«А сам-то ты лучше? — пытался он оправдать девушку в собственных глазах. — Штейн ведь узнал об этом, потому что твое сердце было так переполнено, и ты сам полунамеками открыл все своему насмешливому другу».
Да ведь и солдаты знают об этом. Они-то и виноваты во всем. Вот уже несколько недель, расположившись с огневым взводом своей батареи в красивом, населенном рыбаками и посещаемом курортниками местечке Экиан, южнее Булонь-сюр-Мер, он каждый вечер водит своих солдат, сменившихся с поста на огневой позиции у маяка Утро, к месту постоя. По всему видно, что солдатам хорошо живется во Франции. Жизнь у них веселая. И когда однажды вечером они по своей воле на счет «раз, два, три!» во все горло грянули песню, так что задрожали оконные стекла, а их молодой лейтенант шагал впереди, на вилле «Надин» открылось второе окно в жилом этаже, и на улицу выглянула девушка. Она изумленно качает головой от этого оглушительного пения и смотрит на проходящих строем солдат. Каждая колонна без команды держит «равнение направо» — на окно девушки.
На ее лице мелькает улыбка. Виссе тоже смотрит направо и, словно улыбка предназначалась ему, улыбается в ответ, сильно вырастая в собственных глазах как предводитель своего войска, а рука сама так и тянется, чтобы отдать честь девушке.
Девушка захлопывает окно, прежде чем последний солдат проходит мимо.
Виссе кажется, что осклабился он весьма глупо: как игрушечная лошадь-качалка.
Девушка была очень юной, лет шестнадцати-семнадцати, и казалась такой непосредственной, что невозможно было обижаться на нее за то любопытство, с которым она разглядывала солдат. Как она выглядит? Лейтенанту показалось только, что она красива. И, как ни странно, этот спектакль стал повторяться. Лейтенант со своими солдатами каждый день проходит мимо. Уже на третий день они сообразили, в чем дело, и за сто метров до виллы сами запели любимую песню Виссе «В Сан-суси, на горе у мельницы». И пока они во главе с лейтенантом маршируют мимо, девушка, с каждым днем все больше таясь, иногда наполовину спрятавшись за занавеску, стоит у окна и с каждым днем все доверчивее — как ему кажется — отвечает на улыбку молодого немецкого лейтенанта.
Может быть, ей просто нравится эта игра, и она благосклонно, забавляясь, позволяет солдатам пропеть эту ежедневную серенаду?
Виссе, особенно в последние дни, от такой непосредственной улыбки девушки стал чудиться оттенок щемящей грусти, появляется чувство, что между их сердцами протянулись едва уловимые нити, подающие ему надежду и приводящие его в состояние блаженства.
Он уже различает черты ее лица и счастлив тем, что может вызвать его в своем воображении. В какой-то день ему запоминается золотая россыпь ее волос. В другой раз он уносит в своих воспоминаниях ее чистый, ясный лоб, высокие, красиво очерченные брови вразлет. Ему знакомы ее маленький прямой нос, несколько надменное выражение лица, стремящееся скрыть мысли, ее соблазнительные губы, милая округлость щек, стройная шея, привлекательность ее молодости и нежность улыбки. Очарованный ее лицом, он не имеет ни малейшего представления о ее фигуре. Она как нечто второстепенное размыта в полумраке комнаты. Он различает только краешек ее светлого платья в цветочек.
Сегодня утром, да и вечером еще, ему показалось, как будто она помахала ему украдкой. Конечно, он мог это только вообразить и трудно себе представить, чтобы он перед посторонними людьми и строем своих солдат неловко помахал ей в ответ. Была бы это немецкая девушка, может быть, он и отважился на это. Но она представительница враждебной державы, и для ее же блага все это должно оставаться в тайне. Несмотря на искренность их «отношений», вероятно, навсегда им суждено быть не больше, чем канвой любовного романа.
Углубленный в свои мысли, он, пройдя мимо ее виллы, оказывается на морском берегу, садится на утес, закуривает сигарету и смотрит на двух рыбаков, тянущих на берег лодки. Из открытого окна с гардиной в крупные ячейки по всей улице слышится в легком вечернем бризе игра на фортепьяно. Бетховен!
Он медленно возвращается по той стороне улицы, где находится вилла. Досадно, что ее окно все еще закрыто. Некоторое время он стоит под тенью зеленого дуба рядом с широким окном гостиной и прислушивается.
Ему кажется даже, что музыка звучит громче. То мощно нарастающие, то стихающие аккорды Девятой симфонии свидетельствуют об ударах сильной и страстной руки — так не может играть «его» девушка.
Он настораживается. Доли секунды он слышит речь из радиоприемника. Кому придет в голову играть на пианино и включить в это время радио? Он напряженно прислушивается. Слышен голос диктора: это, без сомнения, английский язык.
Чувство глубокой горечи перехватывает горло Виссе. Он быстро уходит отсюда, чтобы ничего больше не слышать. Они что там, не могут послушать свои английские известия в таком уголке дома, откуда ничего не будет слышно на улице? При этом еще, вероятно, воображают себя особенно дерзкими, чтобы потом похвастаться, как под носом у врага они вели прием шифровок Секретной службы. Или же причиной является холодное, неприкрытое презрение к врагу?
Уже уснувшее было чувство, что ты находишься во вражеской стране, вновь разбужено и взывает к бдительности.
Что ему известно об этой семье? Ничего! Надо бы навести справки! Но если дело остановится на немом обожании девушки, что весьма вероятно, то какое он имеет право узнавать подробности ее жизни? Он ведь даже не знает ее имени.
Она, конечно, ничего не знает и ни в чем не виновата. Тогда каким образом оказалась в курсе ее столь деликатных отношений сестра и, что его особенно оскорбляет, даже служанка, посмевшая с таким любопытством на него уставиться? Но существует и другое, куда более опасное предположение, что имеется план использовать его для какой-то определенной цели. Девушка же всего лишь играет роль подсадной утки для приманки глупого немецкого простофили.
Теперь он вспоминает. Ведь предупреждала же немецкая контрразведка офицеров и даже рядовой состав — в целях повышения бдительности, — что, по ее данным, в английских известиях, передаваемых по радио, могут проходить зашифрованные указания своим агентам. К сожалению, словоохотливые и доверчивые немцы испытывают глубокое отвращение к тому, чтобы искать шпионов среди людей, не кажущихся им «явно подозрительными».
Как, например, этот болван Штейн, вернувшийся домой в веселом настроении и весьма таинственно сообщивший: «Завтра в шестнадцать часов за скалой на берегу, господин лейтенант Виссе, без опоздания! Вас будет ждать сюрприз!»
Виссе мог бы легко выведать этот секрет, ведь Штейн ничего не способен сохранить в тайне и едва не лопается, если ему не с кем поделиться.
— А где же обещанный любовный трофей-бюстгальтер? — издевается Виссе. — Вполне могу себе представить, что даже тебе не составило бы труда его раздобыть.
Штейн удивленно смотрит на Виссе.
— У тебя что, с головой не все в порядке? — Он не может понять столь внезапную перемену настроения. — А, кроме того, ты забываешь, что я твой друг, а не подлец, преследующий девушек, к которым ты по-настоящему неравнодушен, — высокопарно заявляет он.
— Надеюсь, твой завтрашний сюрприз — соблазнительная штучка, и с ней можно будет поразвлечься. Я бы не отказался. А если нет, то уволь меня от этого. Спокойной ночи! — Виссе поворачивается в постели лицом к стене и ничего больше не желает слышать.
— Ну, парень, ты, кажется, здорово втюрился! — сочувствует ему Штейн.
«Если возникло подозрение в шпионаже, то мой долг сообщить о нем или хотя бы самому предотвратить его! Но чтобы я донес? Это выглядело бы как месть любовника, которым пренебрегли!»
Все блаженство испарилось. Он чувствует себя так, словно с ярко освещенной рождественской елки, перед которой он стоит, упал и разбился на мелкие осколки переливающийся всеми оттенками радуги стеклянный шар, в котором были заключены все его лучшие надежды. Не остается ничего другого, как выбросить осколки в ведро, чтобы пол, на котором стоишь, снова стал чистым.
Ему хотелось завыть от досады и горечи. А кто виноват? Во всем виновата эта проклятая, подлая война, отравляющая любые человеческие отношения, даже самые нежные и невинные.
На следующий день Штейн заметно разочарован тем, что Виссе не пристает к нему с расспросами о сюрпризе, на который многократно намекалось. Он уходит на условленное свидание заранее, в четырнадцать часов, несколько раздосадованный, и предоставляет Виссе самому решать, пойти ему туда или нет.
— В конце концов, у меня тоже есть гордость! — с обидой говорит Штейн на прощание.
Это заставляет Виссе последовать к месту свидания. Он берет с собой англо-немецкий словарь, случайно оказавшийся в его дорожном багаже.
Разочарование в своем увлечении уязвляет его сильнее, чем он готов себе в этом признаться.
Чтобы отвлечься, он внимательно разглядывает окрестности, как будто ему не знакомы давным-давно каждая пядь земли и каждое встречное лицо.
Рыбаки в Экиане живут убого и скудно. И растет здесь только трава на дюнах. Есть пастбища и несколько бедных пашен. И как морской курорт это место не знаменито. До войны приезжали сюда небогатые люди из Булони и его окрестностей, чтобы недорого и спокойно отдохнуть.
Война обошла Экиан стороной. Только теперь он ощутил ее последствия. Рыбацкие баркасы лежат на берегу, здесь же развешаны сети. Рыбаки и моряки, засунув руки в карманы, без дела бродят по побережью, посматривая на море, которое теперь бороздят немецкие военные корабли, и невозмутимо ждут, когда закончится война и море снова станет свободным. Они подолгу торчат под скалами, напряженно наблюдая за морскими и воздушными сражениями между немцами и англичанами.
Живут рыбаки главным образом за счет оккупационных властей, некоторые неизвестно на что. Это и определяет их отношение к немецким солдатам, которые покупают все, что им предлагают, обеспечивая этой местности даже некоторое оживление деловой активности.
У них собственное отношение к этому, особенно у тех, кто занимается торговлей, а таких сейчас много. До тех пор, пока эти немцы платят, ведут себя прилично и спокойно, против них здесь ничего не имеют. Сами же оккупанты Экиана наслаждаются своим пребыванием здесь как отпуском и рады, что хорошо ладят с местным населением.
Французы, с ненавистью шарахающиеся от немцев, здесь такая же редкость, как подстрекатели и дебоширы среди немцев. Таким образом, французы и немцы мирно уживаются в Экиане.
К немцам относятся как к курортникам, и это удается; даже способствует развитию бизнеса, создает дружественную атмосферу, где никто не перебегает другому дорогу и дает пришельцам возможность чувствовать себя в безопасности, словно находясь в своих четырех стенах.
Когда немцам приходится по необходимости вести себя как на войне, например на огневых позициях, вокруг них нередко собирается несколько местных мужчин. И поскольку почти все они служили в армии, то следят за происходящим с интересом. Иной раз они прикладывают два пальца к шапке в знак приветствия, завидев офицера или уже знакомое лицо, нередко подмигивают, собирая сетку морщин у светлых глаз на своих грубых, обветренных лицах, и дают понять, что как бывшие солдаты испытывают товарищеские чувства к немецким ополченцам.
Благодатный день со стадами кротких пушистых облачков-барашков на небосводе, с отливающим зеленью, сверкающим морем, освежающим бризом и ярким солнечным светом тихо клонится к вечеру.
На условленном месте в стороне от купальни лейтенанта Штейна не видно. Целых двадцать минут после назначенного времени Виссе ждет под палящим солнцем. Где же сюрприз, объявленный с такой помпой? Он так и думал. Неприятный осадок от сознания, что не оправдалась его тайная надежда, пересиливает досаду Виссе от несостоявшегося свидания. Охваченный нарастающей волной гнева от того, как глупо было цепляться за краешек надежды, в следующие семнадцать минут (он точно засекает время) Виссе напролом карабкается по скалистым уступам. Там наверху башня. С такой высоты должен открываться широкий обзор. Он не признается себе в том, что в последний раз пытается высмотреть свою надежду.
Ожесточенно, подгоняемый спортивным азартом, он взбирается на скальный гребень, слишком узкий, чтобы по нему можно было пройти, и вползает на четвереньках на нависающую над морем башню. Разочарование перерастает в настоящее бешенство, когда он замечает, как ободрал себе руки и сапоги.
— Проклятый дурак! — рычит он, имея в виду Штейна, да и себя самого тоже. — Ну ты у меня сегодня еще получишь, подожди! — гневно потрясает он кулаком. — Так испортить мне единственный выходной день! — причитает он. — Дерьмо проклятое!
Свое зло он срывает на англо-немецком словаре, который мешал ему карабкаться по скалам и издевательски напоминает теперь о его по-детски наивной надежде.
Он замахивается и в гневе швыряет его так, что словарь кувырком летит вниз по уступам скалы.
«Хо-ле-рю-ди!» — слышит он вдруг, как насмешливо с переливами на тирольский лад окликает его Штейн. Он стоит с двумя девушками в расположенной двадцатью метрами ниже котловине, заслоненной со стороны суши каменными глыбами и открытой со стороны моря. Теперь ему под любопытными взглядами и под смех девушек приходится, отчасти на пятой точке, скользить вниз, спускаясь в котловину по крутому склону.
— Ты что, не нашел мою записку под большим камнем на нашем месте? — встречает его товарищ. — Ведь сюда, в эту идиллию, ведет тайная тропа, о которой знают только эти дамы. Здесь нас никто не увидит! Маргарет, а это… Гвендолин Бартон! — торжествующе указывает Штейн на обожаемую Виссе незнакомку, которая, сильно покраснев, как никто из знакомых ему девушек уже давно не краснеет, делает настоящий книксен и стесняется подать ему руку.