Во всю стену висела огромная карта России, на которой фронты были обозначены цветными флажками.
Следуя указаниям полковника, Виссе толстым графитовым стержнем в двух местах перешел Волгу, повернув немецкие войска на север и, оставив Москву за спиной, с востока окружил, отрезал и стремительным ударом с запада захватил ее.
Этот план главного командования сухопутных войск по вине одного штабного офицера, который слишком подробно вычертил часть плана, из чего можно было судить обо всем замысле, попал в руки русских. Нарушив приказ, этот немец из генштаба взял план с собой в разведывательный полет, был сбит и захвачен русскими в плен.
Учитывая гигантские просторы немецкого театра военных действий, все прежние неудачи и поражения могли считаться мелкими и носили лишь местный характер. Совокупность же успехов была ошеломляющей и усыпляющей всякое сомнение, даже если нередко эти успехи достигались вопреки азам стратегии — принципам решающей силы, решающего места и решающего момента.
Военное везение часто имеет место вопреки всем расчетам и планам, оно издевается над трезвым размышлением, и использование совершенно случайно сложившейся ситуации приводит порой к совершенно неожиданным решениям.
Виссе сидит в маленьком «опель-олимпии», как складной карманный нож. На гребне длинного холма водитель вновь знакомит обер-лейтенанта с близлежащей местностью.
— Справа — это Червленая. А прямо перед нами — несколько деревянных домиков, слева от них — стадо коров, — это Нариман. А дальше, полускрытая высоткой, — это Гавриловка, там ручей протекает. А вот по тем дальним высотам на горизонте, что по диагонали справа, проходит линия фронта, там — наши позиции, под Ивановкой!
Поднявшись на крутой холм и спустившись боковой дорогой, машина въезжает в балку метров двести длиной и пятьдесят шириной, где, бункер к бункеру, располагается штаб 20-й румынской дивизии.
— Вон там как раз и генеральский бункер.
Меньше чем в двадцати шагах от него находится германская группа связи.
Здесь тоже все как будто вымерло. Начались сумерки — все попрятались в теплые бункера.
Из труб струится голубой дымок. Он поднимается строго вертикально. Значит, завтра будет ясный морозный день.
Водитель докладывает о прибытии Виссе. Обер-лей-тенант слышит, как за дверью бункера поднимается какой-то шум, кто-то вскакивает.
— Внимание! Зондерфюрер Безе, телефонист ефрейтор Тюннес и телефонист обер-ефрейтор Зелльнер при передаче вечерних сводок!
Зондерфюрер строго наблюдает, стоят ли они навытяжку, принимая рукопожатие обер-лейтенанта.
Безе — маленький, худенький человечек. Военная форма на нем сидит как влитая, сапоги блестят, грудь, украшенную значком «За Нарвик», он выпятил вперед и вытягивается перед лейтенантом: хоть маленький, да удаленький! Шея загорелая, морщинистая. Нос, как клюв у коршуна, в глубоких глазницах острые, проникающие внутрь человека глаза. Возраст его оценить трудно.
Пожатие его жилистой руки энергичное и твердое, и весь он из кожи вон лезет, чтобы показать, какой он важный.
Бункер размером примерно два на три. Справа от двери — закрытая окном световая шахта, перед ней расставленные друг над другом нары. Из шахты тянется вдоль стены линия телефонной связи; полевой телефон — на полке на уровне плеча.
Под ним грубо сколоченный стол с двумя раскладными брезентовыми стульями. В противоположном темном углу еще одна двухэтажная койка.
— Это наш главный бункер, в десяти шагах есть еще один, там спят радист, телефонист и водитель}
В помещении тепло, печь раскалена, и люди здесь вполне приятные, кроме зондерфюрера, который вскакивает, когда Харро, который за всю дорогу ничем не давал о себе знать, вдруг хватает его за ноги.
Безе улыбается обер-лейтенанту, словно для него это пустяк, а собака воет и рычит. Наверное, зондерфюрер уже отомстил за себя тайным пинком.
Бункер — служебная комната группы связи, телефонный коммутатор и одновременно спальное место для четырех человек.
Помещение едва освещено керосиновой лампой. Никакого иного источника света нет.
Наверху проезжает машина, и Виссе чувствует, что над его головой словно идет дождь. Он проводит рукой по волосам.
Песок, миллиметровым слоем лежит на бумагах на столе, на полке, на стульях — всюду, куда ни посмотри, к чему ни прикоснись, песок, падающий между балками покрытия.
Связисты сдувают, стирают, вытрясают его непрерывно.
— И ничего нельзя предпринять? — спрашивает Виссе.
— Да мы уже заткнули все пазы между бревнами и досками степной травой — ничего не помогает!
Потом зондерфюрер рассказывает, что он уже целый год в этом штабе связи, вспоминает прекрасные дни в Бухаресте, вхождение немецких войск в Бессарабию и депортацию евреев из Одессы, в которых ему довелось участвовать.
Как стол, телефон, как подвижная радиостанция, он, будучи переводчиком, является частью инвентаря группы связи.
— Трижды за это время менялся начальник группы связи — а я оставался!
Он указывает тем самым на важность своей персоны, на то, что, собственно, он со своими людьми все тут делает и решает и что обер-лейтенант поступит умно, если даст ему и дальше все решать и делать самому, ибо он переживет здесь и Виссе.
И он продолжает свой рассказ. Первым начальником был сорокавосьмилетний майор резерва из Кенигсберга, которому оказались не по силам тяготы роскошной жизни с казино и амурными приключениями в Бухаресте.
Сразу же, как начался поход в Россию, он как опытный солдат первой мировой войны понял, что это будет не прогулка. Его ревматизм резко обострился, и с первым же транспортом раненых он испарился — очевидно, был признан пригодным к гарнизонной службе на родине.
Временно ими руководил майор из штаба корпуса, пока в конце августа его не сменил капитан Шерер.
Капитан Шерер был ранен, и после выздоровления, как теперь Виссе, через резерв командного состава группы армий «Б» был переведен в германскую группу связи.
«Дверные петли в бункере скрипят так, что начинается зубная боль; маслом надо смазать!» — думает Виссе, но ничего не говорит.
Наклонясь под низкой притолокой, опустив голову, с мрачным лицом входит пехотный капитан.
Он замечает обер-лейтенанта, резко вскидывает голову, и тут же его настроение меняется. Глаза его вспыхивают, и он радостно протягивает Виссе руку.
— Мне на смену? — он облегченно вздыхает. Виссе представляется, и тот отвечает:
— Капитан Шерер. Сердечно Вас приветствую. К сожалению, у Вас почти нет шансов на то, чтобы спокойно и уютно перезимовать на Волге!
Резким движением головы он приказывает Безе и обоим связистам покинуть помещение. Так же молча, но неохотно, связисты вылезают из-за стола и выходят. Безе вышагивает позади, он взбешен, что должен был выйти, чувствует себя униженным.
За время их короткого совместного пребывания у капитана трижды менялось настроение. «Нервы у него никуда! Ему надо в отпуск, домой, на отдых», — думает Виссе и внимательнее приглядывается к капитану.
Внешне он воплощает активного офицера старой прусской школы. Высок, строен; хороший овал лица, вообще приметное лицо, которое время от времени, несмотря на попытки совладать с собой, вдруг конвульсивно подрагивает.
Хотя он на фронте, на нем мундир, по которому видно, что сшит он у первоклассного портного. Необычно выглядит и сильно надвинутая на лоб фуражка с подбородочным ремнем, которую он не снимает… Черт возьми: он и на фронте ни на секунду не перестает быть кавалером и светским человеком. Шика хватит, чтобы и войну пройти в лайковых перчатках. Это комплекс Потсдама, императорского гарнизона — здесь, в России, это должно стоить нервов.
Капитан напомнил Виссе однополчанина, старшего адъютанта батальона, который одновременно с ним проходил освидетельствование в качестве лейтенанта. Они вместе входили во Францию. Всегда в первом ряду, осколки и снаряды проносятся совсем близко, а он, неизменно прямой, презрительно усмехался, когда кто-то искал укрытия; пилотка заломлена набок на правое ухо, всегда следит за выправкой, белоснежный воротничок и сшитая на заказ форма. Он демонстрировал вы «правку прусского офицера, который презирает врага и презрительно смотрит в глаза смерти. Он был достаточно умен, чтобы испытывать страх, и обладал достаточной выдержкой, чтобы его подавить.
Он был невыносимо высокомерен, самоироничен и остроумен, шутник, к которому нельзя было не привязаться. Даже в гневе придумывал что-нибудь яркое, неповторимое. Какой-нибудь диалог, брызжущий остроумием, от которого просто со смеху умереть можно было. Перед солдатами драл глотку не хуже, чем три фельдфебеля сразу. Издеваться умел, доводил издевательства до своеобразного совершенства, но знал меру, знал точку кипения, добивался требуемого эффекта, но никогда не переходил допустимую грань.
Он баловал и дрессировал своих людей. И в том и в другом чувствовалась его горячая любовь к ним. Он был им верен и мог ради них дать разнести себя в клочья. Требовал от них многого, давал все — и жил ради них. Был блестящим молодым человеком. Каждое слово, обращенное к товарищу, даже необдуманное или брошенное в состоянии опьянения, имело значение честного слова. Он всегда выполнял и самую невероятную придуманную им затею и самое нелепое обещание.