Тут раздался весьма неприязненный смешок.
— Кто здесь? — встревоженно спросил Смит.
Ответа не последовало. Они были в расцвете Римского Искусства, и лишь каменные сенаторы пялились на них безжизненными глазами.
— Здесь кто-то смеялся, — определила девушка.
— Мы не одни, — признал, пожав плечами, Смит. — Я не в первый раз слышу подобное; но кто бы они ни были, они не разговорчивее траппистов, — и слава богу! Не забудь, мы тоже всего лишь камень! — провозгласил он жизнерадостно, увлекая спутницу к буфету.
Однажды ночью они ужинали в Современном Периоде.
— Какое имя носили вы в своем прошлом воплощении? — поинтересовался он.
— Глория, — шепнула она. — А ваше?
— Смит, Джей.
— Не будет ли чрезмерной дерзостью спросить вас, Смит, что именно побудило вас обратиться в статую?
— О нет, — он улыбнулся загадочно. — Одни рождены для безвестности, другие же достигают ее непрестанными усилиями. Я принадлежу к последним. Непризнанный и разоренный, я решил стать памятником самому себе. Здесь тепло, внизу всегда найдется пища. Все здесь мне знакомо, и меня, при всем желании, не найдут, потому что никто никогда не присматривается к статуям в музеях.
— Неужели никто?
— И никогда, — как вы должны были догадаться. Детей приводят сюда насильно, молодежь приходит разглядывать друг друга, а к тому времени, когда человек становится способен заметить что-нибудь постороннее, он уже или страдает близорукостью, или подвержен галлюцинациям. Первый ничего не разглядит, второй — никому не скажет. Так проходит земная слава!
— Тогда зачем вообще нужны музеи?
— Милая девушка! Услышав такие слова от бывшей нареченной истинного художника, я могу заключить, что ваша близость была столь мимолетной…
— Ах, что вы! — прервала она. — Прошу вас — наша дружба!..
— Хорошо, пусть дружба, — поправился Смит. — Но музеи — они отражают прошлое, которое мертво, в настоящее, которое ничего не замечает, и передают культурное наследие будущему, которое еще не родилось. В этом они подобны храмам.
— Это мне не приходило в голову, — призналась она. — Красивая идея! Почему бы вам не пойти в преподаватели?
— Им плохо платят. Но ваша мысль меня утешает. Пошли еще раз обчистим холодильник?
Они доедали последнее пирожное и обсуждали «Павшего Ахиллеса», расположившись под огромным мобайлом, смахивающим на истощенного осьминога. Смит говорил о своих великих идеях и о злобных критиках, бездушных и бесталанных кровопийцах, что обитают в воскресных изданиях и ненавидят все живое. Она же рассказывала о своих родителях, которые знали Арта и знали, почему он не должен был ей нравиться; а также об их солидном состоянии, надежно вложенном в лес, недвижимость и нефть. Он сочувственно погладил ей руку; она опустила ресницы и улыбнулась эллинистически…
— Вы знаете, — признался он наконец, — сидя изо дня в день на этом пьедестале, я часто говорил себе: быть может, мой долг — вернуться и еще раз попробовать открыть глаза обществу! Быть может, сумей я освободиться от грубых земных нужд… Доведись мне повстречать женщину, подобную… но нет! нет, я не знаю такой! Увы!..
— Говорите! — вскричала Глория. — Прошу вас, продолжайте! Ведь и меня, признаюсь, посещала мысль, что иной художник мог бы избавить меня от мук… Что лед одиночества, сковавший мою душу, мог бы растаять под взглядом нового творца красоты! Если мы…
В этот самый момент малорослый и чрезвычайно некрасивый мужчина в тоге звучно прочистил горло и объявил:
— Вот этого я и боялся.
Был он тощ, морщинист, неопрятен и несомненно страдал язвой желудка и разлитием желчи. И он, указуя на них обвиняющим перстом, повторил:
— Именно этого я и боялся!
— В-вы кто? — спросила Глория.
— Кассий, — представился он. — Кассий Фитцмюллен, критик на покое из «Дальтон Таймс». А вы собрались дезертировать?
— Вам-то что до этого? — уточнил Смит, поигрывая античными мускулами.
Кассий покачал головой.
— Что до этого? Вы представляете собой угрозу всему нашему образу жизни! Если вы уйдете, то станете, разумеется, художником либо педагогом и, рано или поздно, вольно или невольно, словом или жестом выдадите то, о чем давно подозревали. Я слышал все ваши разговоры. Вам известно — теперь уже точно известно, — что здесь находят последний приют все критики: старея, мы сходимся сюда изображать то, что так ненавидели в прошлой жизни. Вот почему с каждым годом число римских сенаторов растет.
— Я давно подозревал нечто подобное, — сказал Смит, — но не был уверен.
— Довольно и подозрения. Вы опасны и подлежите суду!
С этими словами Кассий хлопнул в ладоши и возгласил:
— Суд!
Процессия древних римлян медленно вступила в зал и окружила влюбленных. От них веяло пылью, старой бумагой, желчью и временем.
— Они желают вернуться к человечеству! — объявил Кассий. — Уйти и унести с собой свое знание!..
— Мы же не скажем! — всхлипнула Глория.
— Поздно! — сурово ответил один из критиков. — Вы внесены в каталог!
Он извлек из тоги брошюру и зачитал:
— Номер 28 — «Скорбящая Гекуба». Номер 32 — «Поверженный Гладиатор». Поздно! Ваше исчезновение будут расследовать.
— Суд! — повторил Кассий.
Сенаторы медленно обратили большие пальцы вниз.
— Вы отсюда не уйдете.
Смит усмехнулся и ухватил сенаторскую тогу крепкими пальцами скульптора.
— Ничтожный человечек, как думаешь ты задержать нас? Довольно Глории взвизгнуть — и сюда прибежит сторож. Довольно мне размахнуться — и ты неделю не встанешь!
— Сторож спит, а его слуховой аппарат мы отключили. Критики тоже, знаете ли, понимают в таких вещах! Отпусти меня, не то будет хуже!
— Давай-давай! — Смит наматывал материю на кулак.
— Суд! — с усмешкой повторил Кассий.