— Я еще не поблагодарил…
— Это излишне, Вилли, совершенно излишне. Желаем тебе хорошего отпуска, — сказал Баренбойм. Он не перестал улыбаться даже тогда, когда его заслонила закрывшаяся дверь кабинета.
Карев вернулся в свой кабинет и закрыл дверь на ключ. Сев за стол, он вынул из саквояжа черный футляр, положил его перед собой и внимательно осмотрел запоры. Их спроектировали так, чтобы крышка отскакивала под прямым углом к коробке, однако, загнув отверткой металлические заслонки, он сумел изменить их положение таким образом, что крышка открывалась под меньшим углом. Довольный проделанным, он сорвал красную ленту с пистолета, содержащего Е.80, и положил его в переднее углубление футляра.
Голубые воды озера Оркней мягко поблескивали в лучах послеполуденного солнца. Спускаясь по лестнице с вертовзлета, Карев глубоко вздохнул и обвел взглядом видимые вдалеке снежные склоны, маленькие, как игрушки, сосны, и светлые пастельных оттенков контуры отеля Оркней Регал. Как с гордостью было объявлено через динамики реактивной машины, из-за холодного атмосферного фронта, воздействующего на западные штаты, руководство курорта пошло на расходы, связанные с установлением над озером линзообразного поля Бюро Управления Погодой. Глядя наверх, в пустую голубизну, Карев чувствовал себя так, словно оказался внутри старинного прозрачного украшения с падающими хлопьями внутри.
— Как называются эти старинные стеклянные шары с миниатюрными хлопьями снега? — обратился он с вопросом к Афине, когда вместе с другими пассажирами входил в здание аэропорта.
— Не знаю, есть ли у них специальное название. У Ольги Хикней их в коллекции больше десятка, и она называет их снегуличками, но, кажется, это название цветка.
Афина тоже с интересом разглядывала долину и говорила совершенно спокойно, чего не было с ней со времени той вечерней ссоры. Она раскраснелась и одета была в новый вишневый плащ, похожий, вдруг подумал Карев, на тот, который носила десять лет назад во время их свадебного путешествия. Было ли это знаком для него?
— Мне удалось получить ту же самую комнату, — не задумываясь сказал он, отказавшись от мысли сделать ей сюрприз позднее.
Афина слегка подняла брови.
— Ты вспомнил? — удивилась она. — Ах да, наверное, в отеле подсказали номер комнаты.
— Вовсе нет. Я помнил сам.
— Правда?
— Так же, как помню все, что связано с теми двумя неделями. Он тронул Афину за плечо и повернул лицом к себе. Мимо торопливо прошли несколько пассажирок.
— Вилл, — шепнула она. — Мне так жаль… Все, что я наговорила…
От ее слов он воспрял духом.
— Не будем возвращаться к этому. Впрочем, все, что ты сказала — справедливо.
— Я не имела права так говорить.
— Нет имела. Ведь мы же настоящие супруги, ты не забыла?
Она приблизилась к нему, приоткрыв губы, а он закрыл их своими, дыша ее дыханием, пока другие пассажиры быстро проходили мимо. Афина первая высвободилась из его объятий, но когда они входили внутрь под обстрелом любопытных взглядов, держала его под руку. Карев заметил, что был здесь единственным исправным. Компания людей, рассыпавшихся по залу для прилетающих пассажиров, состояла из остывших, которые смотрели на них с выработанным равнодушием, и женщин с искусственным весельем в глазах.
— Что со мной происходит? — прошептал он. — Веду себя, как пылкий подросток.
— Ничего страшного, любимый.
— Да, но и устроили же мы представление! Едем в отель.
Во время поездки по старомодной железной дороге к озеру Карев думал, возможно ли, чтобы человек в его возрасте мог чувствовать полное удовлетворение. Именно по этой причине моногамные супружества не исчезли и сохранили смысл даже к концу двадцать второго века. Простая правда, часто повторяемая, но только теперь понятая до конца, заключалась в том, что чем больше человек вкладывает в такую связь, тем больше от нее получает. Карев вдыхал свежий воздух и, ощупывая рукой прямоугольник небольшого плоского футляра в саквояже, пытался смириться с реальностью бессмертия. Сделав только один укол и соблюдая потом некоторую предосторожность, ни Афина ни он не должны были умереть. Он искал в себе каких-нибудь следов эйфории, которая должна сопутствовать этой мысли, но нашел только странное оцепенение. Все было относительно. Если бы он родился двести лет назад в голодающей Индии, то смирился бы с тем, что его ждет двадцать семь лет жизни, и не помнил бы себя от радости, если бы какая-то добрая сила неожиданно отпустила ему семьдесят лет. Родившись в довольном собой бабьем обществе двадцать второго века, он считал, что продолжающаяся бесконечно жизнь — это нечто такое, что принадлежит ему как социальное благо, только масштабом отличающееся, скажем, от возмещения за несчастный случай на работе. Говорили, что творческий гений человечества парализован, но, быть может, это было связано с ослаблением чувств, с разрежением цветов жизни в жилах вечности.
Он искоса взглянул на Афину, освежая в памяти причины, по которым хотел жить вечно. В возрасте тридцати шести лет она имела отличное здоровье и находилась у пика физического развития, который биостаты должны были превратить в бесконечное плоскогорье. Когда она сидела, восторженно глядя в окна вагона, он впитывал ее всеми чувствами. У него явилось впечатление, что Афина — это название всей вселенной. Когда она улыбнулась какому-то, только ей известному воспоминанию, и случайно наклонила голову, то перед ним открылись жемчужины зубов, ярко блестящие на солнце. Он отметил, записал и вложил в память это открытие, как наблюдатель вселенной записывает появление новой звезды. Ему пришло в голову, что Афина выглядит на свои тридцать шесть лет и в то же время как будто совсем не изменилась с того времени, когда десять лет назад они поженились. Это, конечно, было невозможно. Но какие же конкретные изменения произошли в ней? Стараясь быть объективным, он заметил легкую впалость щек, превращение пушка на верхней губе в волоски, появление слоя жирка на внутренней стороне верхних век, которые со временем должны были стать желтыми. Внезапно он принял решение. До сих пор он планировал, что уколы они сделают вечером последнего дня пребывания у озера Оркней, но такая задержка показалась ему вдруг невыносимой. Он не мог позволить, чтобы Афина постарела еще хотя бы на час.
— Перестань, Вилл, — сказала Афина.
— Что перестать?
— Пожирать меня глазами при людях, — ответила она, слегка покраснев.
— А пусть себе смотрят, мне это не мешает.
— Мне тоже, но это странно действует на меня, так что перестань.
— Ты приказываешь, — сказал он, делая вид, что надулся.
Она взяла его за руку и держала ее до конца пути к берегу озера. На мгновение ему захотелось, рискуя собственным удовольствием и нарушением неповторимого великолепия этой минуты, попытаться еще раз убедить ее в существовании Е.80 и его значении. Однако желание это быстро прошло. Ожидался великолепнейший отпуск в их жизни, кроме того, ему неудержимо хотелось обладать Афиной, убежденной — правда, ненадолго — что он верит во вне-физическую основу их любви. Он предвидел, что игра эта продлится до тех пор, пока не придется возвращаться домой.
Когда он вышел из вагончика и подал руку выходящей Афине, легкие его вдохнули воздух, прилетевший с озера. Небольшое расстояние, отделявшее их от отеля, они решили пройти пешком, отослав багаж с машиной, обслуживающей гостей. Во время этой прогулки Афина разговаривала свободно и радостно, но его разум в преддверии переломного момента их жизни был полностью поглощен каким-то мрачным предчувствием. «А если у Е.80 нет тех свойств, которые приписывает ему Баренбойм? А если я действительно закреплюсь?» — мысленно спрашивал он себя. Формальности по прописке он совершил, не соображая, что делает. Затем два раза ошибся, идя в направлении, указанном стрелками, которые, реагируя на ключ в его руке, зажигались по дороге к номеру. Спустя десять минут в почти не изменившейся с тех пор спальне с видом на воды озера, сверкающие, как будто их осыпали бриллиантами, он вынул из саквояжа футляр с пистолетами для уколов и открыл его. Афина как раз вешала одежду в шкаф. Услышав слабый щелчок, она повернулась. На ее лице мелькнуло предвестие миллиона завтра.
— Ты не должен этого делать, — сказала она, испепеляя взглядом футляр с двумя идентичными пистолетами с ненарушенными печатями.
— Уже пора, Афина. Самое время.
— Ты уверен, Вилл? — колеблясь, спросила она. — У нас нет детей.
— Они нам не нужны, — ответил он, протягивая ей футляр. — Впрочем, на прошлой неделе я принял таблетку, и может пройти много месяцев, прежде чем я снова смогу стать отцом, а я не хочу ждать месяцами. Я хочу сделать это сейчас. Немедленно.
Афина печально кивнула головой и начала раздеваться. Карев отложил футляр и тоже снял одежду. Он поцеловал Афину всего один раз, почти холодно, и вновь протянул ей футляр. Не подозревая, что ее рука направлена его обманом, она взяла лежащий с краю пистолет и сломала печать. Карев вытянул руку, подставляя локоть. Афина прижала пистолет к светящимся под кожей голубым треугольникам, раздалось громкое шипение, и маленькая капелька пронзила ткани его тела, вызвав на мгновение ощущение холода. Карев взял другой пистолет и выстрелил его содержимым в локоть Афины.
«Она в безопасности, — подумал он, когда позднее они лежали в объятиях на приятно прохладной софе. — Вот только как я скажу, что обманул ее?»
Ему снилось, что у него стеклянное тело. Из одной цепи опасных событий он попадал в другую — то нес службу в антинатуристических бригадах в Африке и Южной Азии, то сносил тяготы четвертой экспедиции на Венеру или участвовал в поисках марганцевых руд на дне Тихого океана. Его хрупким членам и торсу угрожала гибель от пуль, бомб, падения, слепой силы огромных коленчатых валов, которые в любую минуту могли стереть его в порошок…
Тогда он просыпался с чувством холода и одиночества, не находя ободрения от близости жены. Он убеждался, что это всего лишь сны, но от этого они не становились менее ужасными. Когда-то еще в школе учитель сказал ему, что прежде чем изобрели биостаты, популяция людей в сравнении с популяцией стеклянных статуэток имела совершенно иной график средней продолжительности жизни. В случае статуэток каждый год разбивалась небольшая их часть, так что в конце концов не оставалось ни одной. Что же касается людей, то большинство из них доживало до шестидесяти, после чего происходило резкое сокращение популяции. Наступление эры биостатических лекарств означало, что они могут рассчитывать на продолжение жизни до бесконечности, но не на беззаботное бессмертие. Существо, имеющее возможность бесконечно продолжать свою жизнь, было «бессмертным», но стоило ударить его о горный склон со скоростью в три раза большей скорости звука, чтобы оно это бессмертие потеряло. Мы добились только того, делал вывод учитель, что подключились к обществу стеклянных статуэток.
Масштабы личной ответственности самого человека за сохранение жизни поразили Карева. Смерть в сорок лет в автомобильной или авиакатастрофе была бы событием фатальным, если бы означала потерю всего тридцати лет жизни. Когда же впереди ждали тысячелетия, смерть просто невозможно было допустить. Стоя у окна и глядя на мрачное озеро, Карев лучше понимал то, что современный философ Осман назвал «бабьим обществом», имея в виду земное общество, в котором мужские черты исчезали бесповоротно. Были ликвидированы войны, если не считать небольших акций, проводимых антинатуристическими бригадами, но по истечении более чем двухсот лет с первой посадки на Луне, планеты Марс и Венера оставались практически не изученными. Немногим исправным, готовым отправиться в путешествие к ним, не хватало помощи стоящих у власти остывших, и Карев, хоть по-прежнему и «связанный с биологическим кругом мужественности, понял, почему это происходит. «На нас давит будущее, — подумал он, — вот и все объяснение».
Однако сильнее всего решения требовали проблемы ближайшего будущего. Рассвет уже стирал с неба самые слабые звезды, и это означало, что через пару часов они отправятся домой, а ему не удалось еще сказать Афине правду об уколе Е.80. Три дня, проведенные над озером Оркней, оказались самыми лучшими в их десятилетней супружеской жизни. Он и Афина были как два подобранных и установленных друг против друга зеркала, и потому, сложив мнимое доказательство веры в нее, Карев создал образ самого себя, который отражался по очереди то в одном, то в другом из них. («Любовь, — сказал Осман, — это ни что иное, как одобрение хорошего вкуса партнера»). Однако теперь перед ним была перспектива поворота зеркала Афины боком и направления бесценного жара в холодную пустоту, где — согласно законам термодинамики чувств — он пропадал без следа.
Его сомнения имели также чисто физические параметры. Убежденность Афины в том, что он уничтожил соединяющую их эротическую связь, казалось, сильнее возбуждала ее. Как бы желая сжечь без остатка пылающее в нем желание, она втянула его в длившуюся почти без перерыва три дня сексуальную оргию, не давая даже заснуть, если он не соединился с нею, когда они лежали, прижавшись друг к другу — ее ягодицы на его бедрах — как две ложки. Но свою мужскую силу он мог демонстрировать только три дня. Известны были случаи, когда в течение именно такого периода после приема биостатов организм продолжал производить андрогены, однако в ближайшие часы он должен был либо сделать вид, что потерял желание, либо рассказать Афине обо всем.
Хуже всего было то, что он все еще колебался. Иногда это казалось ему очень простым — Афина наверняка обрадовалась бы, узнав, что они стали первой в мире супружеской парой, которой дано одновременно и жить без конца, и без конца любить друг друга. Однако через некоторое время он соглашался с реалиями ограниченного мира, каким было его супружество. В этом запутанном континууме невозможно было взять что-либо, не расплатившись, это было нарушением равновесия. Он сознательно убедил Афину, что верит в принципиально неэротический элемент их любви, обманул ее и бессовестно использовал, посягнув на предоставленные ему запасы чувств. Сейчас пришло время признания, и его охватил страх.
Стоя в свете раннего утра, уставший и подавленный, он решил спасаться единственным доступным ему способом. После возвращения на работу его ждал полет на Перевал Рэндела для медицинского осмотра, чтобы изучить эффективность Е.80. В нем теплилась надежда, что средство подвело. Он чувствовал себя вполне нормально, но — странно, что эта мысль была ему почти приятна — может, он действительно закрепился, может, действительно остыл. С этой точки зрения логика подсказывала хранить молчание до тех пор, пока физиологи Фармы не дадут окончательное заключение.
Слегка дрожа от холода, а может, от облегчения, Карев снова лег в постель.
Утром, хотя это и было необязательно, он настроил лезвия своей магнитной бритвы и сбрил пятимиллиметровую щетину. Когда он садился в летящий на юг вертовзлет, ему казалось, что его подбородок и верхняя губа так и блестят своей наготой. Управляющая бортовыми системами, или, как когда-то говорили, пилот, носила сшитый по мерке мундир, золотой оттенок которого великолепно гармонировал с ее загаром. Остановившись, чтобы приложить кредиск к теледетектору в переднем люке, Карев, несмело улыбнулся ей. Она ответила ему безликой улыбкой и тут же перевела взгляд на стоящих за ним пассажиров.
Расстроенный, он сел и сидел, касаясь пальцами лица и глядя в окно, пока после короткого разбега они не оторвались от земли. Машина поднималась вертикально на высоту более тысячи метров, пока не покинула невидимые глазу стены звукопоглощающей системы, и помчалась на юг параллельно белым вершинам Скалистых гор. Возвращая ему очень нужную сейчас веру в себя, далеко внизу мелькали узлы дорог и линии подземного транспорта равномерно размещенных административных округов западных штатов.
Население мира не уменьшилось с конца двадцатого века, но и не увеличилось, ибо бессмертные мужчины были неплодны. Кроме того, человечество имело два столетия, чтобы освоиться с новой ситуацией и найти оптимальные решения существующих проблем. Жизнь в обществе стеклянных статуэток стала скучной и однообразной, но все люди перед давящей на каждого личной ответственностью за собственное бессмертие в первую очередь заботились о безопасности. Никто в здравом уме сознательно не соглашался рисковать. Хотя Карев летел на Перевал Рэндела на машине, снабженной тремя независимыми системами, удерживающими ее в воздухе, все равно он цепенел от ужаса.