— Я маме скажу. Ее послушают.
С этими словами Олег убежал, А Маша осталась ждать одна. Одной ждать хуже — не с кем поговорить, посоветоваться. Хочется куда-нибудь бежать и что-нибудь делать. Маша села у окна и стала смотреть на дорогу, по которой Олег должен кого-нибудь привести на помощь.
Небо стало совсем черным, ветер в клочья изорвал облака, угрюмо подкрашенные тусклым закатным светом. Кроме ветра ничего не слышно, совсем ничего, даже собственных шагов. Даже собственного дыхания. Трудно поверить, что эта пустота не кажущаяся, что здесь действительно никого нет, и нет ничего живого. Что эта гроза ни для кого, и деревья ни для кого, и пенящаяся внизу под обрывом широкая черная река — ни для кого, что всего этого, собственно, нет вовсе…
Дис провел рукой по волосам — волосы были влажными. Значит, шел дождь, а теперь его нет. И значит, сам он здесь стоял уже некоторое время — до того, как понял, осознал, что он — это он, и что он — здесь. Удивительно… место, в котором не копошатся на грани сознания чужие мысли, впервые за много-много лет. И такой чистый воздух, и запах теплой земли, растений. А я думал, что это мертвый мир, подумал Дис. А он не мертвый, он как калека, много лет назад потерявший руку или ногу. Травма его давно зажила, а сам он приспособился обходиться без потерянной конечности так же ловко, как иной здоровый.
Но, наверно, этот мир ждал, давно и без надежды, когда же сюда вернется человек, когда он увидит этот берег, это небо, эту воду, траву, песок, деревья… потому что нельзя представить такого одиночества, такой пустоты, в которой не для кого быть.
…он, должно быть, был сумасшедшим, тот, кого зовут, или звали? — Ян. Во всяком случае, он совершил странный, если не сказать, страшный поступок, сначала создав, а потом и покинув это место. И самим фактом своего существования он обрек на бесконечное одиночество целый сценарий, то есть мир, вселенную. И мне надо найти здесь этого сумасшедшего. Найти… и каким-то образом добыть у него информацию.
Троп и дорог нет, и идти придется по мокрой траве. Дис и не помнил, когда в последний раз ему довелось вот просто так погулять по мокрой траве, а сейчас можно снять ботинки и не думать о простуде, и не слушать ворчание заботливого не в меру Арго. Он так и сделал. Трава с непривычки показалась слишком колючей, земля — холодной. К тому же быстро намокли брюки, от колена до низа. И все же какое-то детское упрямство заставило его, не слушая здравого смысла, продолжать рисковать здоровьем, он только подвернул брючины, чтобы было удобней идти. Интуиция, а может, случай, вывели его на просеку. Просека, правда, за несколько лет здорово заросла, но все же по ней идти оказалось удобней, чем по дикому грозовому лесу. Это трудно назвать дорогой. Это такое пространство между двумя стенами леса, заросшее осокой, буйными кустами малины, дудником и еще какими-то зонтичными, названий которых Дис не знал. В малиннике пришлось оставить несколько клочков одежды, он оказался очень колючим, малинник, к тому же, в чаще его была скрыта жгучая лесная крапива. Дорога вывела его к берегу большой реки. Вот уж где ветер вволю-то разгулялся! Вспенил стального цвета, даже с рыжиной гребни, закудрявил, истрепал низкие седые тучи, мчащиеся куда-то даже ниже грозы, раскачал деревья, тонкие осины и березы у воды скрипуче изогнулись. Впрочем, эта гроза их не сломает — не эта. Эта только выполощет дождем листья, причешет неласковой рукой зеленые пряди, выдернет из крон случайные пожелтевшие раньше времени листья. Дис подошел к воде, на самый прибрежный песок, весь усеянный гниющими водорослями, мелким и крупным плавником, камнями, раковинами когда-то живших в реке моллюсков. Стало еще холодней, захотелось даже вернуть ногам теплый уют ботинок. Нет. Пусть. Пока можно терпеть — пусть. Он сам бы себе не смог объяснить, почему так важно ходить босиком по этому пустому сцена… побережью. Просто так естественней, правильней. Река жила своей жизнью, шлепала по берегам многочисленными мокрыми ладошками, шуршала пергаментом осоки, и знать не знала, и не хотела знать ничего знать, про одиноко бредущее по волнам человекообразное высокоразвитое (с его собственной точки зрения) существо, наделенное способностью осмысливать окружающую его со всех сторон субъективную реальность. Реке было некогда — она спешила впасть в море, которое в другом месте и времени могли бы назвать Каспийским.
Олег привел мать, заведующего продовольственным складом, и еще двоих мужиков с фермы. Все вместе, все, да не Маша, они отправились в лес, за пострадавшим. А Маше сказали подготовить лежачее место, и ждать, когда все вернутся. Место она организовала быстро. Не трудно снять с печки матрас и старый ватник, и расстелить все это на продранном диване, доставшемся когда-то лесничеству в наследство от переехавшего из этого здания сельского клуба. Клуб переехал поближе к населению, а лесничество вздохнуло свободней. До того оно ютилось во флигеле на краю расчищенного от леса участка. Кстати, дом был когда-то частью богатой усадьбы. Каменное здание в тридцатые было разрушено, хозяева раскулачены и, по слухам, высланы на поселение, а деревянный домик сохранился, а после ремонта и вовсе стал, как новый.
В ожидании Маша поставила кипятиться электрочайник — такая толпа народищу вряд ли быстро разбредется, раз уж экстремальная ситуация собрала всех вместе в самую середину рабочего дня. Именно по этой причине все рады будут чаю, а горячительного им все равно нельзя, на работе, никак.
Наконец, чайник как раз начал закипать, самодеятельные спасатели показались в окне у опушки. Маша выскочила встречать.
Мужики тащили за руки-ноги по-зимнему одетого мужчину, разглядеть которого она сразу не успела. Только сразу бросилась в глаза странная его одежда — теплая куртка с меховым воротником из камуфляжной ткани, шерстяные брюки, высокие армейские ботинки. Куртка расстегнута, из-под нее видно телогрейку-тельняшку и серый в клеточку шарф. Волосы, черные с сединой, показались ей издалека влажными. Пострадавшего уложили на матрас, предварительно избавив от куртки и башмаков. Похоже, человек спал или был без сознания.
Валентина Алексеевна сказала Маше на ухо:
— Я пошарила у него в карманах, думала, может паспорт есть, или какой другой документ. Но там пусто. Только записка. Вот, смотри: "Встреть Леню на разъезде. Роберт". Без подписи. Он, когда я пришла, все бормотал чего-то, без остановки. А потом уж замолчал. Но чего говорил, не поняла. Вроде бы и вовсе не по-нашему.
Маша кивнула. Она, наконец-то, разглядела и лицо незнакомца. Некрасивое, с большим носом, и нависающими бровями. И кожа нездоровая — с красными прожилками, и словно бы в оспинах. Она решила, что человеку уже за пятьдесят. Человек вдруг отчетливо сказал во сне "Мне нужен проводник!", и громко переглотнул.
Закипел, забурлил на столе чайник. Пришлось отойти, чтобы выдернуть его из розетки. Тут же рядом молчаливо возник Джим, и тронул ее за руку, недвусмысленно приглашая выйти наружу. Маша, удивленная такой таинственностью, вышла. Джим сказал:
— Этот, наверно, все-таки за мной. Мне надо будет спрятаться, до тех пор, пока не станет ясно… Но… извините, может быть эта просьба покажется вам странной… но я, правда, не могу ничего рассказать.
— Не мнись, — встревожилась Маша, которую отнюдь не порадовало, что Джим именно с ней делится планами "на время исчезнуть". — Я слушаю.
— Понимаете… меня ищут, потому что я сбежал. Я думал, хоть здесь не найдут. А они и сюда пробрались. Саня вот хороший, но он тоже оттуда, из моих мест. В общем… надо этого вот, — небрежный кивок в сторону крыльца, — показать Сане. Пусть они поговорят. А потом… ну, как получится. Самое плохое, что я застрял здесь, как и Саня. Нам обоим не выбраться, поэтому ему я верю.
Маша вздохнула: босоногий интриган не произвел на нее впечатления.
— Если ты так хочешь, я их познакомлю. Только обещай, что далеко сбегать не будешь, и сразу вернешься, как только узнаешь, чего хотел. Хорошо?
— Хорошо, — с досадливой улыбкой ответил Джим, — я же сказал, что не могу далеко. Не получается. Заранее вам спасибо.
И убежал. Только его и видели.
Мело. Так, как только может мести в декабре, на безвестной железнодорожной станции имени двести шестого километра. Ветер завывал в проводах над рельсами и за ними, там, где неясным контуром прорисовывались лапы ЛЭП. На трассе, внизу, под насыпью, за пешеходным мостом, проносились автомобильные фары — кляксы света на темно-буром фоне метели и глянцево-сизом — дороги. Пригородная электричка запаздывает на двадцать минут, поезд из Саратова — почти на полчаса. К тому же темнеет. Хотя в середине декабря по-настоящему светло не бывает вовсе. И все-таки…
Человек прошелся вдоль платформы, снял шапку, отряхнул снег. Человека звали Игорь Дмитриевич, или, в просторечии, просто Дмитрич. Дмитрич работал диспетчером на разъезде. Но на сегодня его смена закончилась, причем закончилась уже час назад. Он вышел к электричке, которая должна была доставить его в город, но электричка опаздывала, и пришлось стоять под снегом, постепенно покрываясь им и каплями воды. Так можно и простудиться, но возвращаться в диспетчерскую — "сторожку" — Дмитричу не хочется почему-то. Только, видно, придется возвращаться. Возможно, электричку отменили. Такое бывает, пусть и не регулярно, но из-за перебоев с электричеством или из-за нерентабельности этой пригородной линии поезд не приходит, и сменившемуся диспетчеру приходится ночевать прямо на рабочем месте. Вообще-то на железной дороге бардаку не место, даже во времена кризиса и произвола, однако же, если везде бардак, то и в транспорте тоже бардак, и никуда от этого не деться. Сменщик приезжает на своей машине, ему в этом отношении легче. Старенький запорожец занимает место под навесом, который сооружался с мыслью укрывать от непогоды возможных пассажиров еще в совковые времена, да только какие здесь пассажиры? Разъезд по левую сторону граничит с обширным раньше — полем, теперь — лугом, а по правую, с федеральной трассой, за которой стеной встает мокрый предзимний лес. Да какое там предзимний — зима вступила в свои права, сегодняшний снег уже не стает. Он так и будет лежать нижним пластом до самой весны, пока апрельские лучи не превратят в воду и его. В самую последнюю очередь. Все раннее однажды становится поздним. А пешеходный мостик над рельсами давно уже в аварийном состоянии и сохраняется здесь не как средство улучшения безопасности перемещения по путям, и даже не как символ минувшей эпохи. Его просто некому оказалось разобрать на металлолом и вывезти. Дмитрич не рискнул бы прогуляться по этому мосту, да и никому бы не посоветовал.
Он поежился — к вечеру стало холодать, а снег уже набился в шарф, за шиворот, но чтобы вытряхнуть, надо расстегивать куртку, а это холодно и лень.
Если задуматься, что его ждало дома? Жена, как-то внезапно подурневшая, кажется, всего за год, с вечными ее нападками, что умные люди деньги зарабатывают, один ты у меня… и что: почему опять поздно, и где тебя носит по такой темноте, в наше время ткнут ножом в бок и ищи тебя под забором, и поминай, как звали. Сын в армии, попрекать некого, вот жена и вымещает эмоции на муже. Знает, что он спорить не будет, и ругаться не станет. Что еще? Леня. Сосед. Странный малый, что называется, с закидонами, но интуитивно чувствуется — парень не плохой. Хотя его сейчас, наверно, тоже нет дома. Он, похоже, активист какого-то движения. Несколько дней назад очкарик Роберт из управления пришел с ним прямо к Дмитричу домой, а Роберт — известный политический экстремист, его знать надо, то листовки у него, то запрещенная газета, то поэты на хате свои антиправительственные вирши под водку с хреном читают. Привел, знакомить, вроде бы, но наверняка знал, что у них квартиры рядом. Просил приютить его на пару дней у себя на разъезде, но не прямо сейчас, а как возникнет необходимость, о чем он и уведомит запиской. Дмитрич согласился. Он ничего не имел против этого Лени, а одному сидеть в сторожке тоже тоскливо, тут хоть будет с кем поговорить. Вчера Роберт записку передал, но Леня так и не приехал. Может, изменились планы, а может, банально перепутал нужную станцию. В любом случае, он вряд ли сегодня дома ночует.
Однако же, что-то все-таки случилось. Электричка, бог-то с ней, ее и правда могли отменить. Но саратовский поезд — это совсем другая песня. Дмитрич последний раз прошелся под фонарем на платформе, и со вздохом поплелся в диспетчерскую, отогреваться и узнавать новости.
Из прихожей пахнуло горячим печным теплом, навстречу выглянул сменщик Вадим с монтировкой в руке. Правильно, мало ли кого по снегопаду принесло. В том месяце, например, принесло заблудившихся на трассе бандитов. Их Опель по темноте слетел на обочину, но отделался легким испугом. Бандиты оказались людьми веселыми, сильно вооруженными и пьющими. Принесли с собой полупустой ящик водки и братались с железнодорожниками в течение всей ночи. А уехали только через день — боролись с похмельем. Вадим запахнул на пузе кожаную на меху жилетку, и удовлетворенно кивнул. Потом подумал и сказал:
— Я уж собрался за тобой выходить. Смотрю: не идешь и не идешь.
— Да что-то захотелось подышать. Хорошо там сейчас: метель. Люблю метель. А что с поездом? Узнал, почему нет? Про электричку я даже не спрашиваю.
Дмитрич уселся на кривобокую, испачканную синей масляной краской табуретку и начал снимать сапоги. Вадим махнул рукой, словно бы он давно ждал чего-то подобного, и вот, наконец, оно свершилось.
— Да ну, — сказал он, — Дурдом на колесах. В городе на вокзал кто-то позвонил, и сообщил что на путях бомба заложена. На каких путях, по какому направлению… в общем, закрыли весь наш участок, проверяют. Они напроверяют, в темноте да по такой погоде.
— Да, погода не для саперных работ. Как думаешь, это сколько времени займет? До утра, или как?
— Чай будешь? Горячий, только вскипел. До скольких бы ни было, все лучше, чем потом из взорванного состава части тел выскребать. Помнишь, как в Подмосковье было? Тоже ведь сначала позвонили, предупредили. А потом… да ладно, ерунда. Просто лезет в голову всякое.
— В поганые времена живем, — согласился Дмитрич, — а сахар у нас есть? Я из банки еще днем все выскреб.
— Сахара нет. Зато есть варенье. Моя мне дала с собой. Все равно дома стоит, никто не ест. Это мы в прошлый год наварили, еще до отпуска цен. Тесть на юге был, гостил у родственников, оттуда полмешка сахара умудрился привезти. Хорошее варенье, из клубники. Держи.
Посидели за чаем с вареньем, поговорили о политике, о выборах в думу, о хоккее. Сквозь маленькое окошко было видно, как метель танцует в свете прожектора. Где-то через час позвонили из города, сообщили, что движение скоро восстановится, и что первым пройдет порожний таварняк, который нужно обязательно пропустить, чтобы не ломалось расписание пассажирских линий. Вадим начал устраиваться спать. Вообще-то спать еще рано, нет и восьми вечера. Но делать все равно нечего. Товарный состав пройдет по третьему пути. Путь этот рассчитано-свободен, так что участия Вадима в данном случае не требуется. Потом еще позвонят, сообщат изменения и дополнения к обычной схеме, и вот тут уже надо будет смотреть. Дмитрич поднялся. Ему снова захотелось подышать вечерним морозцем.
У крыльца намело порядочно, дверь приоткрылась с трудом. Завтра придется взяться за лопату, но сегодня еще ничего, можно обождать. Снег захрустел под ногами весело и удивленно, снег не ожидал, что его кто-то решится побеспокоить до утра. Да, похолодало ощутимо, пар изо рта вырвался клубком, и тут же исчез, размазался по ветру. Дмитрич снова побрел вдоль платформы, оставляя за собой лохматый след, который тут же начинала конопатить аккуратистка-метель. Шел, шел, оглянулся. Фонарь уже далеко, в тридцати шагах. По сравнению с ним окно диспетчерской светится совсем тускло. Но за этими двумя огоньками возник и теперь растет третий. Третий фонарь — это поезд. Тот самый, товарный. Вот он уже близко, вот синевато сверкнули рельсы в луче прожектора. Вот… это да! Лес!!!
Перед глазами сверкнуло, поплыл запах горячего металла и озона, повис тонкий занудный звук, словно, перед тем, как лопнуть, загудела струна. Потом стало тихо.
Дом показался очень старым. Ну и правильно. Дома быстро старятся, когда в них никто не живет. Человек, перемещаясь по оси миров, редко задумывается, что происходит с тем миром, который он покидает. Толи мир перестает существовать, потеряв цель, то ли совсем не замечает потери, то ли изменяется, приспосабливаясь. Человеку-то что будет? Человек куда прочнее любого мира. Особенно, если человек — это Дис, а миры — это искусственно созданные сценарии.
Сценарий — это самоценная, саморазвивающаяся, объективно существующая для собственных элементов реальность. Сценарий — это разнообразие людей, его населяющих, не имеющих прототипов, уверенных в собственной реальности так же, как мы уверены в своей, наделенных сознанием, разумом и правом голоса.
Население сценариев может знать о существовании таких, как Дис. Тем более что во многих ранних сценариях с давних времен (времен их возникновения и первичного становления) существуют исследовательские центры, изучающие закономерности существования этого конкретного искусственного мира. И существуют исследователи, наделенные способностями и свойствами более чем те, кто сценарии населяет изначально. Это люди, которые когда-то позволили жить самому первому сценарию.
Впрочем, не все так просто. Дис, стоя возле заколоченного окна, улыбнулся сам себе: конечно, не они, ученые-исследователи, создали все разнообразие искусственных миров. Но они пришли на смену тем, другим. Ибо объективно, никто не может точно сказать, каким образом был создан тот, легендарный первый сценарий, да и все последовавшие. Это получилось. Как? А кто его знает. Делать сценарии выгодно. Они дорого стоят, в них можно существовать. На самом деле, без обмана и на сто процентов. Что происходит, когда человек умирает в сценарии? Реально, то же самое, что и вне его: труп. И догадки о том, куда, собственно, делось все остальное. А что все остальное и вправду может куда-то деться, наглядно доказал некто Ян. Тот самый, что перенесся куда-то из вот этого дома и собственного тела.
Мы живем в сценариях, мы строим их по образу и подобию своего мира… Дис провел ладонью по рассохшимся доскам. Это настоящие доски, скорей всего березовые. Пахнут пылью и влагой — из-за недавнего дождя, и еще из-за того дождя, который скоро начнется. Мы пересекаем их, играем в них, ищем им объяснение. Мы не можем понять даже, что они такое. И вот уже я здесь. Потому что погибли, исчезли, мы говорим "свернулись", несколько населенных сценариев. Населенных людьми миров. Человек, далекий от всего этого посмеется: сломалась игрушка! Какие такие люди, вы же сами их придумали!
Если бы все было так просто. Может, Дис в глубине души согласился бы с этим мнением, если бы не было в их научном центре людей из сценария, таких как старый Арго. Арго появился около восьмидесяти лет назад, молодой перспективный программист, с идеями и идеалами, с глубоким аналитическим складом ума. Все эти годы он был на глазах. Он взрослел, он пережил несчастную, а потом и счастливую любовь, он сделал сотни открытий как для науки своего мира так и для науки вообще. Арго из ученика стал другом, а из друга — стариком, который по мудрости, смелости, в конце-концов, по доброте, теперь уже далеко превзошел самого Диса. Для Диса-то прошло… шесть? Да, наверное, так, шесть лет. Время в сценариях течет очень по-разному. Это тоже трудно чем-либо объяснить. Эпохи сменяют друг друга, неизменным остается только Центр. Вокруг него возникают легенды, работать в центре становится престижно. Странно, правда: раньше Дис четко знал, где реальность, а где виртуальная реальность. Виртуалка была частью системы коммуникаций, средством общения, местом отдыха. Но она всегда была за стеклом. Она отличалась, она была подделкой, игрушкой, которую населяли игроки и фантомы. И что же? Миллионы людей продолжают жить в уверенности что миры сценариев — это та же игрушка, только новее, красивее, реалистичнее прежних. Но думать так, значит согласиться, что нет ни Арго, ни того мальчишки, который, будучи рожденным в одном из сценариев, научился как-то преодолевать его границы, путешествовать из мира в мир наравне с теми, кто причисляет себя к творцам искусственных миров. Более того, пацан знает, что его ищут, и интуитивно боится, что найдут. Как же трудно согласиться, смириться, что их нет, нет и этого Муравейника, с грозой, старым домом и жгучей крапивой. Но не спасаю ли я сейчас призраков, которых никогда не было?
Интересный философский вопрос, — сказал себе Дис, — я попробую ответить на него позже, когда буду знать, что все плохое уже позади.
Дверь тоже показалась заколоченной, но внутрь надо было попасть обязательно и срочно, до того как гроза накроет округу смоляным своим крылом, до того, как польет из нее очередной поток не холодной, но все равно по природе своей очень мокрой воды.
Дис поднялся на крыльцо, когда с неба внезапно и ощутимо закапало. Стало темнее, усилился запах пыли и крапивы. Будучи человеком, не забывшим еще, что такое вежливость, он постучал. Закономерно, что ему не открыли. Кому отвечать, если здесь прорву лет не было ни одного человека… а может, не так? Может, это розыгрыш, и экстравагантный эксцентрик Ян затеял его, чтобы остаться в одиночестве, чтобы не трогали, не лезли с расспросами и предложениями, не мешали жить и работать. Ведь как ни крути, а "Летающий дом", сценарий, который Дис приобрел для себя, тоже пока пуст, лишен населения, точнее, почти лишен. Там тоже хорошо работается, никто не докучает назойливыми мыслями и идеями. Доступ есть только у директора Центра и у Арго. Добро же, что я скажу, если туда без спросу вломится отчаянный незнакомец, который не понимает разницу между просто пространством и индивидуальным пространством? Дис решил, что надо держаться скромно и предельно вежливо. Если, конечно, он и вправду здесь кого-нибудь встретит, и этот кто-то окажется настолько вменяемым, чтобы понять, что нагло нарушены границы его собственного мира…
В просторной прихожей царил полумрак. Дис нашарил выключатель, но свет, конечно, не загорелся. Откуда здесь быть работающей электростанции? А с другой стороны, если в этом сценарии Ян планировал жить, то почему бы такой станции и вправду здесь не оказаться?