— Что, струхнул?.. — хохочет он.
“Скотина!” — хочется выругаться Михаилу, но он сдерживается, ждет, что еще скажет ему Тарзан.
— Мы только попугать тебя хотели… Очень нам нужно руки марать. Не понимаем разве, что влипнуть из-за тебя можем? Знаем ведь, что ты показал нашу ленту операм из угрозыска. Мы ее смонтировали для розыгрыша, а ты нас теперь под “вышку” подвести хочешь? Конечно, надо бы тебя проткнуть, но это мы еще успеем, если ты и дальше будешь операм помогать. Ну, бывай здоров и запомни то, что я тебе сказал. Это Джеймс велел тебе передать.
— Господи! — испуганно восклицает Валентина, когда Михаил вешает трубку. — Магнитофон-то я забыла подключить.
— Выходит, мы их чем-то насторожили? — спрашивает Черкесова майор Глебов. — Михаил держался молодцом.
Офицеры сидели в машине в конце Калашного переулка и видели всю сцену его прогулки.
— Вот это-то, может быть, и насторожило их, — высказывает предположение Черкесов. — Я просто не вижу, в чем другом мы оплошали. Разыграли все как по нотам. На всякий случаи нужно все-таки прочесать весь этот район. Проверить все дворы и подъезды. Поручите это…
— Этим я сам займусь, — перебивает Черкесова Глебов. — У меня тоже мелькнула такая мысль. Для этой цели есть специальный резерв. Полковник Денисов распорядился усилить нас оперативной группой из местного отделения милиции. Вы подождете, пока я осмотрю тут все, или поедете в райотдел?
— Подожду.
Когда майор Глебов уходит, Черкесов по радиотелефону связывается с райотделом.
— Не звонил Ясенев? — спрашивает он дежурного.
— Только что, товарищ капитан. Едва он вошел в дом, как ему Тарзан позвонил. Сказал, что они подшутили над ним, хотели попугать. Но пригрозил всерьез расправиться, если он станет вам помогать.
— Позвоните Ясеневу и передайте ему, чтобы пока никуда не уходил. Мы навестим его попозже.
Машина Черкесова поставлена так, что из нее хорошо просматривается весь Калашный переулок. Он видит, как майор Глебов и другие оперативные работники ходят из подъезда в подъезд.
“Едва ли они там кого-нибудь обнаружат, — думает Черкесов. — Тарзан снял уже, наверно, свою засаду… Но что такое? Кого это они выносят из подъезда? Похоже, что какого-то пропойцу, потерявшего сознание… И, кажется, несут ко мне. Но это уж они зря… Пусть бы им работники местного отделения занялись, у них есть тут своя машина, а нам сейчас не до того…”
— Зачем вы его сюда? — спрашивает он майора Глебова.
— Очень подозрительный тип, Олег Владимирович. По паспорту Дыркин Федор. Финку у него нашли и недопитую четвертинку водки. Не ему ли было поручено расправиться с Ясеневым? Наверно, он на это дело пошел навеселе, да в последний момент, видно, еще добавил для храбрости, но не рассчитал… Когда мы вошли — валялся в подъезде без сознания. Явно перебрал.
Капитан Черкесов внимательно рассматривает лицо мертвецки пьяного парня. Оно совсем юное. Парень не старше Михаила, пожалуй. Может быть, еще совсем недавно был с ним в одной компании, слушал те же поучения Джеймса и его теории о сверхчеловеках, которым все дозволено…
— В вытрезвитель его, — говорит капитан Черкесов. — А потом ко мне на допрос.
К Ясеневым Черкесов решает сходить сам. Он идет к ним поздно вечером, высоко подняв воротник плаща и надвинув шляпу на самые глаза. Это ни у кого не вызывает подозрений- на улице моросит дождь.
Открывает ему Михаил, а капитан шутит:
— Ишь каким храбрым стал! А если бы это Тарзан?
— Я действительно стал очень храбрым с сегодняшнего дня, — счастливо смеется Михаил и добавляет: — Но и осторожным. Прежде чем дверь вам открыть, посмотрел через прорезь почтового ящика. Это вы меня и осторожности, и храбрости научили. Спасибо вам, Олег Владимирович!
— Ну, за это вы зря меня хвалите, — машет рукой капитан. — Этому трудно научить. Это нужно самому в себе воспитать. А Валентина Николаевна дома?
— Ушла к больной подруге в соседний дом. Скоро должна вернуться. А вы думаете, мужество действительно можно в себе воспитать? Но ведь некоторые западные ученые утверждают, что все в человеке предопределено. Что люди рождаются либо со способностями властвовать и вести за собой других, либо без этих способностей, и тогда их участь…
— Быть “ведомыми”? — смеется Черкесов. — Это вам Джеймс втолковывал? Ну, а психологи-материалисты считают, что психику человека формирует социальная среда. Джеймс же внушал вам, наверно, будто среда уродует человека, делает его неврастеником, подавляет в нем “естественного человека”. А этот “естественный человек” есть всего лишь человекообразная обезьяна, потому что человек без общества является животным…
Черкесов высказывает ему и другие соображения из области психологии и даже психиатрии.
Они так увлекаются этим спором, что не слышат даже, как Валентина открывает входную дверь.
Капитан заводит этот разговор неспроста. Ему хочется отвлечь Михаила от мысли, что с ним произошло сегодня нечто необычное, что он совершил почти подвиг. Пусть лучше думает, что о происшедшем и говорить-то особенно нечего.
Спор их прекращается с приходом Валентины. Она приветливо здоровается с Черкесовым, который поспешно встает при ее появлении.
— Пока я раздевалась в коридоре, слушала ваш ученый разговор, — улыбаясь, говорит она Олегу Владимировичу. — И, откровенно, хочу вам признаться — удивляюсь, откуда у вас, оперативного уполномоченного районного отдела милиции, такие познания из области психиатрии?
— Ну, видите ли, — почему-то смущается капитан Черкесов, — во-первых, у меня высшее юридическое образование… И потом, я веду дела главным образом несовершеннолетних правонарушителей и мне необходимо многое знать. Без этого просто не поймешь ничего в их психике. Да и не объяснишь им ничего толком, а они ведь не закоренелые преступники и пока еще многим интересуются. Не объясним им этого мы, растолкуют такие, как Джеймс… Ну ладно, об этом в другой раз как-нибудь. Перейдем к делу. Вот взгляните-ка на эти фотографии, Миша. Не встречались ли вы где-нибудь с этим типом?
Михаил внимательно всматривается в фотографии какого-то парня, снятого анфас, в профиль и в три четверти. Лицо у него опухшее, с мешками под глазами. Смотрит он недоуменно, будто проснулся только что.
“Кажется, где-то видел…” — мелькает в голове Михаила, но на вопрос Черкесова он отвечает осторожно:
— Что-то не припомню… Да и снимки странные. Такое впечатление, будто его в нетрезвом виде фотографировали.
— Вот именно, — усмехается Черкесов. — А не пили ли вы когда-нибудь с ним вместе у Джеймса?
Михаил снова берется за фотографии.
— Возможно, — все еще не очень уверенно произносит он. — Мы там в трезвом виде вообще ни разу ни с кем не встречались. Да и особенно сближаться друг с другом не рекомендовалось.
— Похоже, что бандитов из вас готовили по методу школы тайных агентов, — замечает Валентина.
— А нам казалось все это романтичным, таинственным. Мы там даже по имени не имели права друг друга называть. У каждого была кличка.
— А у вас какая? — будто без особого любопытства спрашивает Черкесов.
— Гамлет.
— Гамлет? — заметно оживляясь, переспрашивает Черкесов.
— Тоже мне — принц датский! — смеется Валентина.
— Посмотрите-ка тогда еще раз, да повнимательнее, на этого парня, — кивает Черкесов на фотографии, все еще лежащие на столе. — Мы подобрали его мертвецки пьяным в одном из подъездов Калашного переулка. В бреду он произносил несколько раз имя Гамлета. Мы тогда не понимали почему, но теперь почти не остается сомнений, что это ему было поручено расправиться с вами. Мы нашли у него в руках финку. А в вытрезвителе он бормотал: “Пусть сами… Пусть эти суперы убивают Гамлета сами!..”
— Да, уж тут теперь все яснее ясного, — нервно вздрагивает Валентина. — Конечно же, этот подонок пьянствовал с тобой у Джеймса. Неужели ты не можешь вспомнить его, Михаил? Это же очень важно…
— Да, это действительно немаловажно, — подтверждает Черкесов.
— Кого-то он мне напоминает. Но сказать с уверенностью, что видел его у Джеймса, не могу. Может быть, потом вспомню… — Михаил еще раз смотрит на фотографии.
— Мы его вам завтра покажем. А теперь еще одна новость — нашли того шофера, который возил вас девятого мая к Джеймсу. Его номер оказался 66–99. У него хорошая память, и он довольно точно описал вас и Тарзана. А вы, Миша, изобразили Тарзана совсем другим. Вовсе не свирепее у него лицо, а скорее, добродушное. И другие свидетели то же подтверждают.