Копытиха, как и в прошлый приезд, встретила их на крыльце, выглядывая на поросшую травой, тропу. — не соврал, охальник! — Проворчала она, улыбаясь одними глазами. — Приехал.
— Я же обещал….
Радогор выпрыгнул из седла и принял княжну на руки.
— И тебе здравствовать, сорока. Эк железом то увешалась. Говоришь, сбросила с шеи хомут?
— Не говорила еще. — Княжна сделала большие глаза.
— А и не надо. Я и так знаю. — отмахнулась Копытиха и закрутила головой. Вытягивая дряблую шею. — Проказника где забыли? Или медов и ягодок бабкиных не захотел?
— Придет. — усмехнулся Радогор, снимая торока и расседлывая лошадей. — куда он от меда денется? Заигрался должно быть. Вот думаю, матушка, что мне с ним делать. Вести с собой нельзя. Пропадет дорогой. А как оставишь, если не захочет?
— Это уж так. У зверя сердце без лукавств. И душа не покривит. Не как у людей. А вот придет, тогда и поговорю с ним. — И с лукавой улыбкой, поглядывая на того и на другого, проговорила. — вы железо то с себя снимайте, снимайте. Оборонятсья вам здесь не от кого. Разве, что от старухи болтливой, надоедливой. Уже и банька готова. И выскоблена, вымыта до бела. Теперь выстаивается.
— Вот тебе гостинчики, матушка. А это настои и отвары. Что и как пить будешь, и чем ноги натирать вечером скажу. А после и, как готовить их, научу.
— Опять под подол полезешь, срамник? — Не скрывая подозрения, спросила Копытиха. — не дамся.
Радогор нахально улыбнулся и подмигнул Владе.
— Своей волей не дашься, силой возьму.
Влада, которая, как только показалась старухина развалюха, тут же забыла все печали и огорчения, утробно икнула, пытаясь сдержать смех. Не выдержала и Копытиха, и тоже засмеялась.
— А попался бы ты мне, молодец, раньше, годков этак… не скажу. Ну вот, как эта сорока. Уж повертелся бы ты у меня.
И подтолкнула их рукой.
— Бегите уж! я и веников для вас припасла. На любой вкус. И для мягкости, и для силы. И чтобы запах крепче держался. Полынь — трава под полком подвязана, и по всем углам растыкана.
Радогор, смущаясь, опустил очи долу. Покраснела и Влада. Одно дело, когда никто не видит. Другое дело, чужой человек рядом. И что подумает?
— А что ему думать? Он свое отдумал. — Отмахнулась старуха, угадав его мысли. И тихо шепнула княжне. — Ты только, озорница, своему телу воли не давай. Не жадничай.
— Бабушка! — взмолилась она.
— А что бабушка? Или не слышала я, как ты в копне попискивал да повизгивала, пока не рассвело? Баня, она не для писка, девица. Пищать и потом успеешь.
— А для чего же7 — Влада навострила уши.
— Чтобы парня присушить к себе без всяких приворотов. Как увидит твое тело белое да посмотрит на всю твою красу без утайки. Так и присохнет на всю жизнь, не оторвать. И до самой ночи, до той копны заветной, что ждет вас уж сколько дней, будешь ты у него перед глазами стоять. А потом уж, поверь мне, старой, озорница. Так пищать будешь, что в пору останавливать. Поняла?
Влада быстро закивала головой, уяснив не хитрый бабкин совет. И покраснела еще больше.
— А ну, как не утерпит, бабушка?
Старуха окинула ее зорким глазом. — и правильно сделает. Кто же утерпит, когда перед ним такое добро?
— Бабушка!
А Копытиха, не скрывая удовольствия, смотрит в ее багровое от смущения, лицо и давится смехом. И хохотала, пока не закашлялась.
— Какой же в этом стыд, Ладушка, если сам Род иного не придумал. А когда по душе тебе он. Так и вовсе в радость.
— Уж так в радость, бабушка, уж так в радость. Сгорела бы вся и огарочка малого не оставила.
— Видишь? Так и беги, не гляди на меня, старую.
Из бани вернулись красные. Как огонь, счастливые и немного смущенные. Бабка поглядела на них хитро, с прищуром и рассмеялась.
— Я уж думала, не угорели ли? Звать хотела идти. — Сказала она. — Ночь уж вызвездила, а вас все нет и нет.
— Угорели и есть. — Бойко отозвалась Влада. Показывая острые белые зубки. — Оба враз угорели.
И принялась расчесывать волосы, пряча под ними лицо.
Старуха снова развеселилась.
— А что и не угореть, если баня угарная.
Радогор уловил в ее словах тайный смысл и, пряча от нее смешливого взгляда, глаза принялся развязывать торока.
Вот этим настоем натирать, матушка, ноги к ночи будешь. Это по утру, чтобы легче ходилось. А вот отвар… — Подал ей плотно завязанный горшок. — … его пить надо. Боль снимает.
Бабка, разом согнала улыбку с губ, принимала от него горшки и горшочки, внимательно слушая, и принюхивалась. Чтобы уловить знакомые запахи.
— Садитесь — ка вы, ребятушки, к столу. Потчевать буду. — Вдруг спохватилась она. — Гостинцы разворачивать не буду. Наелись вы их у себя в красном тереме. А вкусненьким угощу. Небось оголодали, пока парились?
Не съели. Сметали все, что на столе их ждало. Не разбирая, где вкусное, а где сытное. И Радогор, тяжело отдуваясь, встал из — за стола, не забыв сказать.
— Спасибо за хлеб — соль, матушка.
— И за баню. — Невнятно пробормотала княжна, сонно щуря глаза. — Тоже…
— И за баню. — Согласился, снова краснея, Радогор. — А теперь тебя лечить буду, матушка.
Но старуха вдруг заартачилась.
— Я твоим отваром нашоркаюсь, настоя твоего хлебну…
— Не больше ложки, иначе плохо тебе будет.
— Ну и ладно. — Согласилась, покладисто мотнув головой, Копытиха. — Вы же спать идите, пока княжна с лавки не скатилась.
Услышав ее слова, Влада вытянулась, подставляя себя его рука и скорчила уморительную рожицу, чем развеселила старуху.
— Беги дитятко на ручки. — Со смехом сказала она, глядя на то. Как Радогор легко, играючи. Вскинул княжну на руки. — Знала, плутовка, на что княжение меняла. Ловкая девка. Так то и трех княжений не жалко.
Уж и птицы отговорили, и лес отшумел, успокаиваясь И вран задремал, сидя рядом с ней на крыльце. А она все не уходила с крыльца, глядя на ночное небо. На звезды и что — то беззвучно шепча. Боль после всех отваров и настоев улеглась. Дышалось легко и на душе было спокойно.
— Радо… ну же, Радо! — Краем уха слышит она голос княжны.
— Руки, лада, руки…
— Я так тебе вся, без утайки открылась, а ты от меня вон еще сколько всего еще спрятал. Хорошо, что баня истопилась, а то так бы и жила, не ведая.
— Ладка!
Звенит, щебечет княжна сладким смехом.
— Я ночью проснусь, а твоя рука знаешь где?
— Так ночью спишь, и не знаешь куда она ляжет, эта рука.
— Вот и я спала, и тоже про руку, где она была, не помнила. Пока ты не разбудил. Я же, когда просыпаюсь, лежу себе тихохонько и тебя не бужу.
— Руки, Ладка, руки.
Не трудно догадаться ведунье, куда ее дерзкая рука заползает и что она там вытворяет.
Послышались звуки недолгой возни. И сладкий вздох.
Сломала таки парня, девка. Пересилила.
— Радо, Радо…
Шепчет его имя, словно все другие слова перезабыла.
Копытиха улыбнулась.
— Шепчи, шепчи, сорока. Короток бабий век.
Но на утро не повезло Ратимиру.
— Пусть без нас управляются, как знают. — Решила княжна. Сладко щурясь и потягиваясь. — Венец отдала, гривну тоже. Сами большие уже. А я спать буду. И тебя не отпущу. После бани на сон клонит.
— Не ловко, Лада. Я Ратимиру обещал, что утром вернусь.
— Ты обещал, а я нет. Я вообще, Радо, помалкивала. Потому, что знала…
Но что она знала такого, чего Радогор не знал, узнать не удалось. Ухватилась за его руку покрепче и уснула заново сном младенца. А Радогор полежал, терпеливо дожидаясь, когда она уснет крепче, высвободил руку, наскоро умылся, — после бани и так чистый, — и подошел к избе.
— Сладко ли спалось, молодец? — Спросила Копытиха, лукаво глядя на него.
— Еле глаза продрал, матушка. Я же говорю, спится здесь, как у дедки Врана. — Вставать не хочется.
— Ну, так… баня!
Радогор мучительно покраснел и быстро увел разговор в сторону.
— Я вот что хотел спросить, матушка. В какую сторону идти мне, чтобы на ту черную дрягву выйти? Где мне этого волхва искать?
Копытиха задумалась. Думала долго, основательно. С кряхтением. И, наконец, до чего то додумавшись, взбодрилась.
— Не два века жить собралась. Попытаюсь… В лоб не стукнет. Вечером увидим, где он прячется от людей. Тебя в это дело лучше не путать. Колдовство гольное. А как тебя не путать, если тебе это самому надо?
Поморщилась, поковыряла пальцем сначала в одном ухе, а потом и в другом. И решилась.
— Придетсяутать. Мне самой не обсказать. — И махнула рукой в сторону. — Там болотце есть. Крохотное, но дурное. Чуть ногой ступишь не туда и враз утянет. Ты туда, радо, не лезь, а найти место посуше и зачерпни воды болотной. Лягуху туда пусти, и пиявку добавь. А вечером, когда месяц выглянет мы с тобой поведьмачим. Поищем того проклятого Упыря.
И улыбнулась во весь рот.
— Ты только поторопись, пока княжна не проснулась. Проснется, обязательно за тобой увяжется. А там леса лешачьи вокруг болота. И кикимора наведывается. Хоть и не живет там, тесно ей, — а проведывать, проведывает. А как не приглядывать, сам, Радогор. посуди. Не приглядишь за добром, из рук вырвут. А то и с руками оторвут.
Она еще говорила, а он уже спешил, удаляясь от избушки, на ходу поправляя перевязь с мечом. А заодно пытаясь угадать, зачем ей понадобилась болотная вода, а тем более лягуха с пиявкой. Когда ручей и ключ рядом.
Путь до болотца оказался не коротким. Это Копытиха рукой махнула скоро, а пришлось шагать да шагать, обходя наваленные кучами деревья и непролазные заросли кустарника и ягодников. В одном не обманула, леса лешачьи! Если бы не увидел прежде, прямо бы в лапы корявые угодил. Стоит среди сухих деревьев, — болото близко, корни мокнут, — не сразу и увидишь. И только по глазам угадать можно.
Успел крикнуть.
— Я Радогор из рода Бэра. Без топора пришел.
Глаза настороженные, аж сучья хрустят от недоверия.
Народ Бэра для них вроде, как свой. Лапы утянулись, спрятались между веток и сучьев, а веки закрылись. И попробуй, угадай, где древо, а где леший. Строг народ древний, но не злобив. Напугать, напугает и по лесу поводит, покружит, но чтобы вред причинить, этого Радогор не слышал.
Болото — дрягва открылось сразу. Тиной затянулось, мох шапками из воды поднимается. Кочки травой — осокой ощетинились. Редко — редко, где чахлое деревце из воды торчит.
Подобрался к самому краю, встал на одно колено и зачерпнул воды в горшок. А лягушка сама в горшок вместе с водой залетела. Пиявок же внизу неисчислимое множество. Обвязал горлышко куском, сложенной в несколько раз, холстины…
Так… так… так…
Голос скрипит, как лесина сломленная.
Сидит закорючина на кочке, руками колени обняла и вместо платья тиной обвешалась. Голова пенек, не толще его руки. Нос сучком, а над ним два глаза тоскливых и блеклых от старости.
— Не платил, не сулил, а за добром явился.
Как раз в руку сказала Копытиха.
— Откушать со мной не желаешь ли, тетушка? — С хлебосольной улыбкой спросил он. А что еще ему было делать?
Кикимора фыркнула.
— Нашлась родня, когда не ждали. И как же зовут тебя, племянничек?
-Отец с матерью Ольхом назвали, дедко Вран Радогором….
Кикимора задумалась, мучительно морща лоб.
— Радогор, Радогор… Не помню, не слыхивала.
— Все равно не вспомнишь, как бы не старалась. Лучше присаживайся, откушай со мной. Одному кусок в горло не лезет, а вдвоем так и сухарь проскочит, не заметишь. У меня и мясцо припасено.
Кикимора смотрит с подозрением, подвоха ждет.
— Мясцо у меня, милок, уже зубы не берут, сносились все от старости. Вот сальца бы, так нет его у тебя. А за хлеб спасибо. — иссохшая ветка протянулась к нему длинные пальцы приняли краюху. Долго обнюхивала ее, разглядывала и, не спеша. По старушечьи мелко, принялась ее жевать.
— А где сам то жиешь, молодец? — Утолив первый голод, наконец, спросила она, с любопытством разглядывая его.
— В гости приехал. — Радогор махнул рукой, с зажатым ломтем хлеба, себе за спину. — тут, не далеко. У матушки Копытихи. Может, слышала про такую.
— Как не слышать? Слышала. Обходительная женщина. И приветить, и поговорить умеет. Бывало часто к ней захаживала, а теперь вот не могу. — С сожалением вздохнула кикимора. — Ноги болят. Не доплетусь. Иссохла вся. Сам видишь, где живу.
Голос кикиморы стал жалостливым, на глазах выступили слезы.
— Так и поискала бы для себя место посуше. От воды самая хворь в таком возрасте.
— Перебралась бы, а как? — Мотнула головой на сторону. — А это на кого оставлю? На соседа.
В ее глазах зажегся огонек, а голос скрипел, так, что у Радогора зубы заныли.
— Столько времени оберегала, хранила для людей, а сейчас все бросом брошу? На соседа оставлю? Не доедала, не досыпала и на те вам, дорогой соседушка?
— Плох сосед?
— У — у — у! Не то слово! Норовистый да буянистый, сил нет. Чуть что не по ему, такими не хорошими словами начинает браниться, что хоть уши затыкай. А я хоть и не молода годами, а все девица и мне ли слушать такое? Вступиться за же за меня, сироту, не кому. Как есть одна на всем белом свете осталась. — И снова прослезилась. — Сватался тут один ко мне. Совсем не давно было. И ста лет еще не прошло. Да я отказала. Сучок сучком и ни какой дородности. И на слова не самостоятельный. От слова до слова выспаться можно. Только здесь душой и отдыхаю.
Радогор слушал ее, боясь улыбнуться.
— Сосед тот, часом, не водяной?
Кикимора замахала на него ручками.
— Как можно такое подумать? Водяной, мужчина из себя самостоятельный. Важный и упитанный, даром, что с хвостом. Но и он на днях перебрался в другое место. Сказал, уши больше не выносят и душа не терпит.
Посмотрела на пустые руки и с, надеждой в голосе, спросила, стыдливо отведя глаза в сторону, спросила.
— А не осталось ли у тебя, молодец, еще кусочка? Отдам при случае. От расстройства на еду потянуло. Так скоро из дома убегала, что и узелок не собрала в дорогу.
Радогор с охотой протянул последний ломоть.
— А скажи мне, тетушка, не Упырем ли зовут того соседа?
Стоило упомянуть ему это имя, как у кикиморы чуть кусок в горле не застрял. Вздрогнула и вызверилась на него.
— А ты как прознал про Упыря, милок? — сказала с плохо скрытым подозрением. — По началу казался такой весь из себя. И на улыбке, и худого слова не скажет. Я уж подумывать начала, уж не свататься ли собрался? А он обжился и будто кто телегой его переехал.
Радогор уже почти не слушал ее. только замолчала, чтобы дух перевести, как тут же спросил.
— Долго проживешь здесь, тетушка?
— Сама не знаю. Ушла бы, хоть сегодня, а ноги не идут. — быстро отозвалась кикимора. — А ты зачем это спросил?
— Помочь хочу…
Глаза кикиморы повеселели. Но тут же снова какие — то подозрения заставили ее нахмуриться.
— А тебе зачем это понадобилось.
Почему бы не помочь хорошему человеку? — Улыбнулся он. — Да и дорогу он мне переехал.
— Ну если так, дней пять проживу. А дальше уж не утерплю, убегу. Обратно пойду на муки.
Глаза стали скорбными, тоскливыми. От переполнившей жалости к себе скукожилась, руки соскользнули с колен и безвольно повисли.
— Пожила бы еще. Отогрелась… успокоилась.
Кикимора взвилась над кочкой.
— А тут пропадай все пропадом? Да он, соседушка мой, тут же и межу перетащит, кого хитростью к себе переманит, кого силойй сведет. Или я для него копила да обихаживала? Нет уж, пять дней от силы и побегу. — Выпалила она одним духом.
Радогор поднял левую бровь.
— Меня возьмешь с собой? Может, и помогу чем…
— Выйдет ли? — Кикимора откинула его придирчивым взглядом, не пропустив ничего. Ни крепких рук, ни просторной груди и широких плеч. — Даром, что образина болотная, каких свет не видывал, а силища в нем скопилась непомерная. И вся от злости.
— Так берешь? — Настойчиво повторил Радогор.
— Ан быть по твоему. — Решилась кикимора. — Только я, милок, напрямки побегу. Перевозишься весь в дрягве.
-Отмоюсь. Не та грязь, что на платье.
Кикимора поскребла затылок.
— Правда, есть и другая дорога. Посуше… А потом все равно через дрягву. — И нерешительно спросила. — А, может, и мне с тобой к Копытихе наведаться? Давно не виделись. Наверное думает, что и померла уж. Сколько времени не забегала. Ты как посоветуешь? Вечером посидим на крылечке, посудачим…
— Коли охота есть, почему не навестить? — улыбнулся Радогор.
— А, так и быть. Уговорил! Сбегаю на денек. И И нетерпеливо проворчала. — Ты у воды то долго еще прохлаждаться будешь? Так и до ночи не доберемся. А я молоко парное страсть, как люблю. Надоело всякую гадость в рот толкать изо дня в день.
И резво выскочила из воды на своих рогульках. Отряхнулась, рассыпая мох и водоросли, и засмущалась.
— Ты, парень, в мою сторону не смотри. Вся одежонка на мне от ветхости рассыпается. А я, с какой стороны не посмотри, а все равно девка. Стыдно мне телом перед тобой светить.
Радогор с трудом сдержал смех.
— Да я и так не смотрю, тетушка.
Катится, увешанная тиной, закорючина, трещит без умолку.
— До дому дойдем, принарядим тебя. — Утешил он ее. — Мужики, сколько бы их ни было на болоте, все глаза на тебя проглядят.
Повернулась скорехонько и в глаза заглядывает. Не шутит ли? Парень молодой, востроглазый. Но нет. Лицо серьезное. И глаза не улыбчивые, холодные. Сразу видно, самостоятельные, пустое молот не будет.
— А ты с какой стороны Копытихе приходишься, молодец? Я у Копытиху всю родню наперечет помню. На моих глазах, можно сказать, выросли. Всех перебрала, а тебя не упомню.
— С той… — Указал глазами на полдень.
— Если с той, тогда конечно. Я там редко бываю.
Зацепилась рогулькой за куст, еле на ногах устояла. Пока выбиралась, последнюю одежонку растеряла.
— Отвернись, отвернись скорее, парень. — запричитала она со слезой в голосе. — Молод ты еще такое видеть. Отгостилась я… И на порог в таком виде не ступить. Срам один! Как же я подружке на глаза покажусь? Эх, сирота я горемычная! Последнее платьишко изодрала.
Радогор, чтобы смех скрыть, отвернулся.
— Ты, тетушка, наломай веток тонких, и обмотайся. А потом прыгай мне на загривок. На затылке глаз нет — Посоветовал он. — тут недалеко уж. Быстро добежим.
Кикимора затихла, обдумывая его совет. Что — то в словах Радогора показалось ей подозрительным.
— А за голы ноги хватать не станешь?
— Тетушка!
Поверила, но все еще топталась в нерешительности.
— Пироги остынут… — Пришлось поторопить.
Упоминание о пирогах, все сомнения, как ветром выдуло.
— Ты только, парень, головы не поворачивая. — Предупредила она, устраиваясь у него за спиной. — А какие пироги? С грибами? А, может, с ягодами? Или горохом? Я и с горохом, и с грибами ем. Но с ягодами все равно слаще. Сами в рот скачут.
И снова затрещала без умолку.
— Принимай гостей, матушка. — Издалека, едва показалась избушка, закричал он. — Не один иду. С подружкой.
Слово вылетело, не догонишь.
На его слова первой выскочила Влада. Лицо порозовело от возмущения. От обиды губы дрожат. И есть от чего. Не разбудил, не сказался, один ушел. Но увидела над его плечом пенек с расщепом вместо волос и сразу успокоилась. Присела, пискнула, закрыв рот ладошкой и скакнула обратно.
— Не твоя ли зазноба, часом? Юркая. — В голосе кикиморы слышится явный укор. — Ни какой самостоятельности.
— Подругу твою оповестить поторопилась. — Поторопился оправдать княжну Радогор. А вот и она.
Переваливаясь с ноги на ногу из — за угла выворачивала Копытиха.
— Редкий гость. — Заулыбалась Копытиха при виде кикиморы. — А я уж думать начала, не рассерчала ли на что? Не идешь и не идешь? А ты с какого такого перепуга чужому парню на загорбок забралась, подруга?
— Дорогой начисто оборвалась о кусты. Все платьишко в ленты. Так и осталось на ветках висеть. — Виновато заговорила кикимора, торопясь повиниться. — Сама знаю, что не ладно вышло. И девку сконфузила. Но не голым же задом мне перед ним светить? А за спиной вроде, как и не видно. А перед девкой я повинюсь.
Из — за угла долетел заразительный смех.
Копытиха и сам еле удерживалась, чтобы не расхохотаться. Но устояла и хлебосольно повела рукой в сторону избы.
— Милости прошу, подруга. Только со спины на землю спустись. А ты, Радогор, отвернись и здесь постой, пока мы в избу не зайдем.
Радогор послушно отвернулся. И кикимора, болтая без умолк, заторопилась к избе, ухватившись за руку Копытихи.
— Чистое золото у тебя, подруга, а не парень. А уж какой обходительный! Хлебцем угостил, последнего не пожалел. От нынешних разве дождешься такого? У них одно на уме! Тетушкой меня зовет. — Хлюпнула носом, не совладав с чувствами. — Меня же больше все кикиморой да кикиморой дразнят А твой то — тетушка! Чистое золото! Повезет же какой — нибудь оторве. С руками отхватит и ножками сбрякать не успеет. Я бы тоже отхватила, будь помоложе. А пироги у тебя нынче с чем? Не с ягодами ли часом?
Хлопнули двери и Радогор дал волю чувствам. В два прыжка подлетел к копне и закатился смехом. А там уже каталась в истерике Влада.
— Ой, не могу. Где ты ее нашел, Радо? Тебя и в лес одного не отпустить. Сам, на своей спине разлучницу мне принес. Ой, держи. Лопну сейчас от смеха.
А Радогор и слова сказать не может, под копной трясется от смеха, не имея сил остановиться.
— Хорошо, что я поторопилась, из под носа свое чистое золото. — Ее руки упали на его шею. А вслед за руками появилась и ее проказливая мордашка. — Проворонила бы свое счастье.
Представила Радогора рядом с кикиморой и развеселилась еще больше. Зашлась в смехе и скатилась на его колени.
— А признайся, Радо, хоть одним глазком да посмотрел на ее голый зад?
От восторга на коленях усидеть не может.
— И даже не взглянул? — Ткнулась губами в его нос. — А — а — а, покраснел, покраснел! Вижу, все вижу. Свое всегда приедается, на чужое потянуло.
— Ну, что взялась плести, Лада? — Попробовал отбиваться Радогор.
— Не я плету. И пальчиком грозит. — Ты узелки на стороне вяжешь. То — то, не хотел меня брать.
Глаза лукавые, смехом искрятся.
— Погоди, ночь придет — проверю, нет ли убытку.
Руки же ночи ждать не хотят. Сами по его телу, затянутому кожей, порхают.
— Ладка!
Вздохнула с сожалением и убрал дерзкие руки, но с колен слезть не захотела.
— Где ты ее нашел, жадина?
— Вестимо где, в болоте. Я воды зачерпнул для матушкиного колдовства, только голову поднял, а она на кочке сидит. Думал, утопит. Ан нет… Разговорились… оказалось, что она к Упырю дорогу знает. В соседях живут. Обид у нее на него накопилось, до ночи не перечесть. — наспех объяснил. И решительно снял с колен.
— Беги. Помоги бабке нарядить гостью. Есть хочется. Еще немного и от тебя откусывать начну. — Пошутил он, подталкивая ее к избе.
— Прямо сейчас и начинай. Не жалко. — Прищурилась на него, и игриво изогнувшись, подставила ягодицу. — А с какого места начнешь?
Закрутилась на одной ноге, показывая себя.
— Ладушка, — взмолился он. — Сил нет, есть хочу.
— То — то же! Не будешь на чужое заглядываться, когда своего с горкой! Погоди, вот придет ночь, так узнаешь… — И со счастливым смехом убежала помогать бабке.
Пироги оказались, как по заказу. С ягодами. И кикимора, переодетая в старое бабкино платье, бросала их, как в печку один за другим. Встала из — за стола Копытиха. Гости в доме, хозяйке места нет. Отвалилась от стола княжна. Радогор, насытившись, вяло пережевывал последний пирожок. А кикимора все без устали брала и отправляла в рот пирог за пирогом. Но сдалась и она. Тусклым взглядом поглядела на глинянное просторное блюдо, на котором оставалось еще с полдюжины подрумяненных пирогов и сокрушенно заявила.
— Брюхо ссохлось от голода. Не лезет больше. Спать пойду. В девках то я побойчее была. Со всем бы управилась, а сейчас… А и мастерица же ты, подруга! — Еще раз с сожалением посмотрела на пироги и полезла на печь. Коротко вздохнула и огласила избу богатырским храпом.
А Копытиха наскоро убрала со стола и перелила, принесенную Радогором болотную воду, в просторное блюдо. И запустила туда лягушку с пиявкой.
— Будто бы болото. — Пояснила она Радогору и, примостившейся рядом с ним, княжне, выставляя по углам стола восковые свечи. — С прошлого раза осталось.
Остановилась, сцепив руки под передником, задумалась.
Когда же это было? Не помню…
Радогор встал с лавки и пристроился рядом. Влада забралась с ногами по другую сторону стола. Храп неожиданно умолк. Радогор повернулся и увидел, что кикимора свесилась с печи. Прячась за его спиной и боязливо косится на Копытиху.
— А я помню, подружка. Чуть изба твоя тогда не сгорела. Хорошо еще, что я успела выбежать. А то было бы тебе горя, слезы лить по мне.
— А я?
— Не ждать же мне, когда ты доковыляешь.
Вода в блюде успокоилась и отсвечивала зеленью. Лягушка сидела, сохраняя полное спокойствие, в самом центре блюда, а пиявка, толстая и жирная улеглась у ее передних лап.
Копытиха вытянула руки, поводила ладонями над водой, н а распев, медленно и важно, начала читать заклинание. Радогор попытался вслушаться в ее слова, но ни чего не понял. Каждое слово ему казалось знакомым и в то же время нет. Над водой, клубясь. Медленно поднимался белесый туман. Густел, сворачиваясь в тугие клубки и снова падал в воду.
— Гляди, Радогор.
Услышал он тихий старухин шепот. И даже не шепот. Скорее угадал по шевелению губ. Или мысли услышал.
Наклонился над блюдом, до боли, до ряби в глазах, вглядываясь в зелень воды. туман, едкий и приторный до тошноты, забрался в ноздри. От напряжения помутилось сознание. А на дне блюда кроме лягушки и пиявки ни кого и ни чего.
— Смотри, Радогор, лучше смотри. На тебя заклинание говорено. Мне не откроется. И ни кому не откроется.
Показалось, что — то увидел. Чахлые деревца утонули у края дрягвы, в заросляхболотной травы. В траве крохотные оконца стоялой воды. Кочки, заросшие мхом, разбегаются в разные стороны. Густые, плотные мхи буграми поднимаются над водой. Одинокая, чудом уцелевшая березка…
Взгляд бежит, торопится дальше от кромки болота. Всюду одно и то же. Глазу зацепиться не за что. Окна пустой воды попадаются все реже и реже. На поверхность из бездонных хлябей с урчанием и бульканием выкатываются пузыри и рвутся с оглушительным треском. И снова мох… полями необъятными. Обманчивыми. Гибельными.
Совсем уж далеко взгляд поймал нечто, отдаленно схожее с человеческим жилищем. Четыре бревна торчком поднимаются на пол — сажени над болотом. А на них пристроилась избешка, плетеная из гибких прутьев, обмазанная донной глиной. И крытая толстым слоем болотной травы. Вместо дверей шкура, грубой выделки.
— Вот оно, логово Упыря! — догадался Радогор.
Шкура откинулась на сторону и перед ним появилось странное, нелепое существо. Обросло густой, грязной и свалявшейся шерстью, мало похожей на человеческий волос. Под шерстью, такой длины она отросла, ни ног, ни рук не видно. Не сразу и шкуру разглядел, в которую оно куталось. Сквозь шерсть на него уставились круглые не мигающие глаза. Существо подняло правую руку и неестественно вывернуло и раскорячило пальцы. Шерсть зашевелилась, открывая рот с острыми редкими зубами. С ладони сорвался горячий, с зелена, шар… И Радогор, что есть силы, ахнул по блюду кулаком. Вода заискрилась, заиграла в слабом свете свечей. А Радогор затряс ладонью, обоженную огнем. Но не огнем. Ошибся в горячах. Зимней стужей опалило. Холод заполнил все его тело и подбирался к сердцу, когда Радогор вырвал руку из блюда с водой.
Ахнула Копытиха и схватилась за сердце. Кикимора шмыгнула за трубу и следила за ними дурными от страха, глазами. И только Влада, не издав ни звука, бросилась к нему.
На руке Радогора искрилась корка зеленоватого льда, с каждым его вздохом увеличиваясь в размерах. Радогор чувствуя, как что — то холодное и скользкое добирается до сердца и тянется к нему могучими лапами, чтобы смять, раздавить в смертельных объятиях, грохнул глыбой льда по столу. Стол развалился, а от льда и крошки не отскочило.
— Назад! — Крикнул он княжне, делая страшное лицо. — Сам!
Закрыл глаза и, боясь впасть в беспамятство, сцепил руки перед грудью. Ладони медленно наполнялись теплом. Затем их опалило жаром и нестерпимым огнем. Сознание с трудом выдерживало боль, от которой сжималось сердце. Но он уже чувствовал, что хватка ослабевает. Еще одно усилие и лед ручьями потек на пол. А скоро освободилась и рука. Он облегченно вздохнул Сердце вздрогнуло и торопливо заколотилось. Но боль осталась прежней. Острой и нестерпимой. Перевел взгляд на руки. Та и другая вздулась, покрывшись волдырями.
— Ой, Радо!
У княжны глаза испуганные. И круглые. Каждое величиной с блюдце. Еще немного и на пол рухнет. Привстав на носки, дует на руки, вытянув их трубочкой.
Бабка Копытиха мечется по избе.
— Дура я, дура старая! Прошлый раз, хоть чуть избу не спалила, а ныне вовсе парня изувечила. Куда он теперь с такими руками?
Влада, услышав ее слова, разревелась.
А старуха продолжала метаться по избе.
— Хорошо бы гусинным жиром помазать. — Из — за печи подала голос кикимора. — Говорят. Помогает, хотя сама не пробовала. А вот пиявками пользовалась. Отпускало, когда ноженьки мои ходить отказывались.
— Увидел я его, матушка. Не волхв он. Колдун! И колдовство у него такое, что ни какой водой не отмыть. Я даже близко подойти не успел, как он чуть из меня не вышиб.
— А я что говорила? — Обрадованно встрепенулась кикимора. — Гадкий человечишко. И угораздило же его ко мне присуседиться!
— Человека я там, как раз и не заметил.
— И про это я тебе толковала. Образина болотная. Вот!
И кикимора гордо выпрямилась.
А уж как он подъезжал ко мне. Я уж было совсем обрадовалась. Вот оно! Счастье привалило. Насиделась в девках до икоты. Еще проживу немного и в мою сторону ни кто и головы не повернет. Ночкой темной словом перекинуться не с кем будет. — И оскорбленно тряхнула головой. — На кривой объехал.
Радогор, осторожно, чтобы не обидеть берегиню, улыбнулся.
— Да, не мечись ты, матушка. Упадешь еще. И без гусинного жира все зажило, как на собаке. И ты, тетушка, не отчаивайся, приплывет еще к тебе счастье.
— Ты думаешь? — С надеждой в голосе спросила кикимора.
— Или я не волхв? — Как можно уверенней заявил Радогор, и подмигнул Владе.
— Ну, тогда я еще пирожок из остаточков съем. — Успокоилась берегиня. — Махонькие у тебя, подруга они получились. А я страсть, как на него обозлилась.
И затолкала в рот сразу пирог чуть не целиком. Но спохватилась и вскинула голову на Радогора.
— Часом не передумал после этого страха со мной в болото идти, молодец?
— Теперь еще сильнее на него хочу поглядеть.
Его слова успокоили кикимору и она поспешно схватила еще пирог, забоявшись, что и другие захотят заесть пережитое.
— Эх, дура я дура набитая! И что было за водянного не идти? Так нет же, вся чисто измозолилась. Молодая была, глупая. Драть было не кому. Рыбьего хвоста погнушалась. А с чего, спрашивается, нос воротить было? В девках пересидела. Одно слово, перестарок. Кто обзарится на такое добро? Вот и сижу одна со всем своим добром на богатстве.
— Не опоздало еще. — Пискнула княжна, которая все еще бережно держала ладони Радогора в своих руках. А их уже обтянула свежая гладкая и чистая кожа и без единого черного пятнашка.
— Да, нет. — Берегиня тяжко вздохнула и поспешно отправила в рот последний пирожок.
— Водянной, мужчина хоть и рассудительный, с гонором. Сам на поклон не придет.