То, чем кормят нас из телевизора, можно и дальше оправдывать интересами всяких-разных "простых" людей, потребности которых необходимо учитывать, и которые, дескать, имеют право на доступные и незатейливые развлечения.
Правда, в неудачном фильме "Цареубийца" есть одна замечательная сцена. Малькольм Макдауэлл, играющий психа, сидит в красном уголке с другими придурками и тупо смотрит в экран, где Юраня Антонов мочит своё: "Только в полетах живут самолеты - трам, пам-пам", и так далее.
Это очень показательно.
Когда мы изучали психиатрию, наш профессор Лебедев, вечная и добрая ему память, привел на лекцию молодого человека с синдромом Дауна. Очень милый и симпатичный оказался субъект - приветливый, добродушный, застенчивый. Дебил, разумеется, но не в ругательном, а в медицинском смысле.
Вот профессор и спрашивал его, для демонстрации: Мишенька то, Мишенька сё. Мишенька послушно отвечал.
Наконец, профессор спросил:
- Ну, Мишенька, а какое кино ты смотришь?
- Про Будулая, - ответил Мишенька.
- Нравится?
- Очень нравится.
- Ну, иди, Мишенька.
И, пока тот шел к выходу, профессор развел руками и горестно шепнул: "Вот - трагедия! "
Полчаса в Эрмитаже
Я не люблю музеи.
Может быть, потому, что живу в Питере, который ими нашпигован, и я, как истинный питерец, довольствуюсь ощущением соседства.
Но может быть, дело в обычном уродстве восприятия. На какую бы выставку, случись такая беда, я ни пошел, обязательно все забуду. А если еще и экскурсовод объяснит - забуду мгновенно.
По малолетству меня не впечатлили даже замороженные гениталии Мамонтенка Димы, а после я уже разучился удивляться гениталиям, так и не научившись.
Гораздо ближе мне был ресторан "Универсаль", куда мы часто наведывались с одним моим покойным приятелем. Мы сразу шли в туалет, где выпивали заранее прихваченную водяру, чтобы дешевле обошлось, а после поднимались в зал, и начиналось веселье. Я плясал в кругу, взявшись за руки с двумя капитанами второго ранга, справа и слева, а друг порывался скусить колки с бас-гитары, гриф которой музыкант уводил из-под его вожделенного рыла в последний момент.
Однажды я приехал к моему приятелю; на дворе стоял постылый ноябрь. Приятель нахмурился и молвил с упреком:
"Что же мы с тобою все пьем, да пьем? Давай хоть в Эрмитаж сходим! "
Мы вышли, по пути завернули в магазин, купили портвейн. Потом заглянули в аптеку за маленькой мензуркой ("Нам вот эту рюмочку", - сказал мой друг; "Рюмочку? " - неприязненно переспросила аптекарша; "Да, рюмочку, " настаивал тот). Из аптеки мы проследовали в Кузнечный рынок, где стащили соленый огурец.
Позавтракав, мы пошли в Эрмитаж.
Там, с непривычки озираясь и двигаясь осторожно, мы взошли по лестнице, выстланной ковровой дорожкой, на второй, что ли, этаж и очутились в Галерее 1812 года.
В Галерее мы почтительно присели на банкетку и стали медленно поворачивать головы, созерцая благородные лица и пересчитывая ордена. Так прошло минуты четыре.
Мой товарищ вздохнул и встал.
"Ну, теперь в Универсаль, " - сказал он.
Камень на сердце
На мою маму иногда накатывает сентиментальность, и она погружается в воспоминания о моем невинном детстве.
Большей частью они интересны узкому кругу лиц, да и тем надоели.
Однако одно такое воспоминание крепко засело в моей голове. Я, конечно, не помню самого события, но дело было, если верить маме, так.
Мне шел второй годик, я гулял на пляже. В чем мама родила, разумеется, потому что недавно. И еще там гулял один дедушка, у которого был внучек, тоже мальчик. Моих же лет и в том же наряде.
Так вот, по словам моей мамы, у этого мальчика была невероятно длинная гениталия. Прямо удивительная.
Дедушка зазевался, и через секунду послышался дикий вой. Мне надоели ведерки-совочки, я быстро подошел к ровеснику и дернул изо всех моих малолетних сил.
Мама почти не сомневалась в частичном отрыве гениталии от реальности.
Она подхватила меня и унесла от греха подальше, а вой продолжался.
И до сих пор меня терзает раскаяние: может быть, я сломал человеку жизнь и приобрел тягчайший кармический грех.
Друзья! Мир тесен! Может, мне перед кем-нибудь повиниться надо?
Барби
В бытность мою доктором я подслушал один разговор. Заведующий отделением рассказывал старшей сестре про кукол Барби и Кена. Особенно он напирал на проработанность внутреннего и внешнего строения Барби, "вплоть до мельчайших подробностей - так, что у нее все есть". "Как! - с уважением восхищалась старшая сестра. - И у Кена все есть? "
На самом деле, Кен заканчивается целомудренным закруглением, и это промыслительно, потому что иначе мне бы пришлось поминутно вправлять ему вторичные половые вывихи.
У нас дома есть два Кена-осеменителя на целую роту развратнейших Барби. Ложатся с ним по двое и по трое, сливаются в противоестественных позах.
Увечья им наносятся регулярно, переходя в откровенную расчленёнку; я же, как ортопед какой неуважаемый, вправляю конечности и головы.
Особенно я не люблю "ручки".
Был день, когда я вправил ручку двадцать три раза за сорок минут.
Одному Кену пришлось заблокировать тазобедренный сустав, прибегнув к "холодной сварке", и он стал полным мудаком, боевым ветераном - совсем настоящим, потому что замышлялся как "Кен-солдат". Но с такой внешностью ему в солдаты нельзя, если только в голубые каски, а то он быстро превратится в Барби, оказавшись среди настоящих мужчин.
В театре
Грузинская постановка "Гамлета" нанесла мне известное удовольствие и причинила легкую радость.
Мне особенно понравилась пара, сидевшая сзади. Свое присутствие в театре они обозначили сперва неуёмным интересом к личности Офелии. Стоило на сцене появиться Гертруде, как я услышал: "Это что, Офелия? " "Нет, не Офелия". Когда же появилась Офелия, сзади послышалось: "А, вот это Офелия".
Таким любопытством они попирали классическое сомнение: "Что им Гекуба? "