- Узнаю.
- Это, брат, тридцать седьмой год, срочная служба. - Он перевернул лист: - А вот училище.
С фотографии смотрел задорный паренек с круглыми девичьими щеками, видно, ни разу еще не брился. Одет в хорошо подогнанную форму курсанта. А на другой фотографии Ячменев сидел в лейтенантской форме с двумя кубиками на петлицах и в новых честящих ремнях через оба плеча. Волосы на голове только что начинали отрастать - щетинисто топорщились.
Ячменев открыл следующую страницу альбома:
- А это Дальний Восток. Командир взвода. Наскучался о волосах, гляди, какую гриву отпустил.
На Шатрова смотрел молодой командир с гладким зачесом назад, в глазах его - торжественная серьезность.
- Каждый день ходил восемь километров по зарослям в Мигуновку. Восемь туда и восемь обратно. Знаешь зачем? - Ячменев перевернул страницу. - Вот она, укротительница отчаянного пограничного волка!
Алексей невольно засмеялся - так была непохожа та, о ком говорили, на укротительницу.
Она стояла в плохо сшитом ситцевом платье, в грубых брезентовых туфлях, обыкновенная сельская девушка, на грудь через правое плечо спускалась толстая коса. Коса очень красивая - будто чужая.
- Клавдия Сергеевна?
- Она.
Сменилась карточка - Ячменев и его жена с ребенком на руках. Потом шли фотографии, где родители были уже с двумя детьми. Ячменев задумчиво перелистывал альбом, с каждой страницей дети взрослели - годик, два, три.
"Странно, - думал Алексей, - у замполита вроде бы нет детей". Взглянув на печальное лицо подполковника, Шатров понял: об этом спрашивать не нужно.
Ячменев вновь оживился, когда пошли фронтовые снимки. Офицеры были одеты в сшитые фронтовыми умельцами кителя и фуражки. На груди их блестели ордена и медали.
- Вот... Это Гриша Круглое, однокашник, стал Героем Советского Союза. Сейчас полком командует в Забайкалье. А это Ваня Пилипенко. Хороший былпарень. Друг мой еще по училищу. Погиб на Калининском фронте.
Ячменев перевернул несколько страниц, видно, хотел миновать всю войну разом. С листа глянула круглая, стриженная под машинку голова. Снимок был крупный: одна голова и часть тонкой шеи... Бледное, болезненное лицо показалось Шатрову знакомым. Но не успел он узнать, кто это, как Ячменев закрыл альбом. С кухни шла Клавдия Сергеевна с чайником. Алексей посмотрел на нее и поразился. "Конечно, на том снимке она. Только почему острижена под машинку? Может, тифом болела?"
Когда жена вышла в кухню, подполковник сказал:
- Много ей пришлось пережить... Этот снимок, - Он показал глазами на альбом, - сделан после освобождения Клавы из гитлеровского лагеря. Помнишь первую фотографию? Тогда Клава была дояркой в колхозе "Амурский рассвет". Потом окончила зооветтехникум. Война нас застала уже на западе, недалеко от Белостока. Полк вел бои прямо на зимних квартирах. Казармы, склады, классы превратились в огневые точки. Семьи отправили в лес. Потом пришлось отступать в лагерь. Детей фашисты...
Ячменев тяжело вдохнул воздух. Стал молча листать альбом. Мелькали снимки периода учебы в академии. Московские улицы, Кремль, Большой театр. Пейзажи... Ячменев с друзьями стоял то на фоне забайкальской щебенки и багульника, то около готического костела, - наверное, где-нибудь в Германии. Затем шли муаровые, в рубчик, каракумские барханы - это уже местные прелести.
Шатров ждал, когда вернется Клавдия Сергеевна, хотелось рассмотреть ее внимательно. Замполит встал, отнес альбом в шкаф, вернулся с шахматами и принялся расставлять фигуры.
Машинально сделали несколько ходов. Подполковник тихо сказал:
- Да, много трудного у нас в прошлом. И в настоящем, - добавил Алексей, глядя на доску и соображая, где удобнее напасть на противника.
- Да, да, - эхом отозвался Ячменев, двинул пешку и вдруг спохватился: - Что ты имеешь в виду?
Шатрову очень хотелось знать, что действительно думает о современной военной жизни замполит. Ему почему-то казалось, что на работе Ячменев говорит, исходя из официальных установок, по долгу службы, но есть у него и свое личное мнение.
Я хочу сказать, что офицерская жизнь была и в настоящее время осталась тяжелой и безрадостной, - довольно твердо сказал Шатров, умышленно вызывая на спор подполковника.
- Ах, вот как... Ну что ж, не хотел я заводить этот разговор, но если вы сами начали, давайте условимся говорить начистоту, без дипломатии. Теперь, поскольку разговор переходил на деловой, официальный тон, Ячменев уже сознательно перешел в обращении на "вы".
- Я готов.
- Глубоко убежден я, товарищ Шатров, что по натуре вы хороший, порядочный человек, но где-то свернули не туда, заблудились и плутаете теперь по бездорожью.
"Это ты после беседы с Надей стал так думать, - отметил Алексей, - она тебе мои школьные годы наверняка в самом розовом цвете разрисовала".
А замполит продолжал:
- Вам иногда хочется выйти на свет, к людям, но стыдно показаться в том виде, к которому вас привело это бездорожье. Что же предпринять, чтобы изменить эту жизнь?
- Уволиться и заняться делом.
- Хорошо. Осуществляем ваше предложение: вы увольняетесь, я уволился, полковник Кандыбин уволился - все уволились. Что будет дальше?
- Будем работать, кому где нравится.
- Правильно, будем работать.
Ячменев говорил спокойно, но, кажется, спокойствие это давалось не легко.
- Только не там, где захочется, а где надо. Иначе придут иноземцы, засадят тебя за колючую проволоку, и будешь работать. А если откажешься или ослабеешь, они засунут тебя в печь, и останется от тебя и твоей пацифистской болтовни один вонючий дымок!
- Я же не говорил, что всем нужно увольняться, - неуверенно возразил Шатров.
- Не говорил... Сложно все это, друг мой...
Подполковник посмотрел на шахматную доску, передвинул ладью. Спросил:
- Письма получаешь?
- От матери, - коротко сказал Алексей, делая вид, что поглощен шахматами, а сердце у него так и запрыгало от волнения.
- А от Нади?
- Нет...
- И напрасно.
- Так это же не от меня зависит.
Ячменев в упор посмотрел на Шатрова:
- А от кого же это зависит?
- Алексей пожал плечами: