- Приветик. Не спишь? Слыхал уже?
- О чем? Ельцин помер, что ли?
- Значит, не слыхал. Хорошо, что от меня узнаёшь. Ельцин жив, а вот вашему Самодурову башку проломили. Грамотно так проломили - одним ударом и насмерть.
Редькин даже не удивился. Все, лимит удивления исчерпан. Широко зевнул - случайно вышло, но очень эффектно - и проговорил:
- А так и должно было получиться. Доигрался хрен на скрипке.
Вербицкий выдержал долгую паузу. Зауважал, надо думать. Потом все-таки прокомментировал свое сообщение подробнее:
- Я выяснил, у Сереги твоего долгов было на шестьдесят пять тысяч. Убили те, кому он сорок задолжал изначально, а потом согласился на счетчик сесть, и сумма утроилась. Так что твои смешные три тысячи тут совершенно ни при чем.
- Да ладно тебе!.. - неопределенно откликнулся Редькин.
Чуть-чуть помолчал и добавил:
- Не хотел беспокоить, но раз уж сам позвонил, слушай.
И Тимофей рассказал ему про бульварную аварию. Вербицкий, как обычно, выслушал терпеливо, не перебивая, и цифры все записал скрупулезно, и вежливо обещал навести справки, но под занавес резюмировал:
- Чушня это все. Не сходи с ума, Тим. Спи спокойно.
С поразительной оперативностью Майкл перезвонил уже на следующий день.
- Значит, так, - деловито приступил он к изложению фактов. - За рулем был гражданин Швеции, сотрудник посольства, ехал слегка пьяным, но главное не это, у него оказались не в порядке тормоза и рулевые тяги. Одновременно...
- А так бывает? - с подозрением перебил Редькин. - На "саабах"-то?
- Это из протокола ГАИ, - спокойно пояснил Майкл. - Человек разогнался, как на трассе Стокгольм - Гётеборг, ну, притормозил на повороте, ну, попал одним колесом на трамвайную рельсу, ну, и не справился, как говорится, с управлением. Вот и все. Никаких контактов с Меуковым, Самодуровым и Кусачевым, а также наркомафией и автобизнесом этот человек не имел.
- И все это ты уже успел выяснить? За один день?! - не поверил Редькин.
- Видишь ли, предварительную проверку - в самом общем виде - провести недолго. А подробно я буду этим заниматься в рабочем порядке.
- Хорошо. И как фамилия этого шведа?
- Слушай, Тим, - Майкл начал сердиться, - а оно тебе надо? Не засоряй мозги лишней информацией. Понял? Жди ноября. Уже недолго осталось.
А осталось и впрямь недолго. Но Редькин вдруг перестал верить Майклу. По крайней мере, его стало раздражать обилие недоговоренностей. Ну как это можно: иметь такие тесные контакты с Петровкой, с прокуратурой, с ГАИ - и до сих пор не выяснить, почему начальник местного отделения покрывал не только покойного Игоря, но и покойного Кусачева, а сам по-прежнему жив и даже с работы не вылетел?
Маринка сделала еще более категоричный вывод:
- По-моему, наш Майкл просто блефует. Хотел успокоить, вот и придумал всю эту информацию якобы из ГАИ. Нет у него никаких людей в МВД. Хочешь поспорим?
- Ну, это уж ты слишком! - оторопел Редькин. - А как же он об убийствах раньше всех узнает?
- От знакомых журналистов, - предположила Маринка. - Ну, вот скажи, почему он фамилию шведа от тебя скрыл?
Редькин прикусил язык. Все было очень разумно в Маринкиных рассуждениях.
Только вдруг подумалось о другом: как спокойно они оба восприняли убийство Сереги Самодурова! А ведь оба и сразу поняли, несмотря на заверения Майкла: причиной смерти стала именно та встреча на Колхозной. Логически этого объяснить нельзя, но ясно же, как белый день. Вокруг них отстреливают и давят всех подряд. Вокруг них. Но уже не страшно. Уже ясно, что лишь вокруг... И вообще, это как на войне, когда принимаешь близко к сердцу только гибель лучших друзей или угрозу собственной жизни. А сама по себе смерть - своих ли, врагов ли - становится нормой, естественным фоном... А тем более Самодуров! О ком сожалеть? Ничтожный был человечишко, при жизни доброго слова не стоил, но о мертвых...... De mortuis aut bene, aut nihil. Так, кажется, по латыни?.. Либо хорошо, либо ничего. ...Но хорошего нечего сказать.... Дожили...
Оказалось, что до самого интересного еще не дожили. Последней каплей (Господи! Последней ли?!) стал совсем уж бредовый случай вечером в субботу. Совсем бредовый.
Глава седьмая
НЕХОРОШАЯ КВАРТИРА
Казалось бы, какое значение может иметь для жизни в целом платонический бульварный роман? Это Тимофей про себя так называл - роман, а в действительности какой там роман! Робкое, трепетное, безответное и в чем-то постыдное для сорокалетнего мужика увлечение. Впрочем, такое ли уж безответное? Однажды он задал себе этот вопрос и не сумел ответить - вот когда начались настоящие страдания. Если б знать наверняка, что он Юльке не нужен - ни для чего, совсем, никак - тогда бы и жить легче, тогда бы просто ходить и любоваться, словно картиной в музее, словно актрисой в кино. Но червь сомнения закрался Тимофею в душу вместе с теплыми вишневыми взглядами; вместе с кокетливой манерой этой бестии закидывать ногу на ногу, сидя на лавочке, и в ту же секунду победно озирать стоящих рядом мужчин; вместе с ее искренним смехом, награждавшим удачные шутки; вместе с мимолетными касаниями, происходившими в моменты растаскивания собак или во время пьяных прощаний - однажды он даже поцеловал Юльке руку... В общем, все шло по нарастающей. Тимофей приглядывался к поведению девушки с каждым днем все внимательней, он стал придавать значение ее случайно брошенным словам, взглядам, жестам, а главное, он начал анализировать собственные возможности. Вот тогда и оказалось, что бульварный роман может не просто иметь большое значение для жизни в целом. Бульварный роман способен перевернуть эту жизнь вверх дном - вместе с женой, детьми, внуками, машинами, дачами, страхами и проблемами.
Тимофея вдруг перестало интересовать все, что не было так или иначе связано с его новым трепетным чувством. Любые самые серьезные дела казались рядом с мыслями о Юльке сущей ерундой. Ну сколько можно, например, заниматься этим проклятым расследованием? Ну их всех в баню! Хотят убивать друг друга - пусть убивают. Сколько можно заниматься огородом и домом? Дачный сезон закончился - забыть и выбросить из головы. Сколько можно заниматься машиной? Готовить ее к зиме - такая морока! Лучше вообще поставить на прикол до весны. Наконец, работа. Нет, работать, конечно, надо, но книжная торговля все равно резко пошла на спад, а издательское дело и вовсе загибается - скучно это все, скучно, да и денег приносит все меньше. А за новые проекты браться - годы уже не те. Что там еще? Семья, дети? Так Верунчик уже давно не дитя, хоть и инфантильна она до безобразия. Да, он любит свою дочь, но не настолько, чтобы любить вместе с ней еще и эту мелкую кричащую Дашеньку. Маленькие дети и раньше раздражали Редькина, теперь же казались просто невыносимыми. Наверно, им с Маринкой надо было родить еще одного, лучше мальчика, и сейчас ему было бы лет двенадцать-пятнадцать. Вот такого Редькин любил бы! (Какая бредовая мысль! К чему бы это?) Но так уж вышло, второго ребенка они делать не стали. И теперь супругов не связывало практически ничего, кроме общей работы и общих денег. (Господи, а это он о чем? О разводе, что ли?)
Вот так и крутились мысли - от попытки самооправдания до изощренного самобичевания и обратно. А суть была предельно проста - ему теперь нужна была только Юлька. Нет, не в качестве новой жены, - об этом смешно даже думать - просто нужна и все. Любил он ее.
"Во, залудил, приятель!" - одернул сам себя Тимофей. Любовь, любить слова-то какие! Любовь - это слишком серьезно. Или наоборот - по-детски романтично, игра какая-то получается, кино, мелодрама. В жизни не должно быть любви сорокалетнего к двадцатилетней, да еще на собачьем Бульваре...
С такими мыслями Тимофей засыпал в пятницу вечером. С ними же он и проснулся в субботу утром. Маринка встала раньше - какая-то суета происходила вокруг заболевшей Дашеньки, - а Редькину разрешила поспать до отвала, но уже в одиннадцать он пробудился от детского плача и больше заснуть не смог - лежал, размышлял о своих мучительно-сладких проблемах и делал вид, что все еще спит - пусть не трогают.
Около полудня Маринка сломалась.
- Ну что, старый пень, - вопросила она громко, - вставать сегодня будешь? А то скоро уже Лайма описается.
Утренняя прогулка традиционно считалась обязанностью Тимофея, вот только утро у Редькиных даже по будням, как правило, начиналось около полудня, и собака привыкла гулять после часу дня. Традиция была весьма удобной. Но теперь это расстраивало Тимофея, так как Юлька гуляла со своим Патриком намного раньше, и утренние свидания таким образом не вырисовывались.
- Не лги мне, - сонно проворчал Редькин, - у нас собака богемная, она и до трех часов потерпеть может.
- Но у тебя сегодня будет еще одно важное дело, - сообщила Маринка. Настало время разобрать антресоли и стенной шкаф.
- Однако вечером мне к зубному, - напомнил Тимофей.
- Поэтому и говорю, что надо все успеть до того, - не возражала Маринка.
Идея посетить зубного врача была, конечно, совсем не случайной. Ведь ежедневными тяжкими раздумьями редькинские страдания не заканчивались. Вся его жизнь теперь развивалась по законам любви. Например, он вдруг стал задумываться о собственном внешнем виде - о лице, о волосах, об одежде, о как-то незаметно, но подло начавшем расти брюхе. Бриться Тимофей перестал двадцать лет назад, а стричься взял за правило раз в полгода. Отращивал длинные патлы, хоть в косичку затягивай, а потом срезал все почти под ноль. Причем эту нехитрую услугу оказывала ему родная жена, ходить в парикмахерскую казалось не то чтобы дорого, но как-то нерационально. Все в их жизни подчинялось главной задаче: экономии времени. А бороду Редькин и вовсе подравнивал сам и, честно говоря, делал это не чаще, чем раз в три месяца, отчего она и была, как правило, клочковатой. В одежде Тимофей был предельно неразборчив, носил все, что покупала Маринка, и в любой вещи ценил прежде всего удобство, а не внешнюю сторону. Что такое современная мода, Редькин не знал вообще. Теперь это вдруг и сразу стало его интересовать. Он мгновенно откликнулся на предложение купить новую кожаную куртку и немыслимо долго выбирал и примерял разные модели. Жена всегда получала удовольствие от подобного процесса, искренне радовалась и теперь внезапному изменению в характере Тимофея и ничего плохого не заподозрила. Ничего. О, женская слепота! О, неумение выйти за рамки привычного!
Редькин прежде смотрелся в зеркало только во время умывания, да и то мельком, и еще, если вдруг возвращался домой, что-то забыв. Есть такая примета - посмотреться в зеркало, иначе дороги не будет. Глупость несусветная. Но правило соблюдалось в их семействе неукоснительно. Так же точно обходились стороною пробежавшие поперек черные кошки и бросались через левое плечо три щепотки рассыпанной соли. Но речь не о кошках и не о соли. Речь о зеркале, в которое Тимофей стал смотреться чаще, чем невеста перед свадьбой. Как можно было не замечать этого?
А как могла Маринка не придать значения его регулярным разминкам с гантелями? Утренней зарядкой Тимофей прежде баловался раза два в неделю, если вставал не с похмелюги и выспавшись, но теперь этот безумец совершал по три подхода в день и качал мышцы до пота.
И как можно было не понять, что попытка бороться с перхотью с помощью шампуня "Хэд энд шоулдерс" - тоже не случайна? Столько лет было наплевать просто не носил черных рубашек и свитеров - а тут вдруг... Кстати, хваленое средство абсолютно не помогало, и Тимофей перешел на более эффективный "Кризан".
И, наконец, зубы. Это была очень старая, можно сказать, застарелая проблема. С зубами у Тимофея с детства не заладилось. В школе при советской власти лечил он их, понятное дело, бесплатно. Там врачи поначалу были очень хорошие, затем - не очень, и наконец, уровень обслуживания сделался безнадежно скверным. Особенно в части техники и материалов. Вот тогда Тимофей и познакомился с платной медициной. Жизнь заставила. Но он об этом не жалел: на здоровье грех экономить. В восьмидесятом году пломба стоила три рубля, в восемьдесят первом - уже пять, это было дорого, но ведь и пломбу ставили американскую, которая жила во рту аж целых десять лет. А вот как раз в девяносто первом с ценами началась полная чехарда. К девяносто третьему о рублях забыли навсегда, зуб теперь стоил от двадцати до пятидесяти долларов, и по какому курсу не считай, получалось это заметно больше тех трех и даже пяти рублей. В общем, Редькин стал жмотничать, зубы запустил капитально, через один пестрели они дырками, а тут еще широко зашагали по стране "Блендомед" с "Орбитом" в обнимку, современная паста и жвачка давали возможность сосуществовать с кариесом, забыв о боли, а мелкие неудобства, вроде застревающей в дуплах пищи и запаха изо рта, не стоили того, чтобы всерьез о них думать, а тем более платить страшные сотни долларов. Но это раньше, а теперь Редькин все чаще, отвернувшись, тайком, дышал в ладошку и принюхивался, с грустью вспоминая рекламу дурацких таблеток "Рондо": "Свежее дыхание облегчает понимание". Да уж, с гнилыми зубами ни конфетки, ни жвачка, ни специальный дезодорант надолго не помогут. И Редькин решился, в конце концов. Деньги у них еще были. Вот и придумал себе внезапно заболевший коренной внизу справа. Ну а как добрался до любимой врачихи, то оказалось, что слева направо и сверху вниз зияют сплошные проблемы вместо зубов. Предложена была полная санация полости рта с обещанием уложиться в три сеанса и примерно в пятьсот баксов. Маринка поохала, конечно, но в итоге дала добро. Для Веры Афанасьевны сумму уменьшили до ста пятидесяти, чтобы не пугать. На том все разговоры вокруг "зубовной" проблемы и закончились. Маринка и тут ничего не поняла. Ни-че-го. Удивительно, но факт.
И вот пришла та суббота, когда на чашу весов, перегруженную абсурдом, упала последняя, самая тяжелая капля. Отправляясь на прогулку с Лаймой, Редькин почему-то был уверен, что встретит Патрика с любимой хозяйкой. Он непомерно долго, вызывая раздражение у собаки, крутился в Юлькином дворе и даже смотрел вверх на ее окна. Но предчувствие обмануло, романтического свидания без свидетелей не произошло. И правильно, в сущности: зубы-то он еще не долечил.
Зато произошло нечто совсем другое. Сразу после прогулки. Ожидание необычного и важного, как это ни странно, делалось все острее. "Неужели Юлька сама придет к нам в гости?" - недоумевал Редькин, способный теперь думать только об одном. Теоретически это было возможно. Телефонами все собачники давно друг с другом обменялись. Да и общих проблем хватало.