Я выбрал узкие светлые брюки, закрепленные внизу, как у наших гимнастов, и такой же свитер, напомнивший мне знакомую вестсайдку. В зеркальном пространстве экрана отразилось нечто, малопохожее на меня, но вполне респектабельное и не оскорбляющее глаз. Не в белье же встречать людей нового века! Я обернулся на шум позади меня, словно кто-то вошел на цыпочках. Но это был не человек, а нечто, отдаленно напоминавшее плоский холодильник или несгораемый шкаф. И вошло оно непонятно как, будто возникнув из воздуха вместо исчезнувшей вешалки. Вошло и замерло, мигнув зеленым глазком индикатора.
— Интересно, — сказал я вслух, — должно быть, это и есть мой “механический историк”.
Зеленый глазок побагровел.
— Сокращенно: Мист-двенадцать, — сказал шкаф ровным, глухим, лишенным интонационного богатства голосом. — Я вас слушаю.
Я долго молчал, прежде чем начать разговор. Девушке я поверил: ни подсматривать, ни подслушивать она не будет. Но о чем говорить с этим механическим циклопом? Не сеете кий же разговор вести.
— Каков объем твоей информации? — спросил я осторожно.
— Энциклопедический, — ответил он немедленно. — Более миллиона справок. Могу назвать точную цифру.
— Не надо. Предмет справок?
— Предел глоссария — двадцатый век. Характер справок неограничен.
Мне захотелось его проверить:
— Назови мне имя и фамилию третьего космонавта.
— Андриан Николаев.
И то и другое совпадало. Я подумал и спросил опять:
— Кто получил Нобелевскую премию по литературе в шестьдесят четвертом году?
— Сартр. Но он отказался от премии.
— А кто это Сартр?
— Французский писатель и философ-экзистенциалист. Могу сформулировать сущность экзистенциализма.
— Не надо. Когда была построена Асуанская плотина?
— Первая очередь закончена в шестьдесят девятом году. Вторая…
— Хватит, — перебил я, с удовлетворением подумав, что у нас она была построена на пять лет раньше. Не все, очевидно, до буквочки совпадало у нас с этим миром.
Мист молчал. Он знал многое. Я мог начать разговор на самую для меня важную тему нашего опыта. Но подойти прямо к ней я все-таки не решился.
— Назови крупнейшее из научных открытий в начале века, — начал я осторожно.
Он отвечал без запинки:
— Теория относительности.
— А в конце века?
— Учение Никодимова — Яновского о фазовой траектории пространства.
Я чуть не подскочил на месте, готовый расцеловать этот многоуважаемый шкаф с мигающим глазом — он подмигивал мне всякий раз, когда отчеканивал свой ответ. Но я только спросил:
— Почему Яновского, а не Заргарьяна?
— В конце восьмидесятых годов польский математик Яновский внес дополнительные коррективы к теории. Заргарьян же принимал участие только в начальных опытах. Он погиб в автомобильной катастрофе задолго до того, как удача первого миропроходца позволила Никодимову обнародовать это открытие.
Я понимал, конечно, что это был не мой Заргарьян, а сердце все-таки защемило. Но кто же был этот первый миропроходец?
— Сергей Громов, ваш прадед, — отчеканил Мист своим глуховатым металлическим голосом. Он не удивился нелепости моего вопроса: кто-кто, а уж потомок должен был знать все о делах своего предка. Но в кристаллах кибернетического мозга Миста удивление не было запрограммировано. — Нужна справочная библиография? — спросил он.
— Нет, — сказал я и присел на постель, сжимая виски руками.
Невидимая мне Вера седьмая меня, однако, не забывала.
— У вас участился пульс, — сказала она.
— Возможно.
— Включаю видеограф.
— Погодите, — остановил я ее. — Я очень заинтересован работой с Мистом. Это удивительная машина. Спасибо вам за нее.
Мист ждал. Багровый глаз его снова позеленел.
— Были научные противники у Никодимова? — спросил я.
— Были они и у Эйнштейна, — сказал Мист. — Кто же их принимает в расчет?
— А к чему сводились их возражения?
— Теорию полностью отвергли церковники. Всемирный съезд церковных организаций в восьмидесятом году в Брюсселе рассматривал ее как самую вредную ересь за последние две тысячи лет. Тремя годами раньше особая папская энциклика объявила ее кощунственным извращением учения о Христе, сыне божием, возвратом к доктрине языческого многобожия. Столько Христов, сколько миров. Этого не могли стерпеть ни епископы, ни патриархи. А видный католический ученый, итальянский физиолог Пирелли назвал теорию фаз самым действенным по своей антирелигиозной направленности научным открытием века, абсолютно несовместимым с идеей единобожия. Совместить здесь кое-что, правда, все же пытались. Американский философ Хеллман, например, объяснял берклианскую “вещь в себе” как фазовое движение материи.
— Бред сивой кобылы, — сказал я.
— Не понимаю, — отозвался Мист. — Кобыла — это половая характеристика лошади. Сивый — серый. Бред — бессвязная речь. Сумасшествие лошади? Нет, не понимаю.
— Просто языковый идиом. Приблизительный смысл: нелепица, чушь.
— Программирую, — сказал Мист. — Поправка Громова к русской идиоматике.
— Ладно, — остановил я его, — расскажи лучше о фазах. Все ли они подобны?
— Марксистская наука утверждает, что все. Опытным путем удалось доказать подобие многих. Теоретически это относится ко всем.
— А были возражения?