Снег начал вихриться вокруг путников еще до того, как они подъехали к ферме. Вблизи Ршава увидел, что дом поврежден огнем. Прелат крикнул, но ему ответила лишь тишина. Они с Ингегерд отвели лошадей в амбар, которого тоже коснулось пламя. Но это их не очень встревожило: хаморские лошадки терпели в степях и не такие трудности, и вряд ли еще один снегопад их погубит.
К этому времени Ршава уже перестал тревожиться о том, погубит ли его и Ингегерд очередная метель. Если бы не было войны и он вернулся бы за стены Скопенцаны, то жаловался бы на скверную погоду. А местные уроженцы смеялись бы над ним, называя изнеженным южанином. И все были бы довольны.
Нынче же счастье включало вещи более простые — или, скорее, более близкие, осязаемые. Прожив еще один день, люди были счастливы. Избежав врагов, они были счастливы. А увидеть, как эти враги падают замертво… Да, Ршава возрадовался, когда хамор-часовой рухнул в снег!
Прелат не обнаружил в полуразрушенном фермерском доме замерзшие трупы, и это его также порадовало. Люди, жившие здесь прежде, наверняка сбежали до того, как хаморы подожгли дом. Ршава помолился, чтобы люди успели добраться до укрытия или окруженного стенами города прежде, чем их могли нагнать варвары.
Даже прося у Фоса этой милости, прелат гадал, много ли пользы принесет его молитва. Похоже, благой бог все его прежние молитвы игнорировал. Ршава не знал, почему Фос отвернулся от него и от всей империи Видесс. Но ведь отвернулся — и лишь слепой, по мнению прелата, мог бы в этом усомниться.
Ветер за стенами дома завыл в полную силу. Снег летел почти горизонтально. Но каменные стены и то, что осталось от крыши, давали хоть какую-то защиту.
— Думаю, надо разломать мебель и огонь в очаге развести, — сказала Ингегерд.
— Нам еще повезло, что она не вся сгорела, — заметил Ршава, и женщина кивнула.
Они разломали два стула на дрова. Ингегерд достала кремень и развела небольшой огонь, затем подбросила в него дрова покрупнее. А потом показала Ршаве полоски копченого мяса и кожаный мешок, полный муки грубого помола. Ршава удивленно разинул рот:
— Откуда это все?
— Пошарила в седельных сумках лошадей, которых мы захватили, — ответила она. Ршава склонил голову, отдавая должное ее здравомыслию. Сам он до такого не додумался бы — даже сейчас, после всех приключений. Ингегерд между тем нашла в доме железную сковороду с ручкой, которую варвары не потрудились украсть. — Надо немного снега растопить, и я смогу пшеничные лепешки испечь, — сказала она. — Они будут не очень вкусные, но животы нам наполнят.
Тут она оказалась совершенно права. Лепешки, сыроватые и подгоревшие, никто не назвал бы деликатесом, и мясо оказалось таким жестким, что Ршава едва смог его разжевать. Но и это было несравненно лучше, чем сидеть голодными.
После невкусного, но довольно-таки сытного ужина Ршава взглянул на кровать у дальней стены. Ночь будет холодной; уже теперь сильно похолодало. Тем не менее он предложил:
— Если хочешь, я буду спать здесь, на полу возле очага.
Его задело уже то, что Ингегерд немного подумала, прежде чем ответить. Но она покачала головой:
— В этом нет нужды, святейший отец, ведь мы можем воспользоваться теплом друг друга. — В ее улыбке мелькнул лишь намек на озорство. — Не тем видом тепла, как вы понять можете. Оно нам запрещено, хотя и по разным причинам каждому.
— Да. Я понимаю.
— Я так и думала, что вы поймете. — Улыбка Ингегерд стала теплее. В ее глазах отражались язычки пламени, плясавшие в очаге. — Я говорила уже, что нельзя вас винить за то, что несколько дней назад случилось, и всерьез говорила. Легла бы я рядом с вами, ежели б это не так было?
— Нет, если ты мудра, а ты явно мудра.
— Вы слишком меня хвалите, — тихо ответила она, глядя в сторону.
— Нет, слишком мало.
Ршава хотел сказать больше, но увидел, что даже такая малость встревожила ее. Неужели муж никогда не восхвалял ее многочисленные достоинства? У Ршавы появилось ощущение, что если он скажет, что она столь же мудра, сколь прекрасна, то он будет спать на полу.
«Ничего плохого наверняка не случится из-за того, что я лягу рядом с женщиной. Нам холодно, и мы пристойно одеты», — подумал он. Его церковные коллеги могут — и будут — иметь другое мнение по этому поводу. Уж это он знал точно, хотя изо всех сил старался убедить себя в том, что не знает.
Но его церковные коллеги находились не здесь, и им не грозила опасность замерзнуть насмерть. Ршава и Ингегерд улеглись на узкую, комковатую постель. Как и обычно, они повернулись спинами друг к другу.
— Спокойной ночи, святейший отец. Надеюсь, сон ваш крепок будет, — произнесла Ингегерд ставшие уже привычной формальностью слова.
— Спокойной ночи. Да будет и твой сон крепок, — отозвался Ршава с той же церемонной вежливостью.
Ингегерд вздохнула. Лежа рядом с ней, Ршава ощутил, как ее тело расслабилось, а дыхание стало медленным и ровным. Она начала похрапывать. У Ршавы, лежавшего ближе к стене, сна не было ни в одном глазу. Он гораздо больше осознавал Ингегерд как женщину, чем в тот день, когда они убежали из Скопенцаны. И чем упорнее он изгонял из себя это осознание, чем сильнее оно становилось.
Снаружи выл и стонал ветер. От огня осталось несколько тлеющих угольков, красных, будто кровь. Ршава лежал наедине со своими мыслями — наедине, но не один. Допустим, несмотря ни на что — землетрясения, гражданскую войну, нашествие варваров, — он благополучно приведет Ингегерд в столицу. Допустим, он не прикоснется к ней во время всего этого долгого путешествия. Сколько столичных священников в это поверит? Хоть кто-нибудь?
Чем дольше прелат над этим размышлял, тем крепче сомневался. Они будут уверены, что все это время он загонял свое копье по самое древко. А почему они будут столь уверены? Потому что сами поступили бы так же. Они дали обет целибата, да… Давали — и сожалели об этом всю оставшуюся жизнь.
Ршава не очень-то сожалел о своем целибате и не ощущал, что обет его раздражает. До тех пор пока не увидел Ингегерд. Наверное, владыка благой и премудрый ожесточился против него, раз оставил наедине — и в постели! — с женщиной, которую он желал, но не мог ею обладать.
Она не желала его. И ясно дала это понять. Бурлившее в нем возмущение с каждой секундой накалялось. Она была вполне рада, когда он проклял варваров и спас ее (и лишь заодно себя). О да, это сделало ее счастливой. Но была ли она готова одарить его самой искренней наградой, какой женщина может осчастливить мужчину? Как бы не так!
«Не забывай про обеты», — напомнил он себе. Но подобно всему прочему до падения Скопенцаны — и до того, как прелат обнаружил, что может отомстить за себя, обрушив проклятия на головы обидчиков, — эти обеты казались чем-то из другого мира, другого времени. Такого далекого, что докричаться до него было труднее, чем до луны…
Стараясь не потревожить Ингегерд, он перевернулся на другой бок, чтобы оказаться лицом к ней. Она зашевелилась и что-то пробормотала, но не проснулась. А если бы и проснулась, он бы сам притворился спящим.
«Она доверяет тебе. Иначе не легла бы с тобой, не стала бы спать рядом…» Ршава ожидал, что его испепелит вспышка стыда. И ему стало стыдно, но гораздо в меньшей степени, чем он предполагал. Может быть, обида и возмущение подавили стыд. «Дура! — Ему хотелось разбудить Ингегерд, трясти, кричать на нее. — Скорее всего, твой драгоценный Гимерий уже давно погиб!»
Но даже если это правда, она не бросит Ингегерд в его объятия. У него пока хватило здравого смысла понять это. Если Ршава скажет жене Гимерия, что она, скорее всего, уже вдова, она лишь возненавидит его за это. И не устремится к нему за вдовьим утешением. Если, с другой стороны, она узнает об этом от кого-то другого…
Возмущение зажглось в нем вновь, едкое, как изжога. Сердце Ршавы пылало. Во всяком случае, разве он не лучше командира гарнизона? Разве он не умнее, не мудрее Гимерия? А со способностью насылать проклятия на головы врагов, разве он еще и не более опасный воин, чем этот офицер? «Конечно да». Отвечать на свои вопросы было легко. «И в лед ее, если она не может увидеть этого сама!»
Женщина начала отодвигаться, словно буйная ярость мыслей прелата оттолкнула ее. Еще немного — и она упала бы с этой узкой кровати. Но Ингегерд остановилась и даже коротко рассмеялась во сне над тем, что едва не сделала. И все так же, не просыпаясь, она двинулась обратно — прямо к Ршаве; прильнула к нему, положила голову на плечо… Ее нога поднялась и легла поверх его ноги.
— Фос! — прошептал он, воззвав из темноты к богу света. Но в душе он не ощутил просветления — как раз наоборот. Из ее глубин поднималась похоть, клубясь большим, удушливым и ослепляющим облаком. Когда Ингегерд лежала в постели с Гимерием, разве они спали в такой позе? Мог ли он спокойно храпеть, когда она делала нечто, настолько провоцирующее? А если, после того как она возбуждала его, он сам возбуждал ее, чтобы сделать то, что хотел, разве могла она сердиться? Неужели так же смеялась во сне и спала дальше, не думая о муже? Или тоже воспламенялась?
Ршава знал, на какой ответ он надеялся.
И он обнял ее — осторожно, боясь потревожить. Он не стал сжимать объятия: в этом не было нужды, потому что она и так тесно прижималась к нему. И что он мог с этим поделать? Ни-че-го. Сводящее с ума ничего. Это показалось ему ужасно несправедливым.
Он боялся, что так и не уснет всю ночь. Тогда к утру его вымотает бессонница. Они ведь не могут здесь остаться, чтобы он отдохнул днем. Им надо пробиваться дальше на юг, потом на запад. И тогда, рано или поздно, они окажутся в местах, куда еще не проникли хаморы.
Ршава вздрогнул. Проникли… ну почему именно это слово пришло ему в голову? «Ты что, пытаешься свести себя с ума?» Но он не безумец, это прелат понимал совершенно ясно. Он всего лишь мужчина, который хочет женщину.
«Но для меня грех желать женщину». В который раз он напомнил себе об этом — но ни капли не успокоился. Тепло прижавшейся к нему Ингегерд ощущалось не как греховное, а как нечто такое, чем он должен иметь возможность наслаждаться все дни своей жизни. «Что мы делаем с нашими священниками, заставляя их давать обет целибата?» Ответ показался Ршаве болезненно — в самом буквальном смысле этого слова — очевидным.
Боль в его чреслах медленно стихла. Он зевнул. Несмотря на возбуждение, он тоже сильно устал. Все еще обнимая Ингегерд, он снова зевнул… и заснул.
Когда он открыл глаза, то несколько секунд не мог сообразить, что спал. Они с Ингегерд все еще лежали, тесно прижавшись; он ощущал на щеке ее теплое дыхание. Но теперь он мог ее видеть, хотя и смутно. Огонь погас, но утренний свет уже пробивался сквозь окна и прорехи в крыше.
Ршава надеялся, что сон охладит его пыл, но ему хватило секунды, чтобы понять, какой наивной была эта надежда. Это огонь в очаге мог угаснуть сам собой; но Ршава все еще пылал. Более того, он пылал горячее прежнего, и даже усталость не смирила его страсть.
Ингегерд вздохнула во сне, и Ршава тоже вздохнул. Он не знал, почему ее вздох прозвучал громче, чем обычно. Зато его вздох был полон похоти без взаимности, хотя прелат и думал о ней как о любви.
Скоро она проснется. И главная беда заключалась не в том, что Ингегерд потом не захочет иметь с ним никаких дел. Так стало бы легче или хотя бы милосерднее. Нет, она будет относиться к нему как к другу — так же интимно, как общаются между собой друзья. Если бы они были двумя мужчинами, путешествующими вместе, это его вполне устроило бы. Сейчас же прелат считал их отношения одновременно слишком интимными и недостаточно интимными. И эта недостаточность сводила его с ума.
«Всего один раз, — подумал он, разрываясь между страстным желанием и яростью. — Да, всего одного раза хватило бы. Просто чтобы узнать, что это такое».