Пришла Полина Петровна.
Насмешливо бросила: уезжает, значит? А как же она, Ксена?
Не сразу даже дошло.
Оказывается, «весь санаторий» только и говорит, что о ее романе.
Ксена заплакала.
Бежать! Бежать! Как можно скорее… Как они смеют! Слезы текли и текли. И подушка стала горячей, словно компресс.
Но правда способна пробиться сквозь любую толщу зла. Дело во времени.
А здесь и времени не понадобилось.
Полина Петровна села к ней на постель. Гладила по руке, по голове. Просила прошения.
Утешения тоже могут порой оскорблять.
А знает ли Ксена, что Сергей Фомич уезжает досрочно? Ему еще осталась неделя?
Ксена села. Смотрела долго ей в лицо.
Пробуждаются не только от тяжелого сна… Так вот что это значит… Не поверил в ее силы… Хотел оградить ее. Чтоб не чернили?..
Еле дождалась рассвета. Но не вышла из дому: стояла на балконе.
Человек в плаще пронес чемодан к автобусу. Кажется, еще кто-то уезжал.
Потом загрохотал мотор. И от этого у нее чуть не оборвалось сердце. Разве можно так грохотать!
Но и грохот затих. Он был уже где-то за оградой санатория.
Накрапывал мелкий-премелкий дождь. Одинокий скворец сидел на самой высокой сосне и пел, не обращая внимания на непогоду.
Все жило, дышало утратой.
Посыпанные гравием дорожки. — Не сохранились ли следы?
Старое дерево, в дупло которого лежала кожура от мандарин. Нет ли там хоть крохотной записки?
И робкая, очень зеленая трава, закрасившая газоны. И дождик, который в эту минуту падал на обоих… Автобус ушел на вокзал. Вот рубчатый след от шин. Но поезд, возможно, не отправился. Она успеет. Могла бы успеть.
Только — зачем?
Пробуждаются и от радостного сна. Правда — лишь хорошие, честные люди.
Она села на сырую скамью. В один из дней они здесь сидели. Чего-то ждала. Еще не все было кончено.
Тяжело оставаться. Куда бы ни посмотрела — памятки. Здесь. И в городе. И в парке.
А вот вернулся автобус. Привез новеньких. Да, конечно, так должно быть. Санаторий — жизнь: одни уходят, другие приходят.
Она стоит возле машины. Шофер что-то исправляет, подняв капот. Потом встретился с ней глазами. Зашел в кабину. Вернулся. Она смотрит ему в руку. Нет… Никакой записки…
Дождик не утихает. Пусть идет еще и еще. И далеко. Мягкий, ласковый дождь, соединяющий людей.
То место в столовой никем не занято.
И это — правильно! Разве можно его занять?
Машинально что-то ела, как в день приезда, и не замечала соседей. Человек с бледным лицом, макаронными пальцами и паутинными волосами острил, и никто не смеялся. Благодушно-безразличный человек просматривал книгу. Больная раком души женщина готовилась взорваться от злости.
Плотная спина и тугой валик на шее совершали важное дело, поедая завтрак. Молоденькая женщина подавала ему хлеб, убирала в сторону пустые тарелки.
Ничто не изменилось.
Но все было другим.
Прошла в зал, на сцену.
Покрытый пылью, грустящий рояль.
Снова в Ребровой балке. И у Храма воздуха.
Дождик прошел, побледневшее небо разлилось просторно — до горизонта. Слепили солнечные лучи.
И вдруг прокатился круглый, гулкий гром!
Первый гром! После дождя. В ясную, солнечную погоду!
Ксена взобралась на скалу. Внизу лежала долина в деревьях и кустарнике, среди белых и розовых цветов. А вдали высились снежные горы, озаренные солнцем, к вершинам которых пролегали трудные, но доступные для сильного человека пути.
1960–1961 г.г.