Доктрина Мордехая Фридмана
Свое расследование я решил начать с заведений Мордехая Фридмана. Меня настораживало лишь то, что человек он был проницательный и немедленно разгадал бы с какими намерениями я появился. Тревожить Фридмана понапрасну, без определенного плана действий было неосторожно, и я решил отложить на время свой визит к нему. Когда-то мы были на короткой ноге, и я не раз, бывало, занимал у него на мелкие расходы. Он не брал проценты с долгов, потому что хотел привлечь в свою харчевню как можно больше посетителей. Я включил Фридмана в число подозреваемых мною людей, хотя каких либо конкретных улик против него у меня не было. По натуре он был скорее жулик, чем убийца. И потом, с какой, казалось бы, стати, - рассуждал я, - ему держать зло на Уилла? Напротив, он не скрывал, что помогает ему материально, не раз подчеркивал, что был лично знаком с его отцом и считает себя в некотором роде, ответственным за его судьбу. Ничего предосудительного в поведении Фридмана раньше я не замечал, за исключением одной несущественной, на первый взгляд, детали: когда бы мы не встретились, в любое время дня и ночи, общей темой наших бесед всегда был Уильям. Я заметил, что бармен, довольно часто и без всякого к тому повода, сворачивает наши редкие и задушевные беседы на совершенно беспредметный разговор об Иванове. Было ясно, что он благоволит ему, хотя со стороны, симпатия его имела какой-то странный, если не сказать, болезненный характер. До самоубийства Уилаа я готов был объяснить причину его нездорового интереса тем, что он просто тешит свое самолюбие, пытаясь набрать очки на своей показной добродетели. Теперь, когда Уилла не стало, таковое поведение Фридмана наводило меня на некоторые размышления: - Видите ли, господин Борухов, - обыкновенно начинал он в такие минуты, даже Иисус не мог даровать всем страждущим тех благ, которыми я осыпаю своих сограждан. И за это граждане мне благодарны... При этом он с отеческой нежностью поглядывал на Уилла. Бедняга Фридман, по простоте душевной, верил, что истинную радость в жизни человек испытывает за кружкой доброго и пенистого пива. Мало того, он утверждал, что, только вводя в организм алкоголь, человек очищает душу от тяжелой слизи буден, наполненных тяжелым физическим трудом. "Все наносное, - утверждал Фридман, - связанное с неустроенным бытом, уходит на второй план, и остаются лишь ощущения - чудные светлые ощущения и несколько размягченная, но пытливая во всех своих проявлениях мысль..." Улыбаясь, Фридман показывал мне на умиротворенные лица людей сидящих в баре, и я, помня о том, что он представляет мне кредит, делал вид, что не вижу оснований возражать ему.
Глава десятая
Завещание под занавес
Из дневника Уилла Иванова:
1
"Иногда ботаника приглашали выступать на каком-нибудь симпозиуме или раз в год большой делегацией приходили в гости бывшие сотрудники по академии и уговаривали выхлопотать какое-то дополнительное пособие через министерство абсорбции. Старик и слушать не хотел о "дополнительных подачках", а те гроши, которые получал, целиком раздавал соседям, зачастую забывавшим возвращать долги. Но было время, когда деньги у него все же водились, причем в немалых количествах. Я не спрашивал его об источнике их происхождения, полагая, что ему перепадают крохи от гонораров за заграничное издание его книг. Но лишние деньги у него не задерживались: раздаст, бывало, все за неделю, а потом сидит до следующей пенсии без гроша в кармане и пухнет с голоду. В затяжные периоды безденежья он питался помидорами из своей теплицы или жидким репатриантским бульоном, которым его самоотверженно продолжала подкармливать Белла. Другой бы на его месте стал приторговывать овощами на рынке: в Израиле это совсем неплохой приработок. Мы с Беллой не раз предлагали ему заняться бизнесом, но он наотрез отказывался от этой идеи недостойно, мол, ученого, предаваться низкой торговле. - Ну так прекратите раздавать деньги! - требовал я, сердясь на его неразборчивую доброту. Старик улыбался нам в ответ, кротко отвечая, что ему доставляет удовольствие делать людям приятное. В те редкие случаи, когда ему неожиданно подваливал гонорар, я зачастую бывал среди тех, кто стрелял у него сотенку другую на повседневные расходы, а если вернее на мелкие подарки для Беллы.
2
Это было в самом начале нашего знакомства, когда она только что приехала с мужем из Таджикистана, и я вызвался учить ее ивриту. Она овладела ивритом через полгода, а я овладел ею через два месяца. Если бы не своевременные субсидии старика, вряд ли я вообще мог подкатить к ней: я поддерживал супругов покупками дешевого мяса на рынке, но любила она меня, полагаю, не только за это. С месяц другой мы с Беллой побезумствовали во время ночных отлучек ее мужа, но затем она вдруг остыла ко мне, я же, напротив, проникся к ней глубоким щемящим чувством и готов был умереть у ее ног. Мне нравилось ее умение слушать, ее доброе сердце, красивый с горбинкой нос, чувственные губы и точеная фигурка, напоминавшая изящные формы Клавдии Шифер. Она была моей первой и последней любовью. До нее меня никто не интересовал. Впрочем, несколько мимолетных увлечений у меня было, но это даже отдаленно не напоминало то всеобъемлющее и мучительно-сладостное чувство, которое я испытывал к Белле. Я любил ее нежно и трогательно, жестоко страдая от мысли, что она принадлежит другому. А другим был постылый муж, который вряд ли ценил, так как я, все возвышенные качества ее души. Увы, денег, что я брал у старика явно не доставало, чтобы обеспечить ей достойную жизнь, а моего жалования с трудом хватало на выплату муниципальных налогов. О своих долгах, впрочем, я никогда не забывал и в отличие от соседей, вел в записной книжке особый счет, надеясь при первой возможности вернуть ботанику деньги, хотя на возврате старик никогда не настаивал, а если кто совестливый пытался напомнить ему, что долг платежом красен, он категорически отказывался брать свое кровное и это было самое удивительное в нем.
3
Ботаник был одинок, он говорил, что я напоминаю ему брата, умершего в молодости и ласково называл меня "Уиллушка". Теперь на одре смерти старик звал меня. Видно хотел перед кончиной просить, чтобы я не забывал поливать цветы в палисаднике, но я ошибся: - Уильям, - сказал умирающий, борясь с одышкой, - пусть все выйдут. Все, все... - повторил он несколько раз, с трудом выговаривая слова. Зная, как старик плох и, боясь, что любая мелочь может иметь для него печальные последствия, я стал кричать на людей: - Папрашу вас, господа, я очень вас папрашу!.. Я вытолкал всех соратников из комнаты. Один лишь племянник, придавленный непосильным горем, в тягостном безмолвии остался сидеть у холодеющих ног умирающего. Наполненные слезами глаза его выражали растерянность и скорбь. "Дядь-я, дядя, - мямлил он, икая от затянувшегося плача, - дя-дья, и мне выйти?.." - Ух-хади!.. - с истерической ноткой в слабеющем голосе простонал ботаник. Издав нечеловеческий вопль, племянник упал перед кроватью на колени и, ломая руки, заорал: - Нет, дядя Сеня, я не оставлю, я буду до конца... Буду!.. он орал с таким темпераментом, будто стоял на сцене театра, зрители которого туги на ухо в результате заморского гриппа, давшего осложнения на барабанные перепонки. Выдержать это кривляние ботаник не мог. Он заметался, зашелся в кашле, кровавая пена выступила у него на губах. Пришлось вмешаться мне: - Освободите спальню, мужчина! - властно скомандовал я. Племянник не шелохнулся. - Я сказал освободите спальню! Всхлипывая, племянник вытер платочком глаза, посмотрел на меня мутным запоминающим взглядом и вышел из гостиной, тихо прикрыв за собой двери. Я остался с умирающим. На благородном бледном лбу его выступил пот. Зрачки глаз расширились. Посиневшими губами он прошептал мне что-то невнятное. Я нагнулся к нему. - Уильям, - едва слышно произнес старик. - Да, дядя Сеня, я слышу. - Цветок видишь на окне? - Да, я вижу. Глаза старика потускнели, дыхание вырывалось с шумом: - Отнеси домой. - Старик показал на горшок с цветком. - Хорошо. - Сказал я, взял этот злосчастный горшок с подоконника, удивляясь прихоти старика. Право же чудак-человек, ему умирать теперь, а он о каком-горшке печется. - Уиллушка, - старик попытался приподняться, увы, безуспешно. Голова его упала на подушку, пальцы в бессильном порыве теребили белую простынь, Уиллушка, - ласково позвал он снова, - береги... - Вы про цветок, дядь Сень? Старик закрыл глаза и вдруг произнес спокойно и без всякого напряжения: - Под подушкой возьми бумаги, никому не отдавай... чтобы не случилось, не отдавай. - Не волнуйтесь, я никому не отдам, - пообещал я и вытащил из под подушки пухлую папку с бумагами. - Теперь иди, - тихо прошептал больной, - иди и помни о людях... Лучистым добрым взглядом он проводил меня до дверей. Я отнес горшок к себе на квартиру, теряясь в догадках - каких еще людей имел в виду старик? Когда я вернулся он уже умер"
Глава одиннадцатая
Шнорер
В питейных заведениях господина Фридмана Уильям, по своему обыкновению, проводил большую часть дня. Возможно один на один с бутылкой, в каком-нибудь из названных уголков он чувствовал себя человеком. Но выйдя из стен заведения Фридмана, остальную половину дня ему приходилось проводить в канаве парка Тель-Гиборим, куда он непременно проваливался, неуверенным шагом направляясь в свою убогую обитель. Если бы кто и замыслил тогда покуситься на его жизнь, особого труда это бы не составило. Странно, почему надо было ждать, пока Уилл попадет в больницу и возможно ли, чтобы больной Уилл был более опасен, чем пьяный? За полгода до госпитализации в "Абарбанель" он пил по черному. В упрек философии Фридмана, надо сказать, что в сей печальный период жизни, Уилл Константинович представлял собой лишь отдаленный намек на столь распространенную и могущественную в наше время особь, как хомо сапиенс. Безмятежно и сладко спал он в канаве до наступления сумерок. Нет сомнения, что отдыхать там он мог бы до второго пришествия сына Божьего, но обычно, кто-нибудь из сердобольных холонцев с риском запачкать свой элегантный костюм, извлекал его из неуютной постели пьяненького и облепленного густой глиной и доставлял в подвальные пенаты Джеси Коэн. Невоздержанность Уилла в потреблении горячительных напитков довела его до крайней степени обнищания. Те крохи от жалкого имущества, включая старую сохнутовскую кровать и пару венских стульев, что оставил отец, Уилл давно пропил. Чем питался он и, вообще, каким образом умудрялся поддерживать свое жалкое существование одному Богу известно. Одежда, которую он бессменно носил из месяца в месяц, была некая рвань, имеющая подобие жокейской куртки и брюк из тонкой шерсти "Бостон". От долголетней носки и грязи брюки окаменели и мешали двигаться, тем не менее, Уиллу удавалось заправить их в ботинки. О ботинках следует сказать особо. Скорее это было жалкое подобие сапог. Швы на них то и дело расползались и он стягивал их проволокой. Подошвой служила фанера, обтянутая дерматином. Уилл искусно подвязывал импровизированные стельки к ступням, чтобы где-нибудь по пьяному делу не утерять их. Ходил он, если термином ходил можно обозначить неуверенные колебания фигуры в пространстве, всегда всклокоченный и с опухшей физиономией, имевшей как у всех людей подверженных нездоровой отечности, синюшный цвет. Главной достопримечательностью его лица был нос, сразу же обращавший на себя внимание тем, что был крупен и толст. Самым замечательным свойством этого органа обоняния была способность менять свою окраску: то он имел цвет сизо-бурый, то буро-пурпурный, а то и нежно-лиловатый - в зависимости от количества и марки напитка потребляемого его обладателем.
2
Долгое время для меня оставалось секретом - где Уилл пробавляется бабками на пропой. Потом я выведал, что, во-первых, Фридман, как партийный единомышленник его отца, иногда позволял ему выпивать бесплатно. При большой скаредности холонского коммерсанта поступок сей давался ему нелегко. Кроме этого Уилл пользовался бессрочным кредитом у знаменитой бандерши тель-авивских публичных домов мадам Беллы Вайншток - красивой и богатой женщины покровительствующей ему. По всей вероятности, мадам Вайншток и Белла - героиня его романа, одно и то же лицо. Это же, кстати, подтвердил Фридман, заметивший мимоходом, что между Беллой и Уиллом некогда существовала любовная интрижка. При этом он грязненько усмехнулся в усы, и я понял, что подробности интрижки доставляют ему удовольствие. И наконец, он попрошайничал. Попрошайничество весьма популярно в Израиле и возведено евреями в ранг национального спорта. В стране процветают три категории отечественных попрошаек: Господа вполне серьезные. Господа весьма авторитетные, а также люмпен-пролетарий состоящий преимущественно из алкоголиков, наркоманов и прочего бездомного сброда. Серьезные - представляют автономные организации, нуждающиеся в гражданском вспомоществовании. Они ходят от дверей к дверям, собирая пожертвования на мероприятия якобы общественного назначения. Авторитетные - преимущественно политики, не мелочась, запускают руки в карманы заграничных толстосумов еврейского происхождения, пытаясь раскошелить их на реализацию проектов мирового сионизма. Что касается люмпена, то для многих из них попрошайничество - это единственный источник дохода и потому разрабатывают они эту жилу с тщанием достойным уважения. Подходит эдакий многоопытный пропойца к вам - тихий жалкий и с таким видом будто у него ныне умерла мать, а за неделю до этого трагического события, а автомобильной катастрофе он потерял отца, братьев и других не менее любезных его сердцу членов своего семейства. Он просит вас поверить ему шекель до понедельника. Разумеется, он не вернет долг и через три года. Как тут быть? Вы в затруднении. Вы чувствуете, что жалость в вашем сознании довлеет над сомнением. Еще некоторое время вас мучает гамлетовский постанов вопроса - "Дать или не дать?" Если верить статистике, из трех попыток - один акт попрошайничества в Израиле всегда завершается в пользу попрошайки. По своей бесхарактерности и мягкосердечию я не раз становился жертвой таких вот служителей Бахуса. Поэтому, когда в очередной раз с вышеозначенной просьбой ко мне пришел Уилл, я твердо решил, что на сей раз, он не получит у меня гроша. Теперь, когда щедрой рукой он подкинул мне кучу зеленых, мне стыдно вспоминать, как недостойно я выкаблучивался. Я нахожу себе утешение в том, что в течение последних лет, до того позорного случая, о котором речь ниже, я был единственный человек, исключая мадам Вайншток, субсидировавший его пивные запросы.
3
В тот день Уилл, надо отдать ему должное, не сразу приступил к делу. Он долго раскачивался, пытаясь удержать равновесие и произнести несколько наперед заготовленных в голове фраз. После двух трех неудачных попыток устоять на ногах, он судорожно ухватился за косяк двери и произнес с торжественностью приличествующей, как ему казалось, моменту: - Слиха, адон, не могли бы вы занять мне десять шекелей до понедельника? Я отдавал себе отчет, для каких целей ему понадобилась десятка, поэтому сделал робкую попытку наставить заблудшую душу несчастного на путь истины и добродетели: - Господин Иванов, - сказал я, - посмотрите на себя, вы ведь облик человеческий потеряли. Бросайте пить, я вам серьезно говорю! Водка и беспутный образ жизни еще никого до добра не доводили. Уилл сделал вид, что внимательно слушает меня. Его глупая, заискивающая улыбка подтверждала это. В то же время чувствовалось, что он чем-то озабочен. Казалось, он напряженно прислушивается к каким-то звукам в себе. Видимо он боялся случайно икнуть и тем расстроить мое патетическое настроение. Его топорная дипломатия была проста как букварь: он наивно полагал, что, излив душу, я вытащу из кармана "Голду" (десятку) и, прослезившись, торжественно вручу ему. Охваченный этим мистическим желанием, он нашел в себе ума, играть мышцами лица, принимавшими у него то выражение осмысленности и раскаяния, а то и участия к моим доводам, в зависимости от эмоциональной окраски речи. Обычно я тугодум и суть подвоха, если таковой в наличии, до меня доходит спустя время, но в данном случае все было столь неприкрыто, что не стоило особо напрягать извилины, чтобы разгадать умственные комбинации моего друга. Это теперь я понимаю, что нужно было искать более эффективные меры воздействия, и со стыдом вспоминаю о своем неудачном педагогическом опыте. Тогда же обезьяньи ужимки Уилла лишь раздражали меня: - Бросьте корчить рожи, Иванов! - вскричал я. Уилл покраснел, виновато замигал и на мгновение мне показалось даже, что он пристыжен и в самом деле тщится вникнуть в очевидный смысл моих нравоучений. Воодушевленный его реакцией я еще пуще вдохновился и в последующие пять минут разразился содержательной лекцией о вреде алкоголя. С большими отступлениями художественного порядка, я рисовал Уиллу картины его будущей трезвой и благонравной жизни. Какое-то время он покорно и терпеливо слушал, вероятно, все еще рассчитывая на чудо, но потом вдруг прервал меня таким громогласным рыганьем, от которого задрожали лестничные перила. Рыгнув столь беспардонно, в самый разгар моей благочестивой проповеди, он вновь обратился ко мне, пытаясь вопросом смягчить впечатление от своей бестактной выходки: - Адон, вы не могли бы занять мне до понедельника? - Стыдитесь, Иванов! - возопил я с пафосом, - узость ваших интересов поражает, а отсутствие духовных потребностей говорит о полной деграда... - В этом месте, Иванов, совсем, видно, потерявший надежду получит на пиво, издал некий трескучий и постыдный звук. Я запнулся. Последовала неловкая тишина. Мы оторопели. Он потому что сам не ожидал от себя этого, а я, потому что почувствовал контраст между тем возвышенным, что я говорил и тем низменным, что он сделал. Я вообще, человек бывалый и меня трудно чем-либо смутить, но тут даже меня охватил конфуз. В следующее мгновение я уже готов был наговорить дерзостей и вытолкать наглеца взашей, но Иванов, как ни в чем не бывало снова занудил свое: - Слиха адон, не могли бы вы занять мне до понедельника? Он вложил в вопрос душу. Он все еще надеялся. У меня рука не поднялась на беднягу.
Глава двенадцатая
Таинственный незнакомец
Из дневника Уилла Иванова:
1
"Торжественная тишина царила в комнате почившего. Лишь старушки из гражданских похорон" едва слышно репетировали, составляя программу оплакивания. В их обязанности входило причитать на похоронах одиноких людей. Кроме этой благородной миссии, члены общества добивались гражданских похорон, для тех, кто согласно Галахе евреем в Израиле не числился (родившиеся от еврейского папы и не еврейской мамы). По неполным евреям, к коим принадлежал и покойный, не читали поминальную молитву кадишь, и хоронить таковых на еврейском кладбище воспрещалось. После продолжительных бюрократических проволочек они предавались погребению на погостах христианских церквей. Хоронили не евреев без религиозных церемоний, зато оплакивали их платные запевалы из вышеназванного общества. Это гуманное новшество было введено в конце двадцатого века стараниями министра абсорбции, при содействии активистов комитета по защите прав человека. Запевалы приглашались независимо от вероисповедания отошедшего в мир иной, при условии отсутствия у последнего родственников и друзей. В ходе социологического исследования активисты комитета выявили, что в результате старения нации, в стране растет количество одиноких людей и одиночество становится бичом современного общества. " И вот, когда очередной, старый и одинокий еврей, подчиняясь закону природы, в свое время и в свой час уходит в мир отцов, - убеждали активисты, - то ребята из погребального общества хоронят его уж очень деловито - и погоревать то некому. При таком обороте дел, утверждали они, - нам становится чуждо все человеческое: ни тебе посмеяться и ни поплакать в соответствующие моменты жизни. Мир стал чужим и равнодушным, предупреждали активисты, - и это достойно сожаления..." Правозащитники означили проблему, а депутаты кнесета подняли вокруг нее невообразимый шум. Вскоре к дискуссии присоединились деятели культуры и искусства. Все они говорили одно: "Одиноких людей много, при жизни они не ведают вкуса смеха (попробуй посмейся на жалкое пособие по старости), а когда умирают никто толком и не поплачет" "Надо радикально менять положение дел, демонстративно кипятились депутаты, ибо, если все оставить на местах, молодежь вскоре станет заглядывать в словари архаизмов, когда речь зайдет о таких понятиях как плачь, смех, горе или радость" В самый разгар спора финансовые воротилы страны сделали благородный жест и внесли в фонд "Гражданских похорон" крупные средства, позволившие "гражданам" расширить штат профессионалов. На похоронах это были плакальщицы, на именинах острословы, а на футбольных матчах болельщики. К старику на похороны, соратники и друзья позаботились заблаговременно, пригласили самодеятельный ансамбль старух из дома престарелых "Опора" За неимением иных занятий, старушки поголовно увлекались хоровым пением, выступая на похоронах или торжествах, где помимо демонстрации вокальных талантов, делились с молодежью своими воспоминаниями о том, как тяжело эмигрировали в Палестину на рубеже девятнадцатого столетия.
2
Спустя час после кончины ботаника, голосистые певуньи составили скоренько программу хорового оплакивания и распределили между солистами кто каким голосом будет причитать: - Ох, на кого ж ты покинул нас, - начала древняя запевала в стиле краснознаменного военного ансамбля Советской Армии и надтреснутый хор старушечьих голосов грянул вслед за ней: - Ох, да зачем ты покинул нас...Ох!.. Залихватский ритм причитаний особенно четко подчеркивал торжественность обстановки. Соратники и друзья почтительно вытянулись во фронт. Кто-то из них мрачно уставился в пол, а кто-то удрученно смотрел в потолок. Я поискал в толпе ученых племянника. Может корчится где-то в судорогах, бедолага, - подумал я, - тут такая суматоха вокруг и не заметят, как кондрашка хватит мужика" Но все напрасно, племянник как в воду канул. Продолжая надрывно рыдать, вошедшие в раж бабки, деловито примеряли саван на усопшего и грели воду, чтобы обмыть его тело. Один из соратников, видимо душеприказчик, отдавал последние распоряжения агентам из "гражданских похорон". Я подошел к покойнику, постоял немного у его изголовья, вглядываясь в дорогие мне черты. Было жутко и непривычно видеть его неподвижным, с закрытыми глазами. Я не мог поверить, что его больше нет. Казалось, он нечаянно заснул и чутким подсознанием продолжает воспринимать все, что вокруг него происходит. Гримаса боли и ненависти сошла с его лица и теперь оно выражало умиротворение и некое высшее таинство. В какое-то мгновение мне почудилось, что старик едва заметно усмехается. Это была усмешка человека, который сию минуту постиг нечто удивительно простое и понятное, казавшееся ему ранее особенно сложным и путанным. Я поцеловал усопшего в лоб и вышел из комнаты. Остальное сделают без меня. Поначалу я хотел пойти к Белле, чтобы за чашечкой кофе развеять с ней гнетущую тоску на сердце. Все это безрадостное утро она помогала сиделкам ухаживать за стариком и ушла домой лишь перед самым приходом племянника торопилась собрать мужа на работу. Прежде чем выйти из дома я позвонил ей, и сообщил, что ботаника не стало. По телефону Белла отреагировала спокойно, хотя я был уверен, что, проводив супруга, она сидит теперь в салоне на диване, где мы провели столько счастливых часов, и ревет как ребенок. Я представил себе, как она бросится рыдать ко мне на грудь, а, успокоившись, робко предложит прочесть излюбленные стариком цитаты из Спинозы, и мне расхотелось делить с ней эти тяжкие минуты.
3
Я не умел смаковать горе, демонстрируя на людях свои страдания и находя в этом утешение. Когда мне было плохо, я шел туда, где шумно, где веселятся и там, за шкаликом водки, сбрасывал с себя гнетущую тяжесть тоски. Я зашел в ресторан "Самарканд", чтобы выпить в уютной обстановке стакашек, второй за светлую память ботаника. Благо нашлось у меня для этого дела с десяток другой шекелей. У дверей ресторации знакомый голос вдруг окликнул меня: - Парень постой! Ко мне подошел племянник покойного. Разорванная в экстазе самобичевания футболка уже не украшала его накаченные плечи. На нем была потертая куртка из материала, который в последнее время успешно используют для изготовления базарных сумок. Порывисто он тиснул мне в ладонь свои потные пальцы и был, как мне показалось, очень возбужден. Глаза его бегали по моей фигуре с хамоватой бесцеремонностью, цепкий взгляд, казалось, что-то искал и не мог найти. - Я угощаю, - сказал он. Я не стал возражать, человек хочет потратиться, что ж, похвально и в наше время случается редко. Мы сели за столик. Он заказал всякой снеди на крупную сумму и сказал: - Ешь, парень, ешь... Да ты не стесняйся, будь как дома. Я не дал себя упрашивать, вмиг разделался с шурпой, после чего с не меньшей энергией взялся за шашлык. Более суток я ничего не ел и теперь дал волю аппетиту. Он ни к чему не притронулся, только плеснул водки себе и в мою чарку. Подали холодные закуски. Мы выпили, и он вдруг стал рассказывать мне какой-то пошлый анекдот из жизни марокканских евреев, а рассказав, так расхохотался, что даже официанты заулыбались. Я возмущенно отодвинул от себя блюдо с фалафелем под флагом иорданского хумуса: - Послушайте, господин, час назад умер ваш дядя! Я едва владел собой, одолевало сильное желание говорить дерзости. Но ведь он угощал. Уловив мое настроение, племянник тотчас сменил маску, погрустнел, лицо его стало плаксивым: - Да, - вяло согласился он и смахнул крупную слезу, набежавшую вдруг, конечно, мой дядя... Честных был он правил. Не вспомнив более ничего, кроме скромных достоинств описанных классиком, племянник трагически высморкался и вытер пышные усы сиреневым платочком: - Извините, - сказал он, - а вас как зовут? - Уильям Константинов Иванов. - Очень приятно. Вы что, русский? - Нет, я еврей. - Гм, странно. А меня зовут Шмуэль Нисанович. Для вас просто Шмулик. Я нехотя кивнул головой. - Вы знаете у меня к вам дело, - сказал он, и вдруг спросил: - Простите, а ваш папа не по милицейской был части? - Мой папа был полковник МВД Узбекской СССР. - Кажется, я имел честь знавать его. - Неуверенно произнес Шмулик, впрочем, я не убежден, это было так давно. Если не ошибаюсь, ваш род берет начало... - Вы не ошибаетесь, но лучше бы вам говорить по делу. - По делу так по делу. Видите ли, господин Иванов, горшок с цветком, который вам оставил дядя, предназначался мне. - Нет уж, пардон, уважаемый, горшок он поручал мне. - Любезный, Уильям Константинович, позвольте... - Нет уж это вы позвольте... И причем тут горшок, собственно, где вы были, когда старик питался одними лишь помидорами? - Да, - удивился Шмулик, - я знал, что дядя Сеня фраер, но чтобы до такой степени у него было плохо с питанием... - Представьте, с питанием у него было очень плохо. - Говорят, он умер от рака желудка, это правда? - Правда что от рака, но не желудка, а легких. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. - Не сердитесь, Уилл Константинович, и выслушайте меня. Я Вам заплачу. Я хорошо заплачу вам. Отдайте мне горшок. Мне стал противен весь этот торг в минуту, когда останки старика еще не погребены. Я протестующе отодвинул от себя тарелку с фалафелем: - Сэр, - сказал я, не скрывая издевки, - горшки в цветочном магазине имеются, купите себе приличествующий. - Пойми, брат, - вдруг горячо зашептал Шмулик и, потянувшись ко мне через стол, обдал меня густым водочным духом, - пойми мне дорог горшок как память о дяде. Как светлая и чистая память. И вновь он выжал слезу, придав своей физиономии выражение глубокой скорби. Умел он это делать мастерски: слеза сорвалась с ресниц, повисла на пышных буденовских усах его, затем упала в рюмку с водкой, звонко при этом булькнув. Меня это развеселило: - Послушайте, дяденька, - сказал я, - ловко же вы умеете слезу пускать. - Ведь горе-то, какое, Уильям, - сказал он. - Бросьте вы, горе, горе! Горшок я вам не дам, плачьте хоть крокодиловыми слезами. - Между прочим, папаша ваш, покойник, был куда покладистее вас. - Оставьте моего отца в покое! - резко оборвал я - Это весь разговор что ли? - спросил он, явно задетый моей грубостью. - Да, весь! Племянник встал, глаза его сузились и потемнели. Крылья ноздрей нервно подрагивали. Тонкими и сильными пальцами он сломал ножку рюмки: - Вот так, зашипел он, - я сломаю тебя, Кон-стан-ти-ныч... Он бросил осколки в миску с шурпой, который, как значилось в меню, был приготовлен в соответствии с рецептами ферганской кухни, и гордо вышел из зала. Только тут я понял, какую скверную шутку сыграл со мной этот идиот: платить-то за обед было нечем. Между тем, за разговорами я успел умять три порции шашлыка, шурпу по-фергански и лагман по-катта-кургански, запив все это стаканом восхитительного самаркандского арака"
Глава тринадцатая
На дне
1
Имя Шмуэль мне ничего не говорило. Судя по тому, что заваривалась некая каша вокруг горшка, Уилл наступил на хвост этому человеку, и произошло это знаменательное событие задолго до того, как он ушел в бессрочный запой. Если допустить, что Шмулик был заинтересован в смерти Уилла, то непонятно, почему он не убрал его в самом начале их конфронтации и был ли вообще резон дожидаться, пока жертва окажется в больнице? А до психушки была целая вечность, когда Иванову ничем уже нельзя было помочь - неудержимо и верно он опускался на дно жизни. Спасательные мероприятия выглядели той самой соломинкой, которая утопающему уже ни к чему. А между тем, мне ведь достоверно было известно, что Уилл весьма способный малый, как это нередко бывает среди алкоголиков, и пропадает ни за понюх табаку. Мне довелось как-то в питейном заведении Мордехая Зайченко быть свидетелем интересного диспута, разгоревшегося вдруг в кругу завзятых любителей пива "Голдстар". Тема диспута, широко обсуждавшаяся в полит-уголке Фридмана, называлась "Ближневосточная перестройка и ее роль в отмене арабского эмбарго". Идея названной перестройки была выдвинута тогдашним премьер министром Шимоном Пересом и шумно обсуждалась на страницах израильской русскоязычной прессы. Почти миллионная армия русских репатриантов раскололась на два идейных лагеря. Одни считали, что еврейский вопрос, сводящийся к праву еврея на свое государство, является раковой опухолью региона, другие (преимущественно бывшие коммунисты) полагали, что еврею, как недавнему изгою общества, следует заострить внимание на уважении национального самосознания палестинцев, как в первую, так и в последнюю очередь. Я имел удовольствие быть очевидцем того, как Уилл, в окружении собутыльников, успешно развивал основные положения своей "Теории Уважения" - он был сторонником партии, которая во главу угла ставила уважение еврея к самому себе, как основу гармоничных отношений между арабами и евреями. Уилл рассмотрел проблему с философской точки зрения, с позиций морально-этических отношений, не забыв при этом религиозную трактовку вопроса. Говорил он с лоском профессионального комментатора, украшая речь терминами из лексикона ведущих журналистов; умело пользовался шутками и прибаутками как ивритского, так и русского фольклоров - тем и другим языком он владел в совершенстве. Несомненно, человек Уилл был талантливый и предназначение имел, говоря словами славного русского поэта, куда выше той печальной участи, что уготовила ему злосчастная судьба.
2
Шло время. Я перестал обращать внимание на вечно пьяного Уилла и жизнь его, одна из многих, впрочем, вовсе перестала меня интересовать. Помниться в юности, отец мой втолковывал мне тезис из раннего Маркса, гласившую, будто человек по-настоящему счастлив лишь тогда, когда он способствует счастью как можно большего числа людей. Если откровенно, я всегда испытывал сомнения по поводу достоверности этой сентенции, поскольку признаков счастья не испытывал, помогая разобраться в себе тому же Уиллу Иванову, скажем. Уильям сам, как нельзя более обесценил свою жизнь, низведя ее до уровня животного состояния. И потом, что еще можно дать человеку, который в угоду дурным наклонностям не желает менять свои пагубные привычки? Есть ли резон помогать такому, с позволения сказать, ближнему, чувствовать себя счастливым, ели он и без моего вмешательства счастлив после рюмашечки белого. Мне могут сказать - "Ведь ты филантроп, наверное, какого же рожна?" Да, господа, я действительно симпатизирую людям, это другая сторона моего коммунистического воспитания, но моя филантропия не выходит за рамки разумного. Я не мог, скажем, поместить Уилла в лечебный профилакторий за свой счет, потому что лишних денег у меня не водилось и, кроме того, я не счел нужным оспаривать банальную, но верную (что поделаешь) истину, утверждающую, что филантропия кончается там, где начинаются деньги. Конечно, сегодня меня эпизодами терзает совесть, но я оставляю за собой право держать себя за порядочного человека. Разве не я пытался настаивать Уилла на путь истины и добродетели? Но один, повторяю, изменить я ничего не мог, а общество надо сказать, на подобного рода проблемы ставит некий предмет: дамы могут не краснеть, я имею в виду равнодушие. "Кому интересно чужое горе?" как мудро говаривала моя бабушка. Она не одобряла пристрастие моего отца к Марксу и перед смертью признавалась мне, что пришла к этому печальному выводу благодаря жизненному опыту своего зятя и глубокому изучению трудов Артура Шопенгауэра. Не раз и не два после описанного случая, я пробовал вразумить Уилла, но мои попытки ни к чему не повели. Теперь, когда его уже нет, мне все более и более досаждает вопрос почему он не воспользовался деньгами, которые подарил чужому человеку, ведь в его положении они были ему много нужнее, чем мне?
Глава четырнадцатая
Фуга в ля миноре
Из дневника Уилла Иванова:
1
"По моим грубым подсчетам наел я шекелей на семьдесят, наверное, а при мне было всего лишь на бутыль "Кегливичей". Скрыться из ресторана незамеченным я не мог - официантами здесь работали ребята с плечами штангистов. Я стал думать, как выкрутиться из этого положения. Если я поднимусь и пойду в гардеробную меня засекут: у дверей стоял официант, который нас обслуживал. Какое-то время он был свободен от клиентов и решил, видно, немного расслабиться: курил "Тайм" и весело переговаривался с музыкантами. Музыканты только что взошли на эстраду. С серьезным видом они извлекли инструменты из футляров и я услышал, как мой официант сказал гитаристу: - Ицхак, сегодня играйте фугу в ля миноре... - Гитарист дергал струны инструмента и делал два дела сразу: прислушивался к звукам струн, настраивая их, и тихо отвечал что-то официанту. Я понял, что официант не даст мне уйти. Беседуя с гитаристом, он держал в поле зрения весь зал. Может быть, подойти к нему и сказать - "Я остался без гроша, но я заплачу, поверь мне". В конце концов, я могу созвониться с Беллой, и она внесет нужную сумму. Я решил объясниться с ним, и уже поднялся с места для этой цели, как вдруг из посудной вышел человек в белом колпаке и что-то строго сказал моему официанту. Официант и человек в белом колпаке, очевидно, шеф-повар, направились в моечную. Другие официанты с лакейской расторопностью разносили по столикам подносы и им не было до меня никакого дела. Мигом, сообразив, что удобнее случая мне не представится, я быстрым шагом двинулся в гардеробную. Подойдя к выходу, краем глаза я разглядел, как из моечной вышел мой официант. Я повернулся к нему и увидел его озабоченное лицо. Глаза наши встретились и я понял, что переиграл: уж слишком независимым шагом направился к выходу. Угадав мое деланное равнодушие, он все понял: - Эй, адон! - вскричал он и галопом припустился за мной. Я остановился и высокомерно стал оглядывать его. Это, наверное, сбило его с толку: - Простите, - сказал он, - вы, наверное, в туалет, так это в другую сторону. Я стоял в двух шагах от выхода, а он в трех шагах от меня. Если я сейчас рванусь к дверям, оставив куртку в гардеробной (черт с ней) он меня не нагонит. Но он, догадавшись о моем намерении, понесся на меня с таким видом, будто хотел снести мне полчерепа. Мне ничего не оставалось, как сделать шаг в сторону и, пропустив его, послать ему вдогонку пинка. Получив смачный удар в зад, он потерял равновесие и упал на ближайший столик. Воспользовавшись этим, я мигом выбежал в гардеробную. Тут я столкнулся с мужчиной, который важно снимал с себя фетровую шляпу. Мужчина, сбитый моей сотней килограммов, пулей отлетел в сторону. Падая, он судорожно ухватился за трюмо и повлек его за собой. Раздался звон разбитого зеркала. Ударом ноги я отворил двери. В это время с улицы в ресторан входила богато одетая пара - статный мужчина в костюме фирмы "Кастро" и красивая дама вся в бриллиантах. Мужчина галантно стал пропускать ее в дверь, при этом он весь изогнулся в дурацком поклоне. Дама увидела мое перекошенное злое лицо и испуганно вскрикнула: - О, Барух! Я швырнул даму в сторону. Она покатилась по ступенькам, обнажив длинные ноги и белые трусики, плотно облегающие миниатюрный зад. Путь был свободен, но этот придурок Барух внезапно схватил меня за шиворот. Рука у него была крепкая и я услышал, как затрещал ворот моей рубашки. Если бы он стоял лицом ко мне, я мог бы левой опробовать крепость его челюсти, но он держал меня сзади и я был лишен возможности пустить в ход свою коронку. Я понял, что мне не вырваться и стал хрипло материться. Подоспел мой официант. Он взял меня под локоть и повел, говоря: - Не мучайся, голуба, хуже будет. В гардеробной двое других официанта поднимали мужчину, уронившего трюмо. Он оказался иностранцем. Тяжело поднимаясь с пола, мужчина тихо, но внятно говорил что-то на чужом языке. Не нужно было тут переводчика, чтобы понять, что говорит он про мою маму. Я перестал дергаться и мирно пошел со своим официантом через зал. Остальные официанты бегали между столиками, не обращая на нас внимания. Мой официант, его звали Мишель, был высокий широкоплечий парень с татарскими усиками на толстой губе. Разглаживая пальчиками усы, он крепко держал меня за локоть левой руки и чтобы в зале не поняли, что между нами происходит, сладко шептал мне: - Иди, голубь, иди скорее. Со стороны и впрямь можно было подумать, что встретились два приятеля и один из них не может скрыть своей радости. В это время оркестр заиграл старую цыганскую мелодию. Гитарист Ицхак выступил вперед, сильно ударил по струнам и с плаксивым выражением лица запел надрывным голосом любовный романс. Песню встретили аплодисментами. Мишель привел меня в моечную и, продолжая крепко держать, спросил: - А платить кто будет? - Джон Ноэль Гордон Байрон, - сказал я. - А ведь ты и вправду дурак, - сказал он. Я понял, что меня будут бить и потому врезал Мишелю первым. Я поспешил немного и удар получился не сильный. Но Мишелю было достаточно. Потрясенный он вскрикнул от боли и инстинктивно закрыл лицо ладонями. Неведомо откуда взявшиеся двое других официантов, размахивая половниками, загнали меня в угол и тут методично стали забивать ногами. Места для маневра у меня не осталось, и я ушел в глухую защиту. Мое "непротивление" распалило нападающих. Били они избранно, отрабатывая технику ударов и норовя попасть в голову. "Боже, они убьют меня!" - подумал я, и в ту же секунду один из них достал меня половником. В глазах у меня померкло, я рухнул на холодный пол, но быстро встал на ноги, пытаясь увернуться от пинков. Официанты закричали Мишелю: - Татарин, иди, дай ему по тыкве! Оправившись от нокдауна, Мишель неуверенным шагом подошел ко мне. Официанты с шефом отошли в сторону, чтобы не мешать ему расправиться со мной. Рядом на плите стояла кастрюля. Я судорожно схватил ее и изо всех сил швырнул ему в лицо. Оттого, что Мишель стоял рядом кастрюля едва не расколола ему череп. Охнув, он сполз на пол, держась за голову и, извиваясь от боли. Озверевшие официанты подскочили ко мне и, схватив за руки, развернули к плите. Они стали прижимать мою голову к раскаленному диску, а я из последних сил вырывался из их рук. - Мишель, - крикнул один из официантов, - помоги! Отупевший от боли Мишель, сделав героическое усилие, поднялся с пола, с остервенением схватил меня за волосы и ударил коленкой в лицо. В голове у меня взорвалась бомба. Я терял сознание. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы вдруг в моечную не вошел человек: - Ало, Мельцар! - сказал он. - Почему ложки не мыты? Он сердито бросил взгляд в нашу сторону и, увидев меня, испугано вскрикнул: - Это еще что такое?! - Извините, - сказал Мишель, рукавом фрака вытирая окровавленный нос, сию минуту вам заменят. - Вы русские, без насилия не можете, - возмущенно сказал мужчина, повернулся и протестующей походкой пошел в зал. - Марш к клиентам! - рявкнул шеф официантам. Все вышли кроме Мишеля, продолжавшего держать меня за ворот: - Есть у тебя деньги? Спросил он, показывая шефу, чтобы тот не вмешивался. - Нет, - сказал я. - Катись! - злобно прошипел он, - и чтобы больше я тебя здесь не видел, Байрон вонючий.
2
Я вышел из ресторана избитый и униженный. Оставленная на водку мелочь пригодилась на такси. Дома меня ждала Белла. Обычно она прижималась ко мне в темноте, щекоча шею ласковыми поцелуями, но сегодня, опечаленная смертью старика, впервые не кинулась на грудь, а забросала ворчливыми попреками за неучастие в погребальной церемонии. Я зажег настольную лампу и повернулся к ней. - Господи! - вскричала она, увидев мою пропитанную кровью сорочку. - Через минуту я уже лежал на диване, а причитающая надо мной Белла, накладывала пластыри на мои почерневшие ссадины и осторожно перевязывала вспухшие ушибы. Прильнув лицом к любимой женщине, теплой и готовой к ласкам, я стал прокручивать в памяти сцены побоища в ресторане, и меня охватила дикая ярость. "Ну же, Шмулик, теперь держись! Я не я буду, если с тобой не посчитаюсь!" Я вспомнил любимую поговорку отца - "Чем больше врагов, тем веселее жить!" - и сладостное предчувствие мести заполнило мою грудь измятую кулаками Мишеля. Белла сказала мне, что на могиле ботаника выступал какой-то усатый тип с шеей ротвайлера. Судя по усам это, был племянник. "И когда он успел побывать на кладбище, после ресторана что ли?" Мы поговорили немного о покойном, а потом она предложила почитать главу из Антидюринга" Фридриха Энгельса. Основоположник марксизма способствовал в этот вечер трем восхитительным оргазмам. После продолжительной и бешеной любовной схватки, Белла утомленно гладила мою волосатую грудь до тех пор пока я не уснул"
Глава пятнадцатая
Благотворительная акция
1
Мне не раз доводилось бывать в ресторане "Самарканд". Только здесь подавали плов по-бухарски, а я до него большой охотник. Несмотря на напускную грубость, Мишель произвел на меня хорошее впечатление. В сущности, это был добрейший парень, а некоторая дикость в общении с клиентами объяснялась обидой на то, что его еврея по отцу, не считали таковым из-за татарского происхождения его матери. Позже я близко сошелся с ним, и мы дружили какое-то время, пока он не эмигрировал в Канаду. В Жизни он не был таким занудой, каким его описал Уилл. Я думаю даже, что Иванов поторопился размахивать кулаками: зная характер Мишеля, я уверен, он поверил бы Уиллу, пообещай тот вернуть деньги. В мое первое посещение он встретил меня не очень ласково. К моему удивлению, клиента по имени Байрон Мишель не знал. - Их у меня пропасть, - сказал он, - все Байроны и каждый норовит на халяву, так что пардон, уважаемый, не мешайте работать. Чтобы смягчить Мишеля, я заказал чебуреки по-казански и, рассчитываясь, не пожалел чаевые. Последнее расположило ко мне официанта, однако Байрона он так и не вспомнил. Впрочем, имя Шмуэль что-то ему говорило? - Если не ошибаюсь, это бизнесмен из Тель-Авива, - неуверенно произнес он. - Я пороюсь в записной книжке, если найду, то попробую связаться с вами. Чтобы не вызвать у него подозрений, я не стал торопить его. Спустя неделю он действительно позвонил мне и доложил, что в недалеком прошлом знавал некоего владельца лимонадного завода по имени Шмуэль. - К сожалению, заводчик обанкротился и его местонахождение мне неизвестно, - огорошил он. Сообщение это не имело для меня ровно никакой ценности. Разве что объясняло рекламное воззвание на застиранной майке племянника. Я сунулся, было в налоговое управление - установить адрес банкрота, но там о нем и не слыхивали: завод, надо полагать, работал подпольно. До сих пор мне казалось, что Уилла просто невозможно не выделить из общей массы. Это был рослый улыбчивый парень с подозрительно красным носом. Удивительно, почему он не запомнился Мишелю? Впрочем, вполне возможно, что встречались они до Уилловых запоев, когда красный нос и симптомы его тихого безумия (согласно классификации Бернштейна) еще не очень бросались в глаза. В продолжительные запои он стал уходить гораздо позже. Скорее всего, тогда, когда не мог уже содержать квартиру и был вынужден искать прибежище в отсыревших и темных подвалах Джесси Коэн.
2
В скором времени выяснилось, однако, что поместить Уилла в профилакторий просто необходимо, только не для алкоголиков, как предполагалось поначалу, а для умалишенных. Если откровенно, то для меня и это не было неожиданностью: что либо подобное с Уиллом должно было приключиться. Как-то вечером, я пришел в бар к мистеру Фридману, был весьма любезно принят им, и не менее любезно приглашен в кабинет для собеседования. Я думал, он станет ныть по поводу кредита, который он выписал мне на покупку итальянской мебели, и который я не успел еще погасить. Но сей почтенный коммерсант, с признаками волнения на лице, что не вязалось с его обычным спокойствием, сказал мне, не утруждая себя предварительной подготовкой к разговору: - Господин Борухов, мы с вами деловые люди, и я обращаюсь к вам как джентльмен к джентльмену... - на мгновение он замялся. - Надеюсь, беседа наша будет носить приватный характер? - Фридман так бесцветно произнес эту фразу, мимоходом превратив слово приватный в превратный, что я не понял в форме утверждения он ее высказал или вопроса. - О, кей! - сказал я несколько озадаченный. - Чем могу служить, Мордехай Наумович? - Не извольте беспокоиться, совершенный пустяк. У вас имеются связи в сумасшедшем доме. Есть человек, за судьбу которого я несу ответственность, поскольку являлся другом его отца. Тут он слегка замялся, из чего я вывел, что он собирается выдать мне информацию весьма щекотливого свойства: видимо, бармен не хотел тратиться на содержание Уилла в сумасшедшем доме. Я сразу понял, что речь пойдет именно о нем, хотя ничего конкретного еще не было сказано: - Речь идет о человеке не являющемся членом больничной кассы. Ваши рекомендации в этот дом послужили бы... - Кто этот человек? - Увы, господин Борухов, наш бедный соотечественник Уилл Иванов. - Мне кажется, достоуважаемый Мордехай Наумович, наш соотечественник более нуждается в хорошем психологе, нежели в лечебном профилактории. - Сожалею, но не психолог ему ныне нужен, а психиатр. - Придав лицу, выражение грусти, Фридман поведал мне, что тому уже неделя, как Уилл страдает от белой горячки. Припадки носят буйный характер. Уилл бросается на прохожих с кулаками, оскорбляет их, и был не раз уже бит за это. - Я просто боюсь, - озабоченно сказал Фридман, - что кто-нибудь забьет беднягу насмерть. Он все же сын моего покойного друга. Видя мои колебания, он решил подбодрить меня: - Добродетель, говаривала мне бабка, кратчайшая дорога к богу. Вам ли это не знать, Ицик? У вас отзывчивое сердце, вы примите в этом парне участие. Я понял на что он намекает, и насторожился.
3
Я не был воспитан в традициях добродетели. Моя бабушка в отличие от бабки Фридмана была атеисткой и любила наставлять меня в детстве: - Исаак, - обычно говорила она мне, - добродетель при известных обстоятельствах есть не более чем почтенная форма глупости. Конечно, мне было жалко Уилла, но не настолько, чтобы я мог распрощаться со своими последними сбережениями. С точки зрения бабушки это было бы глупо. Впрочем, в моем воспитании принимал участие и отец, он был марксист и назло теще воспитывал меня в духе коммунистической морали. С этой точки зрения мне следовало быть чувствительным к болезненным противоречиям классового общества, а поскольку Уилл представлял пролетариат (хоть и люмпен) я как большевик был обязан реагировать на его проблемы. Некоторое время я метался между теоретическими посылами отца и бабушки, но потом решил, что человек действительно погибает на глазах и это, пожалуй, тот самый случай, когда можно не считаться с родственниками. Уловив в моем лице замешательство, Фридман отрезал мне пути к отступлению: - На том свете нам это зачтется, - утешил он меня. Чтобы придать нашей беседе более конструктивный характер, я назвал сумму, которую мог наскрести. Другую часть я предложил внести ему: - А третью, Мордехай Наумович, мы соберем с помощью благотворительных мероприятий. Я советовал организовать сборы прямо в пивной: - Вы скажите речь, досточтимый Мордехай, потом в уголке для философов мы повесим транспарант, призывающий к пожертвованиям в пользу нуждающихся сынов Израиля. Идея о пожертвованиях Фридману понравилась, но он долго и неумело намекал мне, что и его долю денег на содержание Иванова можно "изыскать" посредством благотворительных акций: - Заодно мы подключим к делу мадам Вайншток! - убеждал он. - У нее доброе сердце и она согласится выступить спонсором. Скупость Фридмана была источником шуток холонских зубоскалов, но я решил не уступать ему: - Я извиняюсь, господин Фридман, но папа Уилла был вашим другом, а не моим. - Ну и что? Моя бабушка говорила, что все евреи друзья! - нашелся он. - Я и так не мало сделал для него. - Да, но ведь вы друг отца. - А вы друг Уилла и ваш моральный долг... - Простите, Мордехай Наумович, но моя бабушка говорила, что в основе всякой морали лежит польза стада... - Ваша бабушка не права. Человек, утверждала моя бабуля - это звучит гордо! - Это утверждал Горький. - А моя бабка говорила... - Если я начну повторять все, что говорила моя бабушка... - Простите, Ицик, давайте оставим в покое предков и поговорим по существу. - Согласен, но только без вашего вклада, Мордехай Наумович, я отказываюсь принимать участие. Утомившись от моей несговорчивости, он сдался: - Я потерял веру в гуманизм израильтян, - сказал он. - Впрочем, в порядочность мадам Беллы я по-прежнему верю. С полчаса еще мы торговались относительно размеров его личного вклада, после чего по всем пунктам нашего дела пришли, наконец, к общему соглашению. Довольный Фридман крепко пожал мне руку. Он, очевидно, предвкушал, с каким удовольствием отметит в своей амбарной книге о нынешней сделке: по ночам, по совету своей бабушки, он отмечал в ней все добрые дела, на которые ему приходилось раскошеливаться. Он вел учет своих затрат, дабы в день страшного суда список добродетелей был при нем, и он имел бы возможность представить создателю реестрик дел полезных, которые должны были уравновесить чашу грехов им совершенных: после выхода из коммунистической партии Фридман часто думал о загробной жизни. О существовании упомянутой книги мне говорил Уилл. Я поправил на макушке кипу и, пожимая руку Фридману, обещал приложить известные усилия, чтобы уговорить знакомого мне директора психиатрической больницы, сделать для нашего питомца исключение и снизить таксу по уплате за его содержание.
Глава шестнадцатая