— Когда перейдем через мост, старайся ничему не удивляться.
— Я же муза. Я создаю то, что заставляет людей удивляться.
— А сама?
— Ни разу.
— Вообще?
— В это сложно поверить, я знаю.
Крысолов открыл рот, не нашел, что сказать, махнул рукой и ступил на первую ступеньку моста. Действительно, странное чувство. Мир вокруг замер. Редкие снежинки застыли в воздухе. Лунный свет разделился на отдельные бледные лучи, которые вонзились в землю. Под ногами задрожала укрытая легким снегом земля. Изо рта крысолова вырвалось облачко пара. Стремительно похолодало.
А потом мир вокруг рассыпался на снежинки. И крысолов оказался в полнейшей темноте. Мост натянулся, задрожал, будто гитарная струна. Теперь под ногами была пустота, ничто, Мрак. С обледенелых ступенек срывался куцый снег, исчезающий где-то внизу.
Самое сложное — сделать первый шаг. Первые несколько раз крысолова спасала молитва. Потом он стал доверять собственным ногам. Сейчас перебежать не получится.
— Всегда хотела там побывать. — шепнула из-за спины муза. Из ее рта тоже вырывался пар. У крысолова по коже побежали мурашки — приятные мурашки.
— Где?
— В голове какого-нибудь гения. А то все время работаю над созданием, так сказать, фундамента, но ни разу не заглядывала внутрь.
Крысолов осторожно перешагнул на следующую ступеньку. Потом еще на одну.
— Мне казалось, муза контролирует весь процесс работы. — произнес он.
— Если бы. Вы, люди, такие неблагодарные. Вам муза нужна, чтобы вдохновить и пинками отправить в путь, а потом каждый из вас про ее работу как-то забывает. И никакой от вас награды.
— Но не зря же все гоняются за музами.
— Может быть и зря. — ответила она.
Крысолов сделал еще несколько шагов. А молитвы-то забыл все. Подчистую…Мост едва заметно дрожал. Ухватиться было не за что. А падать — некуда. От ощущения опасности крысолов чувствовал себя лучше. До конца путешествия осталось совсем недолго.
А потом — что? Конец света?
Крысолов ощутил дыхание музы на собственном затылке. В этот момент (и крысолов очень четко обозначил конкретную секунду) он начал сомневаться в целесообразности конца света.
Ступенька под ногой сухо треснула. Щепки полетели в темноту. Крысолов раскинул руки, стараясь удержать равновесие. Сердце гулко застучало в висках.
— Не смей падать! — предупредила муза. — Куда я сейчас без тебя денусь?
И она была совершенно права.
Бабушка Фима оказалась в светлом коридоре шестого отдела (третий этаж).
Совершенно одна.
Вячеслава куда-то запропастилась.
Под ногами бабушки Фимы стелился древний ковер зеленого цвета с красными полосками по бокам. С обеих сторон коридора ровным рядом тянулись дубовые двери с красными табличками и золотым теснением. Бабушке Фиме не составило труда вспомнить названия табличек по порядку, с левой стороны до самого конца коридора, потом с правой стороны от конца до начала. Как-никак, бабушка Фима отдала службе в Органах сорок лет.
Кажется, здесь сменили лампы. Раньше это были стеклянные плафоны, сеющие желтый свет и размазывающие тени по углам, а сейчас поставили современные лампы дневного света, энергосберегающие, не оставляющие теням ни единого шанса. Бабушка Фима даже слегка сощурилась от внезапной яркости.
— Интересно. — Пробормотала она, оглядываясь.
Последние воспоминания о шестом отделе (третий этаж) сложились у бабушки Фимы самые теплые и приятные. Она очень любила свою работу. Многие годы бабушка Фима провела в кабинете под номером три (слева. С табличкой — "Начальник магического отдела, полковник Виноградова Фима Евгеньевна"). В ее кабинете был уютный стол, вентилятор, ваза с цветами, несколько рамок с фотографиями любимых детей, внуков и мужа, и шикарнейший шкаф с подшивками дел за много-много лет. Такого уюта, как в своем кабинете, бабушка Фима не смогла воссоздать ни у себя дома, ни на даче, ни даже в квартире свекрови.
Бабушка Фима очень скучала по шестому отделу, даже сейчас, спустя почти семнадцать лет после выхода на пенсию…
Крайняя правая дверь распахнулась, и в коридор выскочил молодой и подтянутый майор Семенцов. Тот самый, который постоянно менял цветы в вазе бабушки Фимы… Вернее, в то время она еще и не думала становиться бабушкой. Просто — Фима, для подчиненныx — Фима Евгеньевна.
Майор Семенцов выглядел привычно — с фуражкой на затылке, с расстегнутыми верхними пуговками на кителе, с лихо закрученными усиками и с букетом белых гвоздик в руке.
— Фимочка! — возопил он. — Ты же сказала, что до обеда не вернешься!
Бабушка Фима нахмурилась.
— Я?
— Фимочка! — майор Семенцов стремительно спрятал цветы за спину. — Ну, конечно, ты. Забыла что ли? Что с задержанным? Неужели так быстро доставила?
— Задержанным?
Майор Семенцов осекся и внимательно всмотрелся в бабушку Фиму. Неужели не заметит следы времени на ее лице? Морщины, мешки под глазами, подкрашенные волосы — признаки старости, от которых бабушка Фима старалась всеми силами отгородиться, но которые с каждым годом ломали преграды и преодолевали рубежи.
— Ты как-то странно выглядишь. — сказал майор Семенцов неуверенно. — Я всегда говорил, что тебе нужно хорошенько высыпаться. Не к лицу женщине вести себя на работе, как мужик.
— Я и не веду. — ответила бабушка Фима, ощущая, что ситуация совершенно уходит из-под ее контроля. — Какой сейчас год?
Майор Семенцов усмехнулся.
— Ну, Фимочка, знаешь, это уже не смешно…
Бабушка Фима решительно направилась к двери в собственный кабинет. Она ожидала увидеть какую угодно табличку. Пусть даже на ней будет фамилия заядлого врага и упертого карьериста подполковника Шипулина. Но табличка оказалась привычной, слегка потертой по углам, с едва тусклым золотым теснением: "Виноградова…"
И в этот момент на бабушку Фиму нахлынуло давно подзабытое, острое и неуправляемое чувство ностальгии. Как же она с ним боролась! Как же старалась забыть!
— Я цветы не успел поменять. — сказал из-за плеча майор Семенцов.
— Ты же думал, что никто не знает о твоей влюбленности в меня. — пробормотала бабушка Фима. Где-то в уголке сознания она радовалась тому, что никто из ее нынешней жизни не находиться рядом. Особенно дедушка Ефим. А то сложилась бы чрезвычайно неловкая ситуация.
— Мне потом рассказали. — отозвался майор Семенцов. — После моего перевода, в пятьдесят шестом.
— Я помню. Но сейчас ты еще здесь?