Начало очередной рабочей недели пришлось еще на старый — восемьдесят шестой — год, закончилась она уже в новом. Восемьдесят седьмом. Моя первая крупная смена дат в этой новой жизни. И, надо сказать, весьма необычная!
Прямо под занавес мы сдали «Андроповские известия», отдохнули всего один день, а уже второго января вышли на работу. И прямо вот так сразу погрузились в сдачу первого номера вечерки. На улицах еще горели гирлянды, в ленинской комнате стояла пышная живая елка, и это казалось мне странным. Вернее, непривычным. Город, отоспавшийся за первое января, жил своей повседневной жизнью — это будет нормой еще несколько лет, пока в девяносто третьем не добавят в число праздничных второй день января. Ах да, совсем забыл, чуть раньше — в девяносто первом — в Советский Союз вернется Рождество, и седьмое января тоже объявят нерабочим днем.
Все полосы были готовы и даже частично сверстаны. Проблема была только в тех, где разгорелись баталии между членами дискуссионного клуба «Вече». А я ведь чувствовал, что они мне попортят крови… С другой стороны, кто говорил, что революцию делать легко!
— Евгений Семенович, не влезают тексты! — Зоя едва вытерпела, пока за ней закроется дверь, и прямо с порога превратилась из редактора в испуганную девчонку. — Я уже не могу их резать! Уже нечего!
— Без паники! — бодро сказал я. — Тащи их сюда.
Естественно, я предвидел подобную ситуацию. Чем больше материалов, тем меньше пространства остается для маневра. И одна скромная полоса еще перед Новым годом превратилась в тематический разворот. Вот только я все-таки просчитался — сказывался недостаток опыта работы в принте. Я ведь каждого колумниста ограничил двумя тысячами знаков, итого в шести колонках должно было получиться двенадцать тысяч. Ну, или чуть больше с учетом погрешности. Подумаешь, двумя сотнями больше или даже тремя — думал я.
Но если в привычной верстке тринадцать с половиной тысяч знаков легко умещались на развороте, то в задуманной мной концепции все же остался «хвост». Даже хвостище. Потому что размещать увесистые текстовые кирпичи, которые пугают одним своим видом, мне не хотелось. Так что мы отсняли наших дорогих колумнистов для аватарок, как сказали бы в моей прошлой жизни, и еще Ваня Буж отрисовал оформление. Скромное, больше схематичное, и все равно оно «съело» внушительную часть разворота.
— Уменьшаем фотографии, раз, — я обвел красным карандашом портреты каждого из шести колумнистов, задумался. — Ужимаем заголовки и подзаголовки, два. И три…
Я корпел над обеими полосами минут пятнадцать, не меньше. Зоя терпеливо ждала, даже старалась не дышать. А я внимательно вчитывался в выученные мною уже чуть ли не наизусть колонки. Убирал союзы, без которых можно было обойтись, безжалостно резал вводные слова, вставлял более короткие синонимы. Потом пробежался еще раз и объединил некоторые абзацы, сэкономив таким образом пять или шесть строчек на каждой полосе. Затем вновь подумал и вычеркнул лишние обороты вроде «так или иначе».
В будущем наши газетчики легко справлялись с подобными нюансами, уменьшая кегль[14] шрифта на полпункта. К примеру, не одиннадцатый, а десятый с половиной. И — о чудо! — порой этого было достаточно, чтобы убрать лишние абзацы, не говоря уже о висячих строках. Разумеется, подобных хитростей было намного больше, однако все они относились к цифровой верстке, где многое делалось нажатием пары клавиш. Но тут, в середине восьмидесятых, тонкости из двадцать первого века были еще недоступны.
— Вот, — я протянул Зое исчирканные полосы. — Отнеси Правдину, скажи, чтобы все это учел. По моим расчетам, должно влезть.
— Спасибо, Евгений Семенович! — Зоя буквально расцвела. — Как я вам завидую!.. Мне бы так!
— Я вас умоляю, Зоя Дмитриевна, — с улыбкой отмахнулся я, но девушка все еще была под впечатлением. — Поработаете с мое, еще не тому научитесь.
Последняя фраза, видимо, оказалась лишней. Зоя и так была перепугана, хоть и в целом стойко переносила ответственность своей новой должности. А тут я, сам того не желая, напомнил причину, по которой Шабанову не сразу утвердили в редакторах. Возраст и, как следствие, отсутствие того самого опыта.
— Наверное, у меня все-таки не получится так, как у вас, — девушка сразу осунулась. — Я… я боюсь, что не справлюсь.
— А ну, соберись, тряпка! — рявкнул я, заставив Шабанову вздрогнуть. — Ты комсомолка или так, мимо проходила?
— Я… — начала было Зоя, ошарашенная моей внезапной резкостью.
— Если билет со значком не просто так носишь, значит, справишься, — слегка сбавив обороты, но все еще достаточно жестко сказал я. — Опыт не берется откуда-то просто так. Его не получишь, выполняя простую работу. Думаешь, я сразу готовым редактором из института вышел?
— Н-нет, — Зоя начала слегка заикаться, и я окончательно смягчился.
— Конечно же, нет, — я поднял трубку и попросил Валечку принести нам по кофе. — И я тоже боялся, делал ошибки, набивал шишки. А если бы отступил, никогда бы не стал не только редактором, но и просто журналистом. Вспомните, Зоя Дмитриевна, ваше первое серьезное задание.
— Отчетный концерт самодеятельных коллективов, — девушка нашла в себе силы улыбнуться.
— Волновались?
— Еще бы! Всю ночь текст переписывала, старалась как лучше. Думала, не справлюсь, и меня выгонят из газеты.
— И как? Не выгнали же?
Зоя настороженно посмотрела на меня, потом опять улыбнулась.
— Не выгнали, но разнесли сильно, — она прищурилась, словно бы прямо сейчас прокручивала те события перед глазами. — Вы же сами это прекрасно помните, разве нет? Вы еще тогда удивлялись, что мне диплом выдали… Теперь я понимаю, зачем вы так говорили. Чтобы меня замотивировать. Разозлить!
Вот ведь я какой — все время забываю, что у моего нынешнего тела есть довольно специфический бэкграунд. В том числе грубость по отношению к сотрудникам. Не говоря уже о служебной «Волге» вместо традиционного для района «уазика». Впрочем, тут я Кашеварову один-точка-ноль по-прежнему готов спасибо сказать.
— Ну… — вслух сказал я. — Возможно, перегнул малость, вы уж меня извините, Зоя Дмитриевна. Но раскисать в нашей профессии нельзя. На редакторов ведь не учат, ими становятся исключительно на практике. Выпейте кофе и дуйте в цех к Правдину.
Секретарша Валечка как раз внесла поднос с двумя дымящимися чашечками. Дефицитный продукт по-прежнему, особенно в нашей глубинке. А скоро еще хуже будет, когда экономика агонизировать начнет. Что-то меня в последнее время какие-то мрачные мысли преследуют… Все-таки в знании будущего есть, как говорится, многая печали.
В таких непростых думах меня и оставила Зоя, с большим удовольствием выпив кофе и окончательно повеселев. А я остался корпеть над новыми текстами, которые мои журналисты готовили уже к первому в этом году выпуску «Андроповских известий». Как раз он седьмого января выходит, которое еще обычный рабочий день.
Сдались мы, как и планировалось, после обеда. Вернее, чуть позже, но это уже непринципиально. Главное, что газета вышла в свет вовремя, и экспедиторы повезли ее по киоскам, сельским почтовым отделениям и магазинам сельпо. Я потирал в предвкушении руки и все никак не мог завершить свой рабочий день. Аглая сегодня дежурит — после праздников даже в Советском Союзе был всплеск заболеваемости и травм. Так что домой можно не спешить. А главное, можно прямо сейчас собрать обратную связь.
— Гаврила Михалыч, тебе там видно — у стенда народ собрался? — я набрал телефон вахтера.
— Стоят, Евгений Семенович, — доложил тот. — И новые подходят. Уже толпа собралась порядочная. Может, милицию вызвать?
— Зачем, Михалыч? — удивился я.
— Так много их, — ответил пожилой вахтер. — Что-то кричат там, руками машут. Как на митинге.
— Не надо милиции, — уверенно заявил я. — Сейчас сам спущусь и посмотрю, что там и как.
Накинув пальто, я вышел из кабинета и направился к лифту, размышляя, насколько же все-таки бывают похожи люди в разных эпохах. В Союзе еще нет интернета, как нет его и во всем остальном мире, но площадки для обсуждений есть — и это не только кухни, как потом будет принято считать об этом времени. Вот, к слову, типичная дискуссия в соцсети в комментариях под постом. Только вместо самой соцсети — стенд, вместо поста — газета. А комментарии… Да вот же они, только их не читать, а слушать нужно.
— Вот молодец Жеребкин! — говорил пожилой мужчина в разноцветном финском «петушке» и с лыжами в руках. — Разнес, так сказать, представителя духовенства!
— Ну, почему же разнес? — возразил физик в очках, с которым я разговаривал еще на тему статьи про АЭС. — Если не принимать во внимание религиозную составляющую, дискуссию священник вести умеет. Правда, доводы у него, конечно, хромают излишней эмоциональностью…
— А эта бабулька чокнутая! — возмущался паренек в потертой куртке, но при этом в модной фернандельке[15]. — Она всерьез, что ли, предлагает к зеленой энергетике перейти? Может, нам еще в леса жить перебраться?
— Молодой человек, вы слишком категоричны, — отвечала ему строгая тетенька в необъятной бесформенной шубе. — Никто не предлагает перебраться в леса. Автор статьи, я так поняла, обеспокоена выбросами промышленных предприятий…
— Всю жисть с этими выбросами жили! — горлопанил дед в засаленной телогрейке. — И ничего! Страну вон какую отгрохали!
Послушать со стороны, не вмешиваясь, не получилось. В городе меня хорошо знали, а потому сразу же переключились на мою персону, едва только завидели.
— Евгений Семенович! У нас что теперь — попам печатную площадь дают?
— Товарищ редактор, это возмутительно — закрыть предприятия, пусть даже временно…
— А я считаю, что Любгород — название устаревшее, не отражает советской действительности…
— Вы зачем этого Голянтова в газету приволокли? Хотите, чтобы он молодежи головы забивал?
— А Кандибобер эта? Ее же весь город ненормальной считает!
— Говорите за себя, гражданин! Если у женщины своя позиция, это вовсе не значит, что ее нужно травить.
— Улицы… Какая разница, как раньше назывались улицы? Главное, как они сейчас называются!
— Жеребкин! Жеребкин — вот молодец! Вот таким нужно страницы в газетах давать! Молодой, дерзкий, правильный! На таких страна держится!
— Товарищ Кашеваров, а вы куда смотрели, простите? Как вы их пропустили?
— Да погоди ты! Видишь, редактор другой? То есть другая… Шабанова Зоя Дмитриевна. К ней все вопросы.
— Выучились на нашу голову.
Многоголосый людской гомон все возрастал, и вскоре уже было сложно разобрать, кто о чем говорит. Кто-то уже сцепился друг с другом, не обращая внимание на меня, другие громко требовали подвергнуть «эту Шабанову» показательной порке, а третьи напоминали про гласность. Пока еще не очень смело, но все же.
— Товарищи, попрошу тишины! — я поднял обе руки, чтобы привлечь внимание толпы. — Тишина, товарищи! В новой газете, как и в основной, есть специальные вырезные бюллетени. Вы можете проголосовать за того, кто вам больше нравится. Точнее, не он сам, а его точка зрения. А те, кто не нравятся или кто глупости болтает — те голосов не получат, вот в следующем номере, когда мы выложим результаты, все и узнаем правду. А хотите — письма пишите в редакцию. Самые интересные опубликуем.
— Я проголосую! — вновь зашумел старик в телогрейке. — Мы всю эту контру на чистую воду выведем! По соседям пройдусь, всех голосовать заставлю!
— А вот заставлять никого не надо, — предостерег я. — Все это по желанию должно быть.
— Это уж мы сами решим! — крикнул горлопан. — Обмельчали большевики! Сталина на вас нету!
— Замолчите, товарищ! — осадили его. — Редактор же и говорит, что надо проголосовать за того, кто тебе близок. Вот вам Жеребкин нравится, за него и галочку ставьте.
— А тебе что, не нравится? Ишь ты, контра!
— Я, между прочим, второй секретарь райкома КПСС, — тот, кого старик обозвал «контрой», вышел вперед, и теперь я тоже узнал его. — Партия открыта для дискуссий, а не кликушества. Не позорьте членский билет. Если он у вас, разумеется, есть.
Козлов, второй по важности человек после Краюхина, стоял как неприступная скала в своей мощной коричневой дубленке и меховой шапке. Усы щеточкой на круглом лице делали его похожим на бригадира строителей или на боцмана — почему-то второй секретарь вызывал у меня такие ассоциации. Но именно такая с виду простецкая внешность, если не считать дорогую одежду, внушала людям доверие. Что вот, мол, наш партиец, из народа.
— А я что? — скандальный дедок, бормоча, попятился. — Я ничего, свои мысли высказываю токмо…
— Здравствуйте, товарищ Кашеваров, — Козлов протянул мне широкую пролетарскую ладонь.
— Доброго дня и вам, — я ответил на рукопожатие.
— Интересно получилось… — он ткнул толстым пальцем в газетный стенд. — Живая такая дискуссия, острая. У нас в райкоме тоже все зачитались. Язвы, так сказать, общества изучаем. Всего хорошего!
Козлов, чуть приподняв шапку и показав залысину, вежливо откланялся и пошел дальше пешком вдоль по улице. Многие проводили его внимательными взглядами, о чем-то шушукаясь.
— Вот человек, — говорил кто-то. — Явно ведь «Волга» персональная есть, а прогуливается на своих двоих.
— Ему полезно, — язвительно сообщил другой.
Завязалась новая дискуссия, но тему фигуры второго секретаря собравшиеся быстро замяли. Как-никак, я тоже был представителем номенклатуры, и в моем присутствии обсуждать членов КПСС народ опасался. Тем более что и желающих-то, как я понял, было немного. А вот само то, что на страницах газеты высказываются столь одиозные личности вроде Голянтова, людей точно привлекало.
— А-айй! — тем временем заорал кто-то, потом громыхнул трехэтажный мат.
Кегль — размер типографского шрифта по вертикали, включая выносные элементы (например, точки буквы Ё или диакритический знак в Й).
Фернанделька — вязаная шапочка с помпоном и козырьком. Изготавливалась под маркой Tonak в Чехословакии. Она же «монголка», «лопата», «вольтовка» и «фирманделька». В 1980-х ее любили носить казанские группировщики, то есть члены молодежных банд.