Я был еще совсем молодым доктором и только начинал работать в огромной больнице, где было все, чего только мог пожелать занедуживший человек.
Докторша, к которой я обратился, решила блеснуть. Она даже не позвала меня в кресло и не удосужилась заглянуть в рот - ведь перед ней стоял младший брат, и долг, которым она себя связывала, был не профессиональным, не финансовым, а только нравственным. Она повела соболиной бровью и развязно поделилась со мной своим диагностическим соображением. По ее словам выходило, что зуб здесь не при чем. Я, дескать, попросту застудил себе веточку тройничного нерва. Мне следует сходить на физиотерапию, погреться, и все пройдет.
Я же, повторяю, был очень молод и в придачу - невропатолог. Мне стало до боли стыдно за свою неграмотность и неумение распознать заболевание собственного нерва. Поэтому я и не подумал возразить - я просто отправился, куда послали, и сделал, что велели.
К вечеру моя щека слегка раздулась: так, что левая половина лица оказалась раза в три больше правой.
Ночью я не спал, и соседи тоже не спали.
Утро же выпало на воскресенье, и я, забывая от боли о правилах обращения с граблями, наступать на которые полагается не чаще одного раза, отправился обратно в больницу, но уже не к умной докторше, а прямо в отделение челюстно-лицевой хирургии.
Там я наше еще одного благонамеренного человека.
Этот развил бурную деятельность, решив поставить мне на службу всю мощь современного зуболечебного дела. Он усадил меня в кресло, известив о намерении вырвать несчастный зуб. Но прежде, пообещал мой радетель, он постарается хорошенько его обезболить.
И он постарался на славу. За первым уколом последовал второй, за вторым - третий. За третьим уколом были четвертый, пятый и шестой. Потом был седьмой. Седьмым уколом доктору удалось обезболить весь череп - все, кроме зуба, который торжествовал, и его гнилое ликование отзывалось в сознании медленными убийственными волнами.
Тогда доктор развел руками и вырвал мерзавца. Я подался вперед и впервые за много лет слезы хлынули у меня из глаз.
К вечеру опухоль так и не спала, потребовался компресс, а для компресса мне понадобилась водка, которой тогда, в 1988 году, не сыскать было днем с огнем.
И здесь состоялось мучительное унижение, которое я испытал, останавливая одно такси за другим и спрашивая бутылку. Голос мой сочился елеем, взгляд стал заискивающим, а щека уподобилась документу с семью печатями, дающему право на приобретение запретных товаров. Но мне не верили. Не верили голосу, не верили глазам, не верили флюсу. И, покачав головой, нажимали на газ. Конечно - я же не был их собратом по цеху, потомственным таксистом, которому бы они, конечно, от полноты чувств дали бесплатную бутылку с метиловым спиртом. Они боялись подвоха и провокации.
А в ресторане мне предложили коньяк за 25 рублей, от которого я принципиально отказался, потому что не мыслил себе коньячного компресса пусть его ставят себе саудовские шахи и шейхи, с клизмой того же состава попеременно.
Алкогольный Мемуар
Когда я сидел на даче с ребенком, произошла цепочка алкогольных событий, которыми, несомненно, кто-то управлял. Может быть, это был ангел, а может быть - не совсем ангел. Сразу оговорюсь: ребенок не пострадал, он был сыт, ухожен, умыт, искупан и снабжен большим количеством фантастических историй моего личного розлива. Так вот.
Меня занесло на веранду, я собирался найти рюкзак, сапоги и прочие вещи для похода. Я был сильно урезан в средствах, потягивал легкое пиво и ни на что исключительное не надеялся. И тут же нашел полиэтиленовый мешок, в котором была початая бутылка водки. Ее забыл там мой отчим-невропатолог, который до того оборзел, что стал разбрасывать свои припасы в местах детского пребывания. Естественно, я ее выпил. Утром, проснувшись, я ощутил не то что бодун, а легкий дискомфорт. И подумал: "А была бы еще одна!"
Мечтать не вредно. И я решил проверить чердак. У нас там есть маленькая кухонька с четырехугольным проемом в потолке, а там - искомый чердак, со всяким хламом. Я не однажды там рылся, раз двадцать, но ничего не находил. Но вот: подставил табуреточку, пошарил: ЕСТЬ!
Бутылка коньяка. Я баюкал ее, качал, лелеял, любил ее, я вступил с ней в предосудительную связь, я отпивал из нее по чуть-чуть. В ней осталось две трети, когда я пошел на пляж, заботливо ПОЛОЖИВ ее в холодильник. Когда мы вернулись (а я, когда шел, экстазничал, что вот, коньячок у меня есть), возле холодильника была огромная лужа. Он вылился весь, мой коньяк.
Я сел на табуретку, обхватил голову руками и спросил небо, за что оно так со мною поступает. Ну не последний же я гад, в конце-то концов?
Так я сидел.
Потом я подумал: а не заглянуть ли мне еще на чердак? Вдруг?
Я встал на табуретку и пошарил, точно зная, что там пусто.
ЕСТЬ!
Salut!
Как-то раз, прогулявшись по Петроградской стороне, я вспомнил зачем-то про свою комсомольскую юность - как я в нее вступил. Это тем более странно, что не имеет ничего общего с Петроградской стороной.
Я не советую читать эту историю женщинам, хотя понимаю, что на советы мои плюнуть и растереть. Ну, мое дело предупредить.
Это было в 1978 году, в канун 60-летия ВЛКСМ. Я учился в восьмом классе, и время, стало быть, приспело: пора.
Нас было трое на челне.
Мы прибыли в райком, немного волнуясь. Нет - мы, конечно, не отличались особой идейностью, но и не каждый же день случается сменить агрегатное состояние. В общем, налицо была некоторая торжественность.
В райкоме к нашему появлению уже начали отмечать славное 60-летие. На столе стоял деревянный макет "Авроры", из-под стола несло коньяком. Шумел не то камыш, не то мыслящий тростник.
Нам задали вопрос про какой-то орден и тут же приняли в ряды, не дождавшись ответа.
И мы, как это ни грустно, воодушевились.
Мы вышли в осеннюю морось с распахнутой грудью, не без гордости выставляя на всеобщее обозрение оскверненные лацканы.
На троллейбусной остановке к нам приблизился мелкий, гаденький мужичок.
- Ребята, - сказал он хитро. - У меня для вас привет от трех лиц.
В нашей памяти еще были живы пионерские приветствия. Теперь, повзрослев, мы приготовились воспринимать приветствия в сомнительном свете комсомольского существования.
- От каких трех лиц? - спросили мы.
- От хуя и двух яиц, - ответил мужичок.
Тут романтика выветрилась и больше не возвращалась.
Проруха
Никогда не знаешь, как отзовется твое слово.
И не подстелишь соломки.
Несколько лет тому назад мне дали адрес одного литературного критика, в прошлом - сотрудника журнала "Нева", по имени-отчеству "Олег Палыч". Он, якобы, мог посмотреть мои труды и сказать о них что-нибудь вразумительное, а то и порекомендовать солидным людям.
Я, конечно, не возражал.
Олегу Палычу передали несколько рассказов, с которыми он ознакомился весьма оперативно и предложил мне зайти к нему - побеседовать.
Сидя за столом и мягко улыбаясь, он прихлопнул стопку листов ладонью и обратился ко мне так:
- Надеюсь, вы понимаете, что это не для печати.
Я не понимал, но не стал спорить - не стану и теперь, хотя все, что я ему дал, напечатали через пару лет после нашей с ним встречи.
- Вот это, например, - и Олег Палыч ткнул пальцем в мой рассказ "Убьем насекомых". - Как это нужно воспринимать?