Когда в году всего четыре дня,
Весна сменяет зиму, осень - лето,
И без любви темно, как без огня,
Бал правит суета, и нет ответа.
Кромешный мрак, полмира заслоня,
Становится не отличим от света.
Когда в году всего четыре дня,
Не спится вам с заката до рассвета.
И в дали необъятные маня,
Взмывая ввысь, как птица, как ракета,
Вторая жизнь приходит к вам сама,
И наступает вечная зима.
Год, состоящий из четырех дней, в голове укладывался плохо, какого именно ответа искал человек, тоже оставалось неясно, со второй жизнью и вечной зимой - полный туман, если только это не такой длинный эвфемизм, подобранный к слову "смерть". А вот многое другое у Редькина уже было. И без любви темно, и мрак, заслонивший полмира, который то ли мрак, то ли свет; и суета, и необъятные дали, и, конечно же, не спалось по ночам. В общем, это были стихи про него. А еще Тимофей с неумеренной радостью обнаружил, что поэзия Разгонова легко раскладывается на составляющие: фразы, слова, образы, рифмы. Это была очень простая, предельно четко, можно сказать, механистично выстроенная, поэзия. Идущая от прозы. Он это понял, и ему сразу стало легче - наконец-то хоть что-то рациональное! К дому подъехал уже в весьма приподнятом настроении. Мечтал обо всем хорошем: о больших деньгах, об интересной, но спокойной жизни, о Юльке и о Маринке одновременно. Как это у него совмещалось - непонятно, но именно хотелось любить обеих. Романтик хренов!
А Маринка с порога огорошила. Он даже не успел рассказать про свое безумное путешествие (а ведь собирался!):
- Зубы нормально вылечил? - и не дожидаясь ответа: - А я тут Полозову звонила!
- Нормально, еще один сеанс остался. Зачем ты звонила Константину?
- А вот хотела узнать, читал ли он писателя Разгонова.
- Ну и как? - Редькин насторожился.
- А он с ним в одном классе учился.
- Ни фига себе! - только и сказал Тимофей.
Чего-то подобного он, признаться, и ожидал, только почему-то думал, что это Вербицкий окажется одноклассником Разгонова. Может, поэтому и не спешил впутывать Майкла. (Где логика, ё-моё?!)
- А потом? - полюбопытствовал он все-таки, так как Маринка молчала, давая время переварить.
- Потом они тоже общались, во взрослом состоянии - намного реже, но все равно дружили до последнего.
- До чего последнего? - не понял Тимофей.
- Так ведь этого Разгонова убили в девяносто пятом, то ли бандиты, то ли гэбэшники. Неприятная была история. Константин о подробностях умолчал. Позвони ему сам.
- Не буду, - рявкнул он сердито, будто эта Маринка была виновата в гибели Разгонова.
И ужасно расстроился. Но, проанализировав свои чувства, с удивлением обнаружил, что его опечалило не столько перемещение живого писателя в разряд мертвых классиков, сколько огорчило собственное удивительное равнодушие по этому поводу. Во, какая петрушка! Весь этот день он воспринимал Михаила Разгонова ни много ни мало как собственное alter ego, а теперь, когда, по существу, половину его личности объявили трупом - никаких эмоций. Понятно: остались тетради, остались стихи в памяти, остались эмоции, и Белый Дом На Берегу Реки остался. А больше ведь ничего и не было. Редькин же не знал Михаила лично, не видел никогда его лица - о чем переживать? Может быть, в этом дело? Может быть. Но он все равно продолжал расстраиваться.
Кстати, во второй тетрадке были как раз фрагменты "Подземной империи", той самой, которую читали все, даже зять Никита, а на листах - наброски еще одного романа, тоже где-то опубликованного. Так что, по большому счету, у Редькиных и для издателей ничего особо ценного не имелось. Практичный Тимофей о такой стороне дела тоже успел подумать. Хотя какой он, к черту, наследник?! Константин, вон, и тот ближе, небось родственников этого Михаила знает...
Черт, придется все-таки звонить, хоть и не хотелось. Маринка поговорила интересно, но самого важного не узнала.
Полозов сидел дома, и все, что мог, Тимофею рассказал. Вот только мог он почему-то немного, то ли намекал, что это не телефонный разговор (очень не характерная для цинично-ироничного Константина манера!), то ли вообще рассказывать не желал. Хуже всего было то, что в Лушином переулке Разгонов никогда не жил и даже не бывал в гостях, по представлениям Кости. Жил он на Малой Бронной, оттуда и уехал в свой последний путь - в деревню. Кагэбэшная подоплека того убийства неприятно совпадала с кагэбэшной же предысторией квартиры. Вывод напрашивался один: в тетрадях Разгонова рылся Комитет, и какой-нибудь "романтический кретин чином не ниже полковника" (выражение Полозова) надыбал в них нечто государственной важности, а потому и упаковал в стену по высшему разряду. Насчет высшего разряда Редькин позволил себе усомниться, но рука Лубянки просматривалась, к сожалению, со всей очевидностью. В связи с этим Константин советовал от рукописей по возможности скорее избавиться, лучше всего сжечь их и уж, как минимум, лишний раз про это дело не трепаться. Попытка выяснить обстоятельства, при которых ыубили Разгонова, успехом не увенчалась, Полозов молчал, как партизан, при этом явно располагая какой-то информацией. А по поводу родственников лаконично сообщил:
- Родители умерли, а жена, сын и ее родители - все за границей.
- Каким образом? Где? - домогался Редькин.
- Не знаю и знать не хочу, - отрезал Константин.
А когда предельно спокойный, выдержанный Полозов начинал позволять себе такой тон, разговор определенно следовало заканчивать.
"В конце концов, на черта мне этот Разгонов?" - подумал Тимофей.
Но все равно еще несколько дней продолжал грустить и печалиться.
Потом закрутила какая-то мелкая суета, потом все утихло на добрую неделю. Ну а после начались такие события, что про Разгонова и вспоминать не захотелось. Редькин уже научился понимать: если астральная материя вокруг него разглаживалась, расслаблялась, окутывая все ленью и монотонностью, значит, это такая специальная пауза, передышка, и за нею последует чудовищное уплотнение времени, немыслимые навороты - ни одному шизу мало не покажется!
Глава девятая
ПЕТТИНГ ПО-ОКЛАХОМСКИ
Это случилось в пятницу, ноябрьским вечером, ровно в десять, когда он вышел на Бульвар один, без Маринки. Погода была отвратительная: непрерывный мелкий дождик и ветер. Даже Лайма трусила по переулкам как-то без удовольствия, тянула на любимый Бульвар, но без обычного энтузиазма, словно чувствовала: нет там никого, тоска. А там и впрямь никого не оказалось. Бывали такие совпадения. Кто-то на дачу уехал, несмотря на мокротень и холод, у кого-то дела, другие просто поленились, вывели псов на минутку возле дома и обратно - с какой радости мерзнуть-то? Потом Редькин разглядел: в гордом одиночестве дефилировала меж черных от сырости деревьев одна лишь Юлька со своим уже промокшим, а потому жалким на вид Патриком.
Сердце замерло на секундочку и тут же застучало чаще.
- Привет, - сказал Тимофей.
- Привет.
- Ну и погодка!
- Ага.
Разговор не клеился. Тимофей косо посматривал на Юльку, пряча лицо от промозглого ветра, и думал, что сегодня она как-то по-особенному хороша. Этакая упрямая красота наперекор стихиям, наперекор тоске и всем жизненным неурядицам. Во, на какую романтику потянуло! Тимофею сделалось тепло и уютно. Даже не надо было ни о чем говорить. Просто вот так идти с ней рядом - и все. А главное, что и Юлька не испытывала ни капли неловкости от их молчания. Он это чувствовал безошибочно. Девушка не то чтобы думала о своем, а именно молчала с ним вместе.
Перехватив один из его восторженных взглядов, Юлька улыбнулась широкой счастливой улыбкой и сказала вдруг:
- А пошли ко мне!
- К тебе? - растерялся Тимофей.