Вдвоем они опрометью бросились с моста к дамбе и едва успели скатиться в сторону и спрятаться, как послышался глухой удар, земля под ногами слегка качнулась, и над мостом поднялось большое облако черного дыма.
- Пойдем посмотрим на дело рук своих, - предложил Брейсгердл, поднимаясь на ноги и отряхиваясь.
Над местом взрыва все еще клубилась туча дыма и пыли, но когда они подошли поближе, она успела уже порядком рассеяться.
- Только частично... - начал Брейсгердл, и в этот момент раздался второй взрыв, чуть не сбивший друзей с ног. Крупный обломок с силой врезался в парапет рядом с ними и разорвался, как бомба, осыпав их мелкими осколками. Часть пролета моста медленно отделилась и с оглушительным всплеском рухнула в реку.
- Второй фитиль оказался длиннее, чем я думал, - сказал Брейсгердл, вытирая неожиданно вспотевшее лицо. - Мне надо было подумать об этом раньше. Представляешь, как бездарно могла бы закончиться карьера двух многообещающих молодых людей?
- Ладно, - сказал Хорнблоуэр, - все-таки мы его взорвали.
- Все хорошо, что хорошо кончается, - добавил Брейсгердл.
Семьдесят фунтов пороха сделали свое дело. Мост был перерезан в самой середине зияющим провалом шириной в несколько футов. За пределами провала мостовая кладка оказалась практически не поврежденной, что доказывало, с одной стороны, правильность выбранного Хорнблоуэром метода минирования, а с другой, - свидетельствовало о добросовестной работе неизвестных мостостроителей. Обломки пролета почти перегородили реку.
- Сегодня ночью нам понадобится не больше одного вахтенного, - сказал Брейсгердл.
Хорнблоуэр оглянулся и поискал взглядом своего чалого. Он с радостью вернулся бы в Музильяк, ведя его в поводу, но гордость не позволила ему решиться на столь малодушный поступок. Ощущая боль и ломоту в определенных частях тела, он все же заставил себя сесть в седло и тронул шагом в направлении города. Солнце уже клонилось к западу.
Он проехал по главной улице, повернул на площадь, но за поворотом его ожидало такое зрелище, что он непроизвольно натянул поводья и остановил своего коня. Площадь была заполнена народом: горожанами, солдатами и крестьянами из окрестных деревень. Посреди площади в небо вздымался длинный узкий прямоугольный брус со сверкающим ножом на конце. Вот он сорвался вниз и упал с глухим стуком, и тут же вокруг основания бруса возникло движение: несколько человек наклонились и поволокли что-то тяжелое в сторону, где уложили в общую кучу. Хорнблоуэр с ужасом понял, что наблюдает гильотину в работе.
Он весь дрожал от тошноты и омерзения. Это было еще хуже, чем самое жестокое телесное наказание, применяемое во флоте. Он уже хотел повернуть своего коня и уехать прочь от этого ужасного места, но тут ухо его уловило странные звуки. То были звуки пения. Хорнблоуэр оглянулся и увидел высокого мужчину могучего телосложения с кудрявыми черными волосами. Он был одет в белую рубаху и темные штаны. Он шел под конвоем нескольких солдат и пел ясным и звонким голосом. Мелодия ничего не значила для Хорнблоуэра, но слова звучали отчетливо, и он узнал: то было начало одной из революционных песен.
- "Вперед, сыны Отчизны милой..." - пел приговоренный к казни, одетый в белую рубаху. Когда он появился на площади, и горожане услышали его пение, в толпе возник глухой ропот. Почти все опустились на колени прямо на землю и склонили головы, скрестив руки на груди.
Палачи уже успели снова установить нож гильотины и подготовить это чудовищное изобретение для очередной жертвы. Человек в белой рубахе следил взглядом за всеми приготовлениями, но ни на секунду не прекращал пения. Он замолк только тогда, когда палачи набросились на него разом, скрутили руки и бросили на помост. Опять раздался глухой чмокающий удар ножа, и обезглавленное тело оттащили к куче остальных жертв.
Похоже было, что на сегодня казни закончились. Солдаты начали разгонять горожан по домам, а Хорнблоуэр поехал вперед, пробираясь сквозь редеющую толпу. Внезапно его конь стал на дыбы и чуть не выбросил Хорнблоуэра из седла - видимо, почуял запах свежей крови, исходящий от кучи сваленных тел казненных, лежащих рядом с гильотиной. На противоположном конце площади стоял прелестный двухэтажный дом с балконом. Хорнблоуэр поднял глаза и увидел на балконе маркиза де Пузажа, по-прежнему одетого в свой роскошный белый мундир с голубой лентой. Он стоял на балконе в окружении своего штаба. Хорнблоуэр заметил, что у парадного входа в дом стоят часовые. Одному из них он передал поводья своего чалого и вошел. На середине лестницы его встретил спускающийся де Пузаж.
- Добрый вечер, сэр, - приветствовал его маркиз с отменной вежливостью. - Я очень рад, что вы сами нашли нашу штаб-квартиру. Мы отправляемся обедать, и я предлагаю вам присоединиться. Ваша лошадь внизу? Очень хорошо. Месье де Вилле распорядится, чтобы о ней позаботились.
Это представлялось невероятным. Светский джентльмен, разряженный и утонченный аристократ, только что распоряжавшийся кровавой бойней беззащитных людей, отправляется обедать и способен говорить об этом так легко и непринужденно. А его свита, все эти блестящие молодые дворяне? Что заставляет их обагрять руки в крови, добиваясь реставрации старого и уничтожения нового, хотя и молодого, но уже доказавшего свою жизнеспособность режима. Эти и подобные мысли вертелись в голове Хорнблоуэра, когда он улегся, наконец, в гигантскую четырехспальную кровать на верхнем этаже постоялого двора. Но больше всего мучил его вопрос, какого черта он, мичман Горацио Хорнблоуэр, делает в такой компании, да еще рискует жизнью впридачу?
Из окна доносились многочисленные женские рыдания по казненным. После захода солнца родственникам было разрешено забрать обезглавленные тела. Хорнблоуэр был уверен, что после столь обильного впечатлениями дня не сможет заснуть, но усталость и молодость взяли свое, и он проспал большую часть ночи. Сон его не был спокоен, и проснулся он весь в поту, разбуженный каким-то кошмарным сновидением. Было еще совсем темно, и он не сразу вспомнил, куда его занесло. Почему-то он спал в постели, а не в подвесном гамаке, как привык, не было никакой качки и не пахло морем, и не было привычных запахов кубрика. Было душно, но то была духота запертого помещения в теплую летнюю ночь, а не спертая вонь и одуряющая жара межпалубного пространства. Он находился в доме, на берегу, в настоящей постели. Вокруг царила тишина, настолько глубокая, что в ней, казалось, было что-то противоестественное, особенно для человека, привыкшего к непрестанному движению и звукам, обычным на большом корабле.
Теперь он вспомнил. Он был на постоялом дворе маленького провинциального городка Музильяка в Бретани, в гостях и одновременно на службе у бригадного генерала маркиза де Пузажа, командующего французской половиной экспедиционного корпуса, который, в свою очередь, был частью армии вторжения, призванной восстановить монархию во Франции. Пульс Хорнблоуэра забился сильнее, под ложечкой немного засосало. Итак, он находился во Франции, в десяти милях от побережья и родного "Неутомимого", в окружении наемного сброда, половина которого даже не была французами по происхождению. Теперь он начал жалеть, что приложил в свое время столько усилий для изучения французского языка, знание которого послужило единственной причиной его появления здесь. Сейчас он больше всего мечтал очутиться среди своих, если уж не на борту фрегата, так хотя бы среди красных мундиров лорда Эдрингтона, защищающих брод в полумиле отсюда.
Как ни странно, именно мысль о британских пехотинцах заставила его подняться с постели. Он вспомнил, что на него была возложена обязанность поддерживать связь и координировать совместные действия британского и французского подразделений. Прошли уже почти сутки, и ситуация могла измениться в любую секунду.
Раздвинув полог, Хорнблоуэр слез с постели на пол и чуть не застонал. Все кости ломило так, словно вчера его весь день молотили цепами. С трудом доковыляв до окна, Хорнблоуэр выглянул наружу. Луна в три четверти ярко освещала пустынную улицу и треуголку часового, замершего у входа с мушкетом с примкнутым штыком.
Отойдя от окна, Хорнблоуэр отыскал свою одежду и оделся наощупь. Потом надел пояс с тесаком и кортиком и засунул за него пистолет. Выйдя из комнаты, он бесшумно спустился по лестнице в вестибюль. За конторкой, освещенной одинокой свечой, спал французский сержант. Как ни легки были шаги мичмана, они все же разбудили сержанта. Он поднял голову и уставился на него. На полу вповалку спали и громко храпели остальные солдаты караульного взвода, напомнив Хорнблоуэру свиней в загоне. Их мушкеты были беспорядочно сложены вдоль стены.
Кивнув сержанту, он открыл дверь и вышел на улицу. Свежий ночной воздух наполнил легкие. Нет, то был, скорее, утренний воздух - на востоке уже разалелось. Часовой, заметив британский военно-морской мундир, неуклюже вытянулся и взял под козырек. На площади все еще возвышалось зловещее изобретение доктора Гильотена, а вокруг чернели лужи засохшей крови. Интересно, кем были казненные? Должно быть, это были отъявленные негодяи, раз де Пузаж распорядился казнить их практически без суда и следствия. Но Хорнблоуэр уже достаточно нагляделся за вчерашний день, чтобы здраво смотреть правде в глаза. Скорее всего, среди обезглавленных не было ни одного по-настоящему опасного республиканца, а были те, кто попался под руку: мэр, таможенный чиновник, судья, мелкие правительственные служащие, да и вообще люди, против которых у де Пузажа и его окружения мог быть какой-то зуб за прошлое. Это был жестокий мир, в котором он, Хорнблоуэр, чувствовал себя потерянным и одиноким.
От этих мрачных мыслей его отвлекло появление караульного взвода во главе с сержантом. Сначала они сменили часового на дверях, затем на других постах вокруг дома. Следом за караульными из дома напротив вышли под началом другого сержанта четверо барабанщиков. По команде сержанта они выстроились в ряд и ударили в барабаны. Продолжая стучать, они размеренным шагом тронулись по главной улице. Возле каждого дома барабанщики останавливались и начинали работать палочками в более быстром темпе. Затем они двигались к следующему дому, опять переходя на прежний, более спокойный и ровный ритм. Они играли "зорю", или, проще сказать, "подъем". Ничего особенного в их барабанном бое не было, но Хорнблоуэру, лишенному музыкального слуха, зато наделенному обостренным чувством ритма, этот бой казался настоящей, самой прекрасной музыкой на свете. Из-за дома снова появился сержант со сменившимися часовыми. Улица стала понемногу оживать. Из домов вылезали заспанные солдаты, многие из них сладко зевали. Раздался стук копыт по булыжной мостовой, и к штабу промчался верховой курьер. Начинался новый день.
Молоденький офицер с бледным лицом прочитал доставленную курьером бумагу и протянул ее Хорнблоуэру. Тот не сразу разобрал написанное - ему еще не приходилось иметь дела с письмами на французском, - но в конце концов все же расшифровал записку. В ней сообщалось, что главные силы, высадившиеся в заливе Киберон, этим утром выступают на Ванн и Ренн, а вспомогательный корпус, в котором находился Хорнблоуэр, должен был при этом удерживать свою позицию у Музильяка и прикрывать барона де Шарета с фланга.
Появился маркиз де Пузаж, как всегда свежий и безукоризненно одетый. Он тоже прочитал записку, но от комментариев воздержался, ограничившись радушным приглашением Хорнблоуэра к завтраку.
Они прошли на кухню, где молчаливая женщина с испуганным лицом принесла им кофе и хлеб. Она могла быть ярой контрреволюционеркой, раз уж маркиз ей настолько доверял, но по ее лицу сказать такого было нельзя. Могло, конечно, случиться и так, что появление незнакомой орды, поселившейся в ее доме и истребляющей ее запасы, произвело неожиданный поворот в ее взглядах. Не исключено, что часть лошадей и телег, реквизированных людьми маркиза, тоже принадлежали ей. Существовала даже возможность, что один из казненных вчера мог оказаться ее другом, родственником, братом или мужем. Но она принесла кофе и хлеб и удалилась, а маркиз, Хорнблоуэр и штабные офицеры принялись за завтрак.
Впервые за четыре месяца Хорнблоуэр ел настоящий хлеб, а не источенные долгоносиками корабельные сухари. Он осторожно отхлебнул кофе. До этого он пил кофе только три или четыре раза в жизни и пока не решил, нравится он ему или нет. Когда же он снова поднес чашку к губам, сделать второй глоток уже не пришлось. Тишину разорвал отдаленный гром пушечного выстрела. Он немедленно поставил чашку на стол и прислушался. Прозвучал еще один выстрел, за ним другой. В ответ послышались другие выстрелы, с более близкого расстояния. Хорнблоуэр узнал по звуку шестифунтовки Брейсгердла.
На кухне началось столпотворение. Кто-то опрокинул чашку с кофе, и по столу растеклась черная дымящаяся лужа. Какой-то кавалерист ухитрился зацепить одной шпорой за другую и со звоном растянулся на полу. Все разом начали что-то говорить и выкрикивать.
Хорнблоуэр был так же возбужден, как и все остальные, он тоже поскорее хотел очутиться на улице и узнать, что происходит, но ему вспомнилась холодная невозмутимая выдержка капитана и старших офицеров "Неутомимого", и он усилием воли заставил себя усидеть на месте. В конце концов, он принадлежал к другой породе и не собирался вести себя, как эти горластые лягушатники.
Подчеркнуто неторопливо Хорнблоуэр снова взял чашку и допил ее до дна. Кухня почти опустела, с улицы доносились крики молодых офицеров, требующих своих лошадей. Хорнблоуэр встретился взглядом с маркизом, нервно расхаживающим по кухне, и демонстративно откусил кусочек хлеба. Жуя его, он подумал, что такой жест неплохо выглядит. Есть ему не хотелось, но на ум пришла мысль, что сражение может растянуться на целый день, и неизвестно, когда в следующий раз удастся перекусить. Он взял нож, отрезал горбушку и засунул себе в карман.
Лошадей уже успели заседлать и теперь выводили во двор. Всеобщее возбуждение передалось и умным животным: лошади ржали, вставали на дыбы, били задними копытами, усугубляя суматоху и толчею перед домом. Де Пузаж одним из первых вскочил в седло и умчался, предоставив своим офицерам догонять его. Вскоре во дворе уже никого не было, кроме Хорнблоуэра и одинокого солдата, державшего под уздцы чалого. Для столь плохого наездника, каким был Хорнблоуэр, такой вариант был наилучшим. Он все равно не смог бы угнаться за этими французскими дворянами, воспитанными в седле. А если уж чалому вздумалось бы заартачиться, он не удержался бы на нем и десяти секунд. Такого он допустить не мог - честь морского офицера ронять было непозволительно.
Хорнблоуэр не спеша подошел к своему коню. Солдат-конюх все это время ласково поглаживал животное и что-то нашептывал ему в ухо. Чалый казался теперь намного спокойнее, чем несколькими минутами ранее. Очень осторожно, стараясь не делать лишних движений, Хорнблоуэр залез в седло и взял в руки поводья. Слегка потянув за них, он проверил, не склонен ли его скакун озорничать или буйствовать, и только после этого шагом выехал на улицу.
До моста он добирался не спеша, помня старую пословицу: "Поспешишь людей насмешишь". К тому же у него так болели кости, что за все сокровища мира он не согласился бы проскакать галопом хотя бы милю. Артиллерийская дуэль продолжалась. Пушки Брейсгердла регулярно изрыгали из своих жерл дым и пламя. На востоке только что взошло солнце.
Ситуация в районе моста казалась достаточно ясной. По обе стороны взорванного пролета засело по несколько стрелков с той и с другой стороны, которые лениво обстреливали друг друга. Неприятельская батарея укрывалась за дамбой на левом берегу. Ее расположение легко угадывалось по клубам черного дыма, возникающим при каждом выстреле. Батарея Брейсгердла занимала аналогичное положение, но на правом берегу Марэ. Она была надежно укрыта в небольшой ложбинке и поразить ее могло только шальное ядро.
Брейсгердл стоял рядом со своими пушками. На бедре у него болтался здоровенный тесак. Увидев Хорнблоуэра, он приветственно помахал ему рукой. На левом берегу в самом начале дамбы появилась голова неприятельской колонны; Брейсгердл подал команду, и оба его орудия выпалили одновременно. Чалый Хорнблоуэра вздрогнул и шарахнулся в сторону. Когда Хорнблоуэр снова посмотрел на левый берег, людей уже не было видно.
Внезапно совсем рядом в парапет дамбы ударило ядро, отскочило в сторону, опять ударилось о землю у самых ног чалого, подпрыгнуло и унеслось прочь с противным свистом. Еще ни разу Хорнблоуэр не был так близок к тому, чтобы быть разорванным пушечным снарядом. Его лошадь словно обезумела. Успокаивая ее, он потерял стремя, но так ничего и не добился. В конце концов он спешился и, не искушая судьбу, взял чалого под уздцы и отвел его на батарею. Брейсгердл встретил его и, ехидно ухмыляясь в сторону французов, произнес:
- Посмотри на этих лягушатников, если они и дальше будут придерживаться той же тактики, им не прорваться здесь до самого Судного дня. Если они попытаются заделать взорванный пролет, я смету их картечью. Просто не понимаю, чего ради они понапрасну тратят порох.
- Разведка боем, - сказал Хорнблоуэр тоном Александра Великого.
Дай он волю своим чувствам, он сейчас бы весь дрожал от возбуждения. Он не мог судить, насколько неестественно его поведение, но даже если это выглядело так, все равно это было лучше, чем выказать свои эмоции перед посторонними. Даже в том, что он стоял сейчас, не кланяясь пулям и ядрам, как ветеран многих сражений, было какое-то болезненное сладострастие и мучительное наслаждение. Брейсгердл тоже вел себя подобным образом. Он постоянно улыбался, шутил и казался довольным жизнью. Хорнблоуэр никак не мог понять, это у него напускное или он и в самом деле чувствует себя счастливым.
- Опять идут, - сказал Брейсгердл. - Разведка боем.
Несколько человек, пригибаясь, бежали по дамбе к мосту. В пределах досягаемости мушкетного огня они залегли и начали обстреливать расположение батареи. Для прикрытия они использовали тела своих убитых товарищей. С правой стороны в них стреляли роялисты* [Роялист - приверженец королевской власти.], защищенные значительно лучше.
- Здесь у них нет ни одного шанса, - с уверенностью повторил Брейсгердл. - А ну-ка, посмотри туда!
Основные силы роялистов выступили из города и двигались к мосту. Пока друзья наблюдали за их продвижением, невесть откуда прилетевшее неприятельское ядро врезалось в голову колонны и оставило на своем пути длинную кровавую борозду. Хорнблоуэр видел, как разлетались во все стороны мертвые тела и окровавленные ошметки плоти. Колонна заколебалась. Де Пузаж выехал вперед и стал выкрикивать какие-то приказы. Ряды солдат перестроились, колонна сошла с дороги и укрылась в тростниках у начала дамбы. Убитые остались лежать на дороге.
Теперь все силы были в сборе, и вряд ли кто решился бы отрицать, что в этом месте прорваться действительно невозможно.
- Поеду-ка я к омарам, - сказал Хорнблоуэр. - Надо доложить Его Светлости, что здесь происходит.
- На рассвете я слышал стрельбу в том районе, - сказал Брейсгердл.
Наискосок через болотистую равнину к броду вела узкая тропа, полузаросшая пышной травой и осокой. Прежде чем сесть в седло, Хорнблоуэр, боясь конфуза, довольно далеко отвел по этой тропе своего коня, и только тогда решился взобраться на него. Кроме того, он боялся, что чалый заупрямится и откажется лезть в болото. Но все сошло нормально, и вскоре он заметил красные пятна мундиров на берегу реки. Это были пикеты, выдвинутые на фланги с целью предупредить возможный, хотя и маловероятный, обходной маневр неприятеля по болоту. Потом он увидел домик, рядом с которым и был брод, где располагалось основное ядро пехотинцев лорда Эдрингтона. Болотистый берег в этом месте был повыше и посуше. Здесь на своем жеребце восседал и сам лорд. Хорнблоуэр подъехал к нему и доложил о последних событиях. Получилось это у него не очень отчетливо, потому что чалый то и дело дергался по неизвестной причине.
- Значит, настоящей атаки пока не было? - спросил Эдрингтон.