Тем, что он мыслит до конца...
Я - изумлен. Этот рыхлый, всегда и всё примиряющий человек, масленый и обидно самодовольный,- глубоко несимпатичен мне. Но сейчас его круглое, калмыцкое лицо удивительно облагородилось священным сиянием иронии; слова поэмы изменяют его липкий, сладкий голос, и весь он стал не похож на себя. Или он - вполне и до конца стал самим собою?
В час смерти шутки неприличны!
- говорит Спешнев, негодуя, взмахнув растрепанными волосами.
Великолепные глаза Асеева задумчиво прищурены. Все слушают чтение серьезно, сосредоточенно, только Локтева улыбается, как мать, наблюдающая забавную игру детей. В тишине, изредка нарушаемой шелестом шелка юбок, властно плавают слова Люция-Шамова:
Прошу покорно - верь поэтам!
...Вы все на колокол похожи,
В который может зазвонить
На площади любой прохожий!
То - смерть зовет, то - хочет жить...
Оставьте спор!
- говорит Асеев, подняв прозрачную на огне руку. Его измученное лицо спокойно; с глубоким убеждением он читает:
В душе за сим земным пределом
Проснутся, выглянут на свет
Иные чувства, роем целым,
Которым органа здесь нет...
И снова лениво идут иронические слова Люция:
Я спорить не хочу, Сенека...
...Твое, как молот, сильно слово,
Но - убеждаюсь я в ином.
Существования другого
Не постигаю я умом!..
Горячо звучит надорванный голос Спешнева:
Нет, не страшат меня загадки
Того, что будет впереди,
Жаль бросить славных дел зачатки!
Землистое лицо его краснеет, глаза горят, и он всё громче, отчаяннее жалуется на гнусную обиду Смерти:
Титан, грозивший небесам,
Ужели станет горстью пепла?..
... И это - цель
Трудов, великих начинаний?
Тихо. Все замерли.
Встал Ляхов и, глядя на Локтеву, торжественно говорит:
Декрет сената!
Захлебываясь гневом и тоскою, Спешнев кричит:
Певец у Рима умирает!
Сенека гибнет! А народ
Молчит!
Эти крики гасит холодный, иронический голос Шамова:
Себя нетрудно умертвить.
Но, жизнь поняв, остаться жить
Клянусь - не малое геройство!
Все эти слова падают на душу мне раскаленными углями. Я тоже хочу писать стихи И - буду писать!
Теперь эти люди странно близки мне, небывало приятны. Меня трогает задумчивая сосредоточенность одних, восторженное внимание других; мне нравятся нахмуренные лица, печальные улыбки людей, нравится их приобщение к идеям умной поэмы. Я крепко уверен, что, испытав столь глубокие волнения духа, все они уже не в силах будут жить, как жили вчера.
В задумчивом молчании гостиной медленно текут слова Люция:
Для дел великих отдых нужен,
Веселый дух и - добрый ужин...
Шамов обводит всех маленькими глазками, включает и меня в невидимый круг и, легонько вздохнув, говорит, улыбаясь:
И что за счастье, что когда-то