— На, возьми это, я едва пригубил.
Сказав это, Карев оттянул в поясе брюки Ритчи и вылил туда содержимое своего стакана, после чего отпустил эластичный материал, который с хлопком вернулся на место.
— Что ты?.. — опешил Ритчи, у которого слова застряли в горле. — Что ты делаешь?
— Нарушаю запрет, касающийся вливания алкоголя кому-нибудь в штаны. Я тоже хочу жить интеллигентно.
— Ты что, спятил? — Ритчи посмотрел на мокрое пятно, разливающееся вниз по его худым ногам. Потом с растущим гневом, сжимая кулаки, поднял взгляд на Карева, — Я тебя за это в отбивную превращу.
— Попробуй, — серьезно ответил Карев. — Но помни, что тогда ты потеряешь сто долларов, которые заплатил за вход сюда.
— Значит, ребята не ошибались относительно тебя.
— В каком смысле?
— B таком. Что ты такой же подозрительный, как часы за два доллара, — Ритчи резко придвинул свое лицо к лицу Карева. — Мы все знаем, почему Баренбойм так тащит тебя вверх. Куда это вы пропали, когда уехали якобы в Пуэбло?
Карев, который за всю сознательную жизнь никого не бил, ударил Ритчи кулаком по шее. Правда, нанес он удар непрофессионально, тем не менее высокий Ритчи повалился на колени, хрипя и с трудом хватая воздух. Откуда ни возьмись, из полумрака выскочила группа крепких бабенок в кожаных шлемах на головах. Они схватили Карева под руки и вывели из бара. В холле его некоторое время подержали неподвижно перед хеледетектором, чтобы компьютер запомнил его лицо и внес в список нежелательных посетителей, потом свели по лестнице вниз и отпустили. Входящие в Святыню мужчины высказывали шутливые предположения, по какой это причине выбрасывают из борделя остывшего, но ему было все равно. Долгое время в нем нарастало желание ударить кого-нибудь, а он был благодарен Ритчи за то, что тот дал повод для этого. В правой руке, как воспоминание от нанесенного удара, осталось покалывание, похожее на электрические импульсы. Мысленно он почти согласился с Афиной.
Только гораздо позднее, когда он накачался виски, его стала мучить мысль, что Ритчи — человек, вовсе ему не близкий — проболтался, будто знал о его «тайных» связях с Баренбоймом. А ведь и Баренбойм, и Плит делали все, чтобы не допустить утечки информация, указывающей на связь Карева с Е.80. Неужели сведения все же просочились?
Погружаясь в сон, он видел перед собой опасные столетия, а потому ему снова снилось, что у него тело из стекла.
Утреннее небо над аэропортом, ясное, чистое и безоблачное, если не считать огромного столба тумана, окружающего туннель тихих стартов, слепило глаза. Относительно теплый воздух сразу над землей попадал в этот столб из-за разности магнитных полей и быстро поднимался вверх, превращая туннель в невидимый реактивный двигатель, выбрасывающий газы в верхние слои атмосферы. Карев, прибывший в аэропорт заранее, посмотрел старт нескольких самолетов, которые подъезжали к основанию столба из туч, поднимались вертикально вверх и исчезали. Он напрягал зрение, пытаясь увидеть, как они выскакивают вверху и ложатся на курс, но глаза разболелись, и он бросил это занятие.
Вскоре он понял, что ошибся, приехав в аэропорт так рано. Кратковременное действие выпитого вчера алкоголя прошло, оставив ему взамен плохое самочувствие. К тому же у него было слишком много времени для обдумывания своего ближайшего будущего. Было вполне возможно, что уже сегодня он примет участие в боевой акции бригады антинатуристов. Каждый раз эта мысль потрясала его с новой силой, и он вглядывался в далекие вершины Скалистых гор со смешанным чувством ностальгии и, горечи. Я не хочу ехать в Африку, думал он. И уж совсем не хочу иметь дело ни с какими натуристами. Что я здесь делаю? В нем вдруг вновь проснулся гнев на Афину.
Ругаясь себе под нос, он двинулся в сторону ряда телефонных будок, но вспомнил, что ему нечего ей сказать. Конечно, он мог сообщить ей, что уезжает за границу, но ведь было известно, что когда компьютер Фармы введет вызванные его отъездом изменения в кредитную систему, то автоматически уведомит ее об этом. Что же касается чувств, то он хотел сказать ей: «Смотри, что ты наделала. Из-за тебя я еду в Африку, где могу погибнуть от рук какого-нибудь натуриста». Но ему не было дано пережить даже такого детского удовлетворения, отчасти из-за гордости, отчасти потому, что человек, которому он хотел это сказать — прежняя Афина — перестал существовать. Что он мог получить от разговора с враждебно настроенной к нему незнакомкой, которая жила теперь в теле Афины? Он понял, что гордился когда-то своим старомодным моногамным супружеством — связью, пережившей его мнимую импотенцию всего на несколько часов. Даже тон, каким она сообщила ему эту новость, говорил сам за себя. По ней не было видно никаких признаков сожаления или других чувств, за исключением презрения к тому бесполому существу, которое когда-то было ее мужем. И это спустя всего несколько часов! Спустя несколько паршивых…
Он вдруг заметил, что люди в зале ожидания для отлетающих внимательно смотрят на него, перестал сжимать кулаки на саквояже и вымученно улыбнулся одетой в розовое женщине, сидевшей рядом, держа на коленях грудного младенца. Она не среагировала, только подозрительно поглядела на него. Он отвернулся и пошел к автомату с чаекофем. Повернув диск, он заказал порцию горячей жидкости, рассеянно выпил ее, а когда объявили его рейс, встал на движущуюся ленту рядом с другими летящими на восток пассажирами. Первое содрогание эскалатора, означавшее начало путешествия, наполнило его паническим страхом. Заставив себя расслабиться, он стал дышать ровнее и делал это вплоть до входа на борт самолета, где его поглотило беспокойство о собственной безопасности во время полета.
За сорок лет своей жизни он совершил не менее тысячи путешествий на самолетах и не мог вспомнить ни одного, во время которого не заметил бы какого-нибудь маленького, но потенциально смертельного дефекта в самой машине или в ее обслуживании. Это мог быть едва ощутимый запах горящей изоляции, влажный след на швах баков на крыле или какой-то необычный тон в шуме двигателя — мелочи, на которые не обратит внимания профессионал, но которые слишком бросаются в глаза слегка образованному дилетанту. На этот раз не понравилась бутылка со сжатым газом, которая в случае катастрофы должна была заставить выскочить из обшивки кресла перед ним большой пластиковый мешок, который предохранял от сотрясения. Бутылка стояла косо относительно шейки баллона, и вполне возможно, что крышка отошла и газ улетучился.
Он хотел спросить стюарда, как часто проверяют бутылки с газом, но тут рядом с ним заняла место пассажирка в розовом. Она безуспешно пыталась отцепить ремни сумки, в которой находился ребенок. Это была та самая женщина, которая сидела возле него в зале ожидания.
— Вы позволите? — обратился он к ней, а затем освободил край одного из пластиковых покрывал сумки от пружинного замка на ремне, и тот без труда расстегнулся.
— Спасибо, — сказала пассажирка.
Она вынула молчащего ребенка и посадила его себе на колени. Карев сложил сумку и сунул ее под сиденье, а потом откинулся в кресле, думая, сказать ли соседке, что застежка на ремне выглядит опасно слабо. В конце концов он решил этого не делать — пассажирка относилась к нему с явным недоверием, даже враждебностью — но все же, не переставая, думал, какой странной показалась ему на ощупь стальная обшивка. В одном месте металл был тонким, как бумага, как будто — откуда-то из глубины сознания всплыла беспокоящая мысль — им пользовались слишком долго. Современные виды семьдесят третьей стали служили много десятков лет, прежде чем…
Он откинул со лба волосы и под защитой этого жеста искоса взглянул на незнакомку. Ее бледное лицо с правильными чертами казалось нормальным и сдержанным, и он немного успокоился, почти стыдясь того, о чем только что подумал. Когда двести лет назад стали доступны усовершенствованные биостаты, власти быстро установили, где кроется основная опасность злоупотребления ими. Нелегальное введение биостатов особам несовершеннолетним каралось так сурово, что подобные случаи были почти неизвестны, хотя в самом начале отметили ряд странных и неэтичных случаев. Самыми частыми и наиболее трудными для искоренения оказались случаи злоупотребления биостатами, которые совершали родители в отношении собственных детей. Влюбленные в своих чад матери, чаще те, которые не подлежали продолжению жизни до бесконечности, останавливали время, пытаясь обессмертить своих детей, когда те были еще маленькими. Вместе с введением фактора неизменности в механизм воспроизведения клеток физическое развитие ребенка останавливалось. То же самое происходило и с умственным развитием, поскольку складкообразование мозга, необходимое для увеличения площади коры, прекращалось. Ребенок, навсегда «замороженный» в возрасте трех лет, со временем мог бы стать очень развитым, даже ученым, но, не имея выхода к высшим функциям разума, оставался вечным ребенком.
Бывали и случаи злоупотребления биостатами по чисто деловым причинам. К самым громким принадлежало дело Джона Сирла, мальчика с удивительным сопрано, которого родители «заморозили», когда ему было одиннадцать лет, только по той причине, что он был единственным кормильцем семьи. Этот случай, как и большое количество молоденьких актеров, которые остались подозрительно инфантильными, заставили ввести суровые законы и точный контроль за производством и распределением биостатов. Легальное введение средства несовершеннолетним случалось теперь только в случае неизлечимой болезни. Обеспечивая организму больного ребенка неизменность, его спасали от немедленной смерти. Это, однако, не решало моральной проблемы, заключающейся в том, что болезнь сохранялась и укреплялась. Даже тогда, когда дальнейшее развитие медицины находило смертным соответствующие лекарства, страдающий той же болезнью бессмертный ребенок оставался неизлечимо больным, поскольку образ его тела был закодирован в клетках раз и навсегда.
Еще одной из начальных проблем было использование биостатов в неуместных целях. В период горячечного соперничества между фирмами-производителями, когда каждый день тратились огромные средства, чтобы спасти как можно больше больных, стоящих на пороге смерти, оказалось, что некоторые хозяева одаряют бессмертием своих собак и кошек. Введенные со временем инструкции ограничивали употребление биостатов ветеринарами, но конные скачки и другие развлечения, в которых настоящий возраст животных играл важную роль, пережили катастрофу сродни землетрясению. Благодаря тому, что биостаты приводят каждый нормальный здоровый организм в отличную форму, родилась мода на мясо бессмертных коров, овец и свиней, которая впоследствии не исчезла, даже к концу двадцать второго века…
Почувствовав на себе взгляд, Карев повернул голову. Ребенок, сидевший на коленях матери, откинул одеяло, и его розовое, кукольное личико освещал теперь яркий свет, проникающий в окна самолета. Голубые глазки — мудрые, хотя и обращенные в себя из-за детской неразделимости их «я» с внешним миром — смотрели на Карева. Он инстинктивно отстранился, когда младенец протянул к нему пухлую ручку. Заметив его реакцию, мать прижала ребенка к груди. Некоторое время она вызывающе смотрела Кареву в глаза, затем взгляд ее скользнул в сторону и остановился где-то на горизонте личной вселенной, в которую не имел доступа ни один мужчина.
Шестимесячный ребенок, с неприязнью подумал он. Младенец выглядел шестимесячным, но вполне возможно, ему было столько же лет, как и Кареву. Еще какое-то время он вслушивался в нарастающий стон двигателей самолета, затем встал с кресла и прошел назад в поисках свободного места. Единственное не занятое находилось возле бортового стюарда. Карев тяжело опустился в свободное кресло и сидел, постукивая пальцем по зубам.
— Она подействовала вам на нервы? — сочувственно спросил стюард.
— Кто?
Стюард кивнул вперед салона.
— Миссис Дениер, Летучая Голландка, — объяснил он. — Иногда мне кажется, что она должна платить за два билета.
— Вы ее знаете?
— Все летающие на трассе до Лиссабона, знают миссис Дениер.
— Она часто путешествует? — спросил Карев, стараясь выказать только легкий интерес.
— Не так часто, как регулярно. Каждый год, весной. Кажется, тридцать лет назад на этой трассе разбился самолет, в котором летела она, ее муж и ребенок. Муж погиб.
— О! — сказал Карев и подумал, что больше ему ничего знать не надо. Он глубоко вдохнул воздух, пахнущий пластиком, и выглянул в окно. Самолет как раз двигался с места.
— Она отсидела десять лет за введение биостата ребенку и с тех пор нет весны, чтобы не появилась.
— Неслыханная история.
— Похоже, таким образом она хочет воскресить прошлое или ищет такой же смерти, но я в это не верю. Наверное, у нее дела по ту сторону океана. Женщины так долго не отчаиваются.
Самолет добрался до центра стартового туннеля, и рев двигателей достиг предела. Этой фазы полета Карев больше всего не выносил — когда машина начинала подниматься, у нее не было достаточной скорости, а у пилота времени для реакции, чтобы ее спасти, если бы отказали двигатели. Кареву захотелось мысленно отвлечься от полета.
— Простите, — сказал он. — Я не расслышал из-за двигателей.
— Я сказал, что женщины не ходят в трауре так долго.
— Как долго?
— Из того, что я знаю, не менее тридцати лет. Трудно поверить, правда?
Карев покачал головой, думая о перетертом замке сумки. Значит, он износился до такой степени за тридцать лет. Входя в атмосферу, самолет подозрительно закачался, и Карев, держась за подлокотники кресла, задал себе вопрос, не исполнится ли сегодня желание миссис Дениер.
Было далеко за полдень, когда самолет Объединенных Наций из Киншасы, скользя с почти баллистической скоростью на северо-восток, пролетел над редкими постройками округа Нувель Анверс я заложил вираж в сторону лесной поляны.
Когда в тот же день, только раньше, Карев летел самолетом из Лиссабона, он с надеждой смотрел на реденькие деревца и кустики, придававшие североафриканской саванне идиллический вид. Он имел весьма туманное понятие о том, где располагается бригада антинатуристов, которой Фарма по контракту доставляла лекарства. Если бы оказалось, что это где-то в районе похожей на парк саванны, ближайшие несколько месяцев прошли бы почти приятно. Однако пейзаж медленно менялся, и в данный момент самолет мчался над вечно зелеными джунглями, в которых, казалось, мог без следа пропасть не только он один, но и все человечество. Его настроение отчаяния и самобичевания еще более углубилось. Он должен был бросить свою безумную мысль вступить в бригаду антинатуристов еще в то серое утро, после разрыва с Афиной. Служба в бригадах проходила на основе добровольности, поэтому, если бы он пошел на попятный, это произвело бы на нее еще меньшее впечатление, чем его первое решение вступить в них. В этом был парадокс его характера — когда ситуация требовала решительности, он покорно приспосабливался, когда же разум подсказывал уступчивость, тогда наперекор логике он становился несгибаем.
Когда машина описывала вираж в сонном, желтом воздухе, Карев на мгновение увидел в нескольких километрах к северу резко локализованную бурю. Он успел только взглянуть высоко в небо, где заметил едва уловимое напряжение полей управления погодой, но посадка закончилась, и деревья закрыли обзор. Машина остановилась в конце поляны, и рев двигателей смолк. Карев отстегнул ремни, встал и двинулся к выходу за четырьмя другими пассажирами, бородатыми молчаливыми исправными. Они спустились по лесенке на примятую траву, где их ждала машина. Они отъехали в сторону просвета между деревьями. Карев остался один, чувствуя себя совершенно потерянным. Он как раз выглядывал через люк, вдыхая насыщенный влагой воздух, когда из кабины на носу вышла пилот — крепкая блондинка с голубой униформе Объединенных Наций.
Она посмотрела на него с некоторым сочувствием, за что он был ей глубоко признателен.
Кивнув головой на частокол деревьев, он спросил: — Можете вы мне сказать, как добраться до ближайшей цивилизации?