— Блин, ну и козел!
Когда я с кем-нибудь разговариваю, голоса внутри успокаиваются, засыпают. Я превращаю их в некое подобие крови, бегущей по моему телу.
Две несовместимые личности. Чувствую, что услышала что-то очень важное.
Окабе — великолепный рассказчик, он меняет тембр голоса, изображая разных людей, он умело вставляет в свои истории прямые цитаты. Слушать его — сплошное удовольствие, и я хочу послушать еще, вот и пытаюсь снова вытащить его из раковины, заставить снова заговорить.
Две несовместимые личности.
Так — дословно — выразился Окабе. Что он имел в виду? Что личность, которой он становится за рулем грузовика, и личность, в которую он превращается вне грузовика, отдалились друг от друга настолько, что утратили способность к совместному существованию? Очевидно, так. Есть у меня прелюбопытное подозрение — вполне возможно, что две эти несовместимые личности обитали в нем с самого рождения, и грузовик он стал водить лишь для того, чтоб держать их порознь.
Мы движемся по Семнадцатому маршруту, едем по каким-то окольным дорогам. Я заставляю его показать мне карту и сразу же вижу: да, так мы почти прямиком доберемся до Ниигаты, по пути проедем через Саитаму и Ганму. Спускается ночь, шум и вибрации трейлера словно стали громче и заметнее. Я наполовину опускаю стекло. Высовываюсь наружу. По краям дороги еще осталось немного снега, но холодный воздух за окошком уже сухой. Ветер играет с моими волосами, кусает лицо. Пытаюсь что-нибудь крикнуть, но ветер подхватывает крик, разбивает в осколки и стремительно уносит вдаль от грузовика. Рядом, на водительском сиденье, — Окабе. Он улыбается — очень осторожной, вежливой улыбкой. Не могу определить точно, но все время чувствую разницу между его словами и манерой изъясняться, с одной стороны, и выражением его лица — с другой. Эта разница вызывает желание узнать о нем побольше и одновременно — ощущение, что я совершенно его не понимаю.
Я оставляю окошко чуть приоткрытым. Немного спустя осознаю — именно здесь внутреннее пространство грузовика особенно созвучно пространству внешнему. Шум мотора, шорох крутящихся колес и гул, с которым грузовик рассекает воздух, сливаются, объединяясь в своеобразную мелодию, подобную хоровому пению множества женских голосов. Лучше всего я слышу эти голоса, когда Окабе переключает скорость, пока механизм не стабилизируется. Не созвучие, скорее диссонанс, какой создают, сталкиваясь, сходные звуки, взлетая и понижаясь почти незаметно для человеческого уха. Прислушиваешься к таким звукам — и они, искажаясь, начинают постепенно эхом отражаться друг от друга, порождая в тебе чувство странной успокоенности. Но чем сильнее прислушиваешься, тем явственнее возникает уверенность: если когда-нибудь эти столь разные звуки сольются в единый напев — то, что я услышу, будет исполнено глубокого значения. Приходится поскорее снова поднять стекло. В груди возникает неприятная, тревожная тяжесть, волоски на коже буквально встают дыбом. Принимаюсь то ерошить пушистый ворс обивки сиденья, то вновь его приглаживать. Хочется коснуться обнаженной шеи Окабе, но он ведет машину, нельзя. Поэтому только и остается, что скользить, лаская, ладонью по ворсу. Говорить абсолютно не о чем, и я расспрашиваю его, что и к чему у него в кабине. Есть, например, два багажных отсека — один над пассажирским сиденьем, другой — над водительским. В том, что над пассажирским, Окабе хранит рубашку с длинными рукавами, а в том, что над водительским, — тенниску. Спинки сидений откидываются до самого конца, а если понадобится, то можно опустить даже рычаг переключателя скоростей. Рычаг откидывается так же, как и спинки сидений, он так и называется — «откидной переключатель». Я думаю — надо же, какое смешное название, право, очень хочется записать, чтоб не забыть. Шарю в своем рюкзаке, пытаясь отыскать блокнот. Тотчас же всплывает мыслишка: привычка — вторая натура, и я ехидно ухмыляюсь. Я ведь тут не на задании. Неожиданно вся ситуация кажется невероятно забавной, и я взрываюсь смехом. Слова. Да что такое слова, в конце-то концов? Могла бы я улыбаться, если бы слов не было? Могла ли я испытывать удовольствие, когда слов не хватало, а улыбка становилась всего лишь рефлексом?
— Весело тебе, да? — говорит Окабе.
И я впервые осознаю, что это правда, сейчас мне и впрямь по-настоящему весело. Верно. До меня мои собственные ощущения всегда доходят как до жирафа. Прошлой ночью я поняла, что хочу Окабе, и незамедлительно пошла и прямо сказала, что хочу его, — большое событие в моей жизни! Продолжаю шарить у себя в рюкзаке. Рука натыкается на что-то, явно не похожее на блокнот. Что-то холодное. Мой диктофон. Я постоянно ношу его с собой, чтоб всегда быть готовой на случай, если кто позвонит, — не важно кто, не важно, в какое время суток.
«Добро пожаловать на гору Касе!» — написано на указателе с изображением горы. Судя по стилю написания иероглифов, сразу можно догадаться, что гора — священная, где-то на ней расположен храм. Не знаю точно когда, но в какой-то миг дорога, по которой мы движемся, начала понемногу подниматься вверх, в гору. Проезжаем еще немного, и справа возникают ярко освещенные алые ворота синтоистского святилища. Огромные ворота. Грузовик въезжает внутрь. Окабе поворачивает руль, перед глазами у нас — куда более крутой склон другой горы.
— При-и-ве-ет, гора Акаги! — кричит Окабе.
— Это все еще Семнадцатый маршрут? — спрашиваю.
Окабе сердито фыркает:
— Три — пять — три.
Потом продолжает:
— В Маэбаши вечно пробки, даже поздно ночью — и то пробки, все из-за светофоров. Так что мы лучше через гору Акаги поедем.
Я снова смотрю на карту. Маршрут 353 огибает гору с южной стороны. Святилище, должно быть, на самой вершине, ворота, через которые мы только что проехали, — внешние, указывающие к нему дорогу. Ниже, на уровне моря, воздух был сухим, но здесь, на большой высоте, я замечаю: в воздухе плавают крошечные, поблескивающие кристаллики снега. Пристально разглядываю эти кристаллики. Постепенно в воздухе — вперемешку с кристалликами — появляются и маленькие белые снежинки. Снежинки, кружась, пролагают себе путь среди кристалликов и медленно падают на землю. Едем сквозь эти белые хлопья — и спустя немного времени начинает казаться, что я нахожусь внутри трубы или тоннеля, надежно отгороженная от прежнего своего «Я». Истинная «Я» — здесь и сейчас, в полусонной заснеженной пустоте. Впереди возникает движение — это заработали «дворники». Ощущение такое, словно звук, с которым они движутся по стеклу, по капле просачивается откуда-то издалека, — так по крайней мере мне кажется. И — не сразу, далеко не сразу — я вспоминаю о существовании своего тела. «…Снег идет».
Слова рождаются у меня во рту, словно вынесенные прибоем из бездонных глубин памяти. Произношу их снова, произношу ясно, вслух:
— Снег идет.
Но я продолжаю всматриваться в снежную белизну и слово «снег» распадается, рассыпается на «с», «н», «е» и «г», а сила, объединявшая эти четыре буквы, сила, связывавшая их между собою, бесследно исчезла, и уже никак ее не вернуть. Не понимаю больше ни почему «с», «н», «е» и «г» следуют друг за другом именно в таком порядке, ни почему эта буквенная последовательность означает имя белого нечто, падающего с неба. Ну ладно, врубаюсь. Сила, объединяющая четыре буквы, исчезла, потому-то эти штуки так сухи, легки и бестелесны, потому-то и валятся они с неба, потому-то… может быть. Я касаюсь ладонью одной руки запястья другой, убеждаю себя в теплоте собственного тела, но к снегу это не имеет ровно никакого отношения. Прижимаю ладони к щекам, но у них тоже нет со снегом ничего общего. Поворачиваюсь к сидящему бок о бок со мной — нет, конечно, я знаю, кто он, уж его-то я знаю отлично, но… скажите, какое все это имеет отношение к снегу? Снег… у него нет ничего общего ни с чем на свете. Как нет связи между буквами «с», «н», «е» и «г». Но теперь в голову приходит новая мысль — а возможно, все вовсе не так? Не в том дело, что ничто более не связывает между собою «с», «н», «е» и «г». Совершенно не в том. Дело в том, что нити, связующие «с», «н», «е» и «г» между собою, бесконечно длинны, можно соединять эти буквы в любой последовательности, а в итоге — после множества случайных комбинаций — все равно выйдет чистейшая, ярчайшая белизна, как белым становится свет на пересечении направленных в одно место лучей спектральных цветов. Возможно, именно это и вижу я сейчас — впереди и позади, вверху и внизу, крошечные слепяще белые штуковины, что падают и падают с небес — неустанно и бесконечно. Возможно, именно в этом и заключена суть снега. Я подозреваю, что так оно и есть.
Резкий горизонтальный толчок отбрасывает меня вбок. Такое ощущение, что у меня сейчас кишки наружу вылетят. Судорожно обхватываю живот руками. Наклон становится круче. Может, случилось именно поэтому? Может, именно так я утратила смысл слова «снег»? Тело мое с силой заносит вперед — и все. У подножия матового, тускло блестящего белоснежного склона сияют и искрятся крошечные огоньки. Разноцветные огоньки города, широко, до бесконечности разбросанные впереди, не тесными кучками, но и не в слишком большом отдалении друг от друга — интервалы между ними достаточно ровные. Это уже Маэбаши? Мысль мелькает, но прежде чем я успеваю выразить ее словами, рот трескается — он тоже разбился в осколки, превратился во множество белых снежинок, падающих все ниже, и одновременно в дрожащие огоньки внизу, за которыми я сейчас слежу взглядом. В отдалении слышу какой-то шум. Слышу голос, доносящийся из места, что очень похоже на одну из снежинок, водящих вокруг меня неторопливый хоровод.
Кто-нибудь меня слышит ?
Я — точно.
Один голос — совсем близко, другой — очень далеко.
Мишуку юнайтед… Говорит Мурасаки-один.
На десять-тринадцать к северу от Цукиено снег идет ?
Да, в Нумате — лед.
— Это у вас коротковолновая внутренняя связь?
Голос исчезает без предупреждения. Снег все еще падает, но ощущение снежного тоннеля, в котором я заблудилась недавно, пропало.
— Да, — отвечает Окабе. — В Цукиено приезжаешь, если движешься по скоростному шоссе Канецу — хоть туда, хоть обратно. Мы скоро там будем.
Снежный Хоккайдо…
Этот голос — тише, он звучит более отдаленно, чем остальные. Понимаю, почему электромагнитные волны так назвали. Голоса и впрямь звучат волнообразно, поднимаясь и затихая, они — настоящие волны, волны в самом прямом смысле слова. Волны, повинуясь напору друг друга, вздымаются, принимая новые формы, — голоса дрожат.
— Господи, а вот такое точно нечасто услышишь! — изумленно, в полный голос восклицает Окабе.
— Что? Что случилось?
— Этот парень — черт знает где на Хоккайдо. Зимой сигналы с такого огромного расстояния почти никогда не доходят. Летом, понимаешь, звуки отражаются — не то от ионосферы, не то еще откуда. Но зимой!..
Мало-помалу мы аккуратно спускаемся все ниже. Городские огни, за которыми я наблюдаю, медленно перемигиваются на подножии мягко круглящегося склона, мне кажется — они пульсируют в такт волнам внутренней связи, и теперь во всем мире слышим друг друга только мы двое и владелец того далекого голоса с Хоккайдо. Мы связаны нитью, протянувшейся сквозь мрак, присмотревшись, можно увидеть, как соединяет она две светящиеся точки. Голос и сопутствующее ему потрескивание постоянно прерываются, разбиваются на отдельные сигналы. Но все равно мы их слышим. Голоса — звуки, которые мы привыкли именовать голосами, — обратились в некое подобие азбуки Морзе. Я полностью сосредоточена на звуке — словно пытаюсь уловить скрытое в нем тайное послание. Тело кажется пустым. Мне знакомо это ощущение. Скоро на поверхность стремительно всплывет нечто из самых глубин моего существа, нечто, все это время лежавшее под спудом, придавленное собственной тяжестью. Что это будет? Когда произойдет? Когда, когда точно? Что-то, чего мне всегда не хватало, что-то, чего я страшусь…
— Странно как, — говорю чуть слышно, почти себе под нос. — Он так далеко, а чувство такое, точно прямо в груди у тебя разговаривает!
Внутри меня что-то происходит. Чувствую — внутренности вновь слегка сводит. Понятия не имею, что происходит, от этого становится очень тревожно, и я просто не выдерживаю — протягиваю руку и кладу ладонь на рубашку Окабе, ощущаю сквозь ткань тепло его предплечья. Хочу прикоснуться к его коже. Хочу, чтоб прекратилось это сжатие внутри. Хочу… нет. Не хочу, чтоб оно прекращалось. Мне не нравится шум внутри, порожденный голосами внутренней связи, но в то же время мне чудовищно их не хватает. Что происходит?
— Иногда, если проводимость хорошая, звук даже громче, чем от раций, которые гораздо ближе. Хоккайдо — он очень удачно расположен, так что если все нормально идет, звуковые волны иногда очень далеко разносятся. И тогда если парень с Хоккайдо в эфир выходит, спрашивает, хочет ли кто поговорить, его все — понимаешь, вообще все — вокруг слышат. Вот и получается — все вокруг разом отвечают, типа «Токио на связи!», «Чиба Бозо на связи!» — ну, в таком духе.
Чиба Бозо? Клоун Чиба?.. А, не Бозо — город Босе!
— Поймать можно только очень сильные сигналы. И если тот водитель с Хоккайдо снова в эфир выйдет и скажет: «Токио, прием, говорите!» — ну, тогда куча народу из Токио разом ответит, а уловить опять-таки можно будет только самые сильные сигналы, как и вначале.
У меня внутри словно что-то кружится. Может, это оттого, что едем мы по горной дороге, извилистой, полной крутых поворотов. Окабе убирает с руля одну руку, легонько накрывает ею мою. Я закрываю глаза, но увиденное, надежно впечатавшееся в память, всплывает перед сомкнутыми веками: долгие лучи придорожных фонарей, возникающих и исчезающих через одинаковые промежутки времени; белые фары машин, движущихся нам навстречу; красные задние фонари впереди идущих автомобилей — и все они подрагивают почти что в такт непрестанным поворотам дороги. Потом — за краткий миг, за крошечную долю секунды — ощущение его руки на моей, его слова, состояние, в котором я пребываю, огни, что я успела увидеть, вибрации — все переплетается, соединяется в единое, неразрывное целое.
— Вся штука в том, что самые сильные сигналы всегда верх берут, понимаешь?
Я — в месте, расположенном в сердце пустоты. У меня больше нет никакой формы.
— И сколько случаев было, когда сразу и не определишь…
Слова, картины, ощущения ложатся друг на друга подобно слоям плотной ткани. Все они — части меня. Видеть и слышать, прикасаться и чувствовать прикосновения — как все смешалось, как сходно стало одно с другим! Достаточно близко? Достаточно сильно?
Не разобраться, не различить зрения, слуха и осязания. Все превратилось в бессчетные крупицы информации, вспыхивающие стремительно и ярко, как огоньки.
— По-любому, на нашей стороне сейчас проходимость никакая, вот я и не могу ответить.