление. — Вопросы? Товарищ Жеребкин?
— Религия, — уверенно заговорил комсомолец, — это болото, тормозящее мыслящего человека. Это тормоз науки и технического прогресса. Чему нас учит религия? Что на небе сидит всемогущий дедушка? Советские космонавты не раз были на орбите, и никакого бога не встретили. Как вы это объясните?
— Вы оперируете слишком примитивными аргументами, — усмехнулся священник. — Это для детей бога рисуют в образе доброго дедушки… А для взрослого человека он непознаваем, если хотите, некая надчеловеческая сущность. Прогресс… О каком прогрессе вы говорите? Кто кого тормозит?
— Николай Коперник, — выдал Жеребкин. — Джордано Бруно. Галилео Галилей. Они боролись с религиозным мракобесием и они же двигали тот самый прогресс. Так почему же церковь столь часто оказывается в противоположном углу от тех, кто идет к будущему?
— Коперник, — улыбнулся отец Варсонофий, — да будет вам известно, уважаемый оппонент, был церковным каноником. А его ближайшим соратником по гелиоцентрической модели был Тидеман Гизе, епископ кульмский. И, заметьте, я вовсе не замалчиваю тот факт, что оба были католиками, а не православными. А то любят у нас, знаете ли, вбивать клин между верующими и на этом играть…
— Время, — сказал я. — Есть ли еще у кого вопросы?
— Я бы для начала послушал другую сторону, — аккуратно предложил краевед Якименко.
Остальные неуверенно поддержали его, и я понял, что в этом пока заключается основная сложность. Точнее, не столько понял, сколько убедился — им всем интересно, однако они боятся. Все еще не верят до конца, что нет никакого подвоха.
— Тогда прошу вас, товарищ Жеребкин, — я указал главному районному комсомольцу на место во главе стола.
Парень встал, вызывающе посмотрел на своего соперника, на остальных диссидентов. И гордо прошел к импровизированной трибуне. А я мельком посмотрел на Котенка — уж у него-то точно нашлись бы вопросы. Причем не только к Жеребкину, но и к священнику. И он бы не побоялся озвучить их. Но правила есть правила, и если мы решили, что сопредседатели не участвуют, значит, так и должно быть.
— Я готовился к своему выступлению, — начал Жеребкин, поигрывая своими пудовыми пролетарскими кулаками. — Но вот сейчас понял… Понял, что разговор поведу по-другому. Меня на эти мысли навел гражданин Голянтов.
Он посмотрел на отца Варсонофия, я проследил за взглядом. Лицо священника не дрогнуло, но вот плечи заметно напряглись. Неужели ему не все равно, что Жеребкин не обратился к нему как к товарищу? Я ведь еще помню это по старым фильмам:
— Товарищ начальник!..
— Для тебя — гражданин начальник!
Впрочем, возможно все дело просто в их обоюдной неприязни. Но послушаю, что хочет рассказать Жеребкин.
— Я согласен, что в первые годы советской власти было допущено множество перегибов, — тем временем говорил тот. — Казни священников — я обо всем этом читал. Как комсомолец, я подобные вещи решительно осуждаю. Однако сказать хочу о другом. О том, что с приходом советской власти…
— В первые годы?! — не выдержал отец Варсонофий. — А как же разрушения храмов в шестидесятых? В семидесятых, в конце концов?
— Батюшка, вам желтая карточка, — остановил его Котенок, и священник умолк, пылая при этом от гнева. — Не перебиваем. Продолжайте, Жеребкин.
— Я отвечу на вопрос уважаемого оппонента, — комсомолец словно преобразился, перестав быть эдаким упертым болванчиком. Все-таки я не учел, что дискутировать он должен уметь по роду своих занятий. — Да, были допущены ошибки и в более позднее время. Я о разрушении храмов как о памятниках архитектуры. Да и то не обо всех подряд. Впрочем, сейчас мы говорим не об этом. Когда к власти пришли большевики, народу уже не нужно было искать утешения в религии. Народ сбросил гнет эксплуататоров и начал строить новую жизнь. Разумеется, было трудно. Но нельзя забывать, что страну разорило неумелое царское правительство. Потом бездарное участие в первой мировой… Разрушительная гражданская и интервенция. Страну буквально восстанавливали из руин. И в первую очередь требовалось жилье, предприятия, школы и детские сады. Была огромная масса детей-беспризорников. И советская власть дала им — и не только им! — веру в светлое будущее. Причем в ближайшее, — он насмешливо посмотрел на священника, — еще при жизни, а не после смерти. Вот почему религии не нашлось места в коммунистическом государстве. Она приучает терпеть и ждать переноса души в рай. А мы готовы дать людям рай на Земле в настоящем, а не загробном мире. Советским людям не нужен опиум в виде поповских сказок. Советский человек живет здесь и сейчас, строя светлое будущее для себя и для следующих поколений. Вывод: религия не нужна, в ней отпала необходимость.
Он хлопнул кулачищами по столу и слегка отшагнул назад, хрустя позвонками. На лице комсомольца светилась довольная улыбка. Нет, все-таки мое изначальное мнение о нем было верным. Парень точно не глупый, но излишне самоуверенный и эмоциональный. А главное, что упертый. Это его и подставит рано или поздно.
— Вопросы? — я обратился к аудитории.
— Позвольте мне, — отец Варсонофий явно проделал какую-то внутреннюю работу над собой и сейчас просто лучился спокойствием. Хороший ход. — Вы говорите, уважаемый оппонент, что религия нынче без надобности. Мол, светлое будущее уже сейчас… Но ведь советы пришли к власти почти семьдесят лет назад. И где оно, светлое будущее? Когда оно наступит?
— Я же не гадалка, — довольно ухмыльнулся Жеребкин. — Не Нострадамус, не бабушка Ванга. Откуда мне знать, когда в нашей стране наступит настоящий коммунизм? Но я знаю точно, что он обязательно наступит, если каждый человек в СССР начнет с себя. Будет следовать заветам Ленина, строить светлое будущее. В конце концов, торжество коммунизма — это общее дело.
— Так как же бороться с теми, кто хочет выехать в рай на чужом горбу? — хитро прищурился священник. — С теми, кто не хочет строить, а хочет всего лишь присутствовать при победе, чтобы и его запомнили? Что делать с приспособленцами?
— На это есть компетентные органы, — отмахнулся комсомолец. — Кроме того, паршивых овец хватает в любом стаде…
— Но, позвольте, — неожиданно вступил в дискуссию директор Сеславинский. — Вы же сами недавно говорили, что советский человек свободен. Что он не раб. И тут же приводите сравнение с овечьим стадом. Как вы объясните это противоречие?
— Это фигуральное выражение, — огрызнулся Жеребкин, судя по тону, осознав, что сплоховал.
— Но фигуры речи не используются невпопад, — улыбнулся Константин Филиппович. — Овцы… Пастырь. Все это — христианские образы. Вам не кажется, что большевики просто украли идею у церкви? Вера в бога утешает человека, и вся его земная жизнь — это служение, чтобы обрести жизнь вечную. А что предлагают большевики? То же служение, только искусственно созданным божествам вроде Маркса, Энгельса и Ульянова. И вместо жизни вечной — светлое будущее. Оно ведь тоже для большинства ныне живущих наступит лишь после смерти. И если увидят его хотя бы наши дети, а не внуки… это уже хорошо.
— Коммунизм — это не нытье, — запальчиво возразил Жеребкин. — Это сила. Это единение. Коммунист не подставит вторую щеку, он ударит в ответ. За семью, за Родину, за то же самое светлое будущее. И я повторю: от наших усилий зависит то, как быстро оно наступит. Здесь, на Земле. У меня все.
«Раунд», — подумал я, вспомнив одно популярное шоу из прошлой жизни.
— У кого еще есть вопросы? — я обвел глазами остальных.
— Я бы хотел задать свой вопрос товарищу Жеребкину, — поднял руку Якименко. — Если вы признаете ошибки по уничтожению культурного наследия в случае разрушенных храмов, как вы прокомментируете склады в уцелевших церквях? Что вы думаете о шахматных клубах и даже танцах в соборах? А сыроваренные цеха? Вы же понимаете, я надеюсь, что памятники истории так не используются?
— Много вопросов, — остановил его Котенок. — Вы буквально завалили комсомольца, товарищ краевед…
— Хорошо, — тут же кивнул Якименко. — Я переформулирую. Разве в светлом будущем не место памяти о прошлом?
— Помнить нужно хорошее, — ответил Жеребкин. — А неудачный опыт — зачем он нужен? Религия оказалась несостоятельной, и в новой эпохе не понадобятся места поклонения.
— Их просто заменят новые, — фыркнул отец Варсонофий.
— Стоп! — я повысил голос. — Вам вторая желтая карточка, товарищ священник. Следующий шаг — удаление.
— Извините, — пробормотал Варсонофий.
— Теперь итоги, — я взял слово. — У кого какие впечатления? Кто хочет высказаться, поднимаем руки!..
— Мне понравилось, — отозвалась Аэлита Ивановна.
— Что именно? — уточнил я, склонив голову набок. — И про кого вы сейчас? Про товарища Голянтова или про товарища Жеребкина?
— Они мне оба понравились, — активистка заерзала на стуле. — С чувством, с толком, с расстановкой. Очень живенько…
— А мне показалось, что оба оратора чересчур эмоциональны, — поднял руку Якименко. — И одному, и второму не хватило чувства такта. Как, знаете, в академической дискуссии…
— На мой взгляд, обоим не хватило последовательности, — Зоя Шабанова, все это время молча слушавшая спор между священником и комсомольцем, вступила в дискуссию. — Перескакивали с темы на тему, пытались поддеть друг друга. Перебивали. И, — она внимательно посмотрела на Варсонофия, потом на Жеребкина, — оба слишком переборщили с вопросами в качестве контраргументов.
— Ага, — подтвердил Сало. — Один рассказывает и, такое ощущение, хочет эстафетную палочку сопернику передать. На вот, мол, держи и вместо меня отдувайся. Какая же это дискуссия? Это перепалка, на мой взгляд.
— Отлично, — кивнул я. — Согласен со всеми доводами. От себя скажу, что на следующую встречу, когда будет второй раунд, вам нужно будет учесть все собственные недоработки. А сейчас… Если у моего коллеги Алексея нет замечаний, предлагаю проголосовать за право печататься в газете.
— У меня замечание одно, — привычно осклабился Котенок. — Недостаточно структурированные выступления. Говорильня сплошная. Плохо. Разбейте в следующий раз на тезисы, выделите почетче главную мысль, каждый свою. Ну и, — он ухмыльнулся, — поменьше лирики.
Я с интересом посмотрел на него. Это ведь тот человек, который сам любит с пафосом зацепить прохожих громкими фразами. А теперь вдруг к академичности призывает. Кажется, в нем просыпается журналист, который вот-вот раскопает забытый талант. Не «желтушника», когда чем громче, тем интереснее, а настоящего профессионала, который ходит по тонкому лезвию противоположных мнений. И выдает максимально уравновешенную картину.
— Тогда голосуем, — резюмировал я. — Участвуют все присутствующие, кроме нас с Алексеем. Итак, первый оратор. Отец Варсонофий.
Единогласно.
— Второй. Комсомолец Жеребкин, секретарь районного комитета ВЛКСМ.
Удивительно, но снова единогласно. Хотя я, кажется, понимаю — всем понравился не результат словесных баталий, а сам процесс. Когда неважно, кто победил, важен сам факт красивого спора.
— Прекрасно, — сказал я уже вслух. — Готовьтесь к схватке за читательские сердца. И да пребудет с вами сила… слова.