- А чего? Ничего: поступаю чиновником. Не здесь, конечно, не в наших Тетюшах этих.
- Говори, - сказала Таинька, - врешь. - Она махала самоварной трубой, и дым шел прямо в кухню. - Нет, а сделаешь, сделаешь, Витя? Только в самый первый.
В это время вошел старик.
- Дура, что ж ты - тараканов выкуривать? Самовара тут поставить не умеют... в этом доме.
Он вырвал у Таиньки трубу и стал старательно рассматривать, какой стороной надеть. Таинька выхватила и влепила трубу на место. Виктор пошел переодеваться.
Он слышал, как бурчал отец, выходя из кухни:
- Да врет он тебе. Глупости. Какой там - чиновником...чино-о-овником!
К ЧАЮ Виктор вышел в белоснежной рубахе, туго стянутой в талии. Тугие складки чуть петушком торчали сзади. Мокрые волосы лежали липким пробором. Лицо у Виктора было строгое, даже немного надменное.
Старик сидел в креслах и в ожидании своего большого стакана старательно размазывал масло по ломтику хлеба. Таинька из-за самовара поглядывала на Виктора быстрыми глазами.
- Нет, нет, - вдруг поднял руку Виктор, - сахару не клади, я сам положу.
Таинька удивилась, осторожно передала стакан.
- Благодарсте, - сказал церемонно Виктор. Виктор положил кусок, другой, - всегда пил с двумя, - а третий, морщась, стал ломать пополам.
Таинька смотрела, посмотрел и Всеволод Иваныч. Старик отхлебнул чаю, обжегся и вдруг глянул на Виктора.
- Ты про каких там чиновников Тайке болтал?
- Ни про каких, - сказал размеренно Виктор, глядя в чай. - Ни про каких не про чиновников, а просто выхожу в запас и поступаю на службу, - и тут Виктор с вызовом глянул на отца.
Таинька притаилась за самоваром и глядела на брата.
- На какую службу? - спросил старик. - Кем же тебя берут?
- Чиновником, - небрежно бросил Виктор и повернулся к сестре: - Что, лимона у нас никогда не бывает?
- Можно сбегать, - сказала Таинька шепотом.
- Каким же тебя чиновником? Ты ж солдат - и больше ничего. Солдафон!
- Чиновником внутренних дел. - Вавич старался сказать это как можно рассеяннее.
- Почтальоном вот разве, - и старик стал дуть в чай. - Так ты прямо и говори: иду, мол, в почтальоны, потому что больше никуда меня, дурака, не берут.
- Отлично, - сказал Виктор и наклонился, нахмурясь, - только я говорю, что в чиновники.
- Ну, в какие, в какие? - крикнул старик.
- В полицейские чиновники...
- Фиу! - старик засвистел и, глядя из-под бровей в упор на Виктора, сказал четко: - В крючки, значит?
Таинька нагнулась к блюдечку.
У Виктора дрогнула губа. Он поднял брови и сразу их нахмурил, как хлопнул.
- Крючки, крючки? - заговорил Виктор, заговорил громко, решительно. - Фараоны, может быть? Говорите: фараоны? А чуть что в переулке, - городовой! Ай-ай-ай! Да? А ну, снимите полицию на одну минуту - вас перережут всех!
Виктор встал.
- За занавеской сидеть всякий умеет. А что человек мерзнет всю ночь под окнами, так это - крючки? Взятки, скажете? Да? А в Государственном совете? - спешил, кричал Виктор.
Таинька плотней притянула дверь в спальню больной.
- Кузьмин-Караваев? - кричал Виктор. - А вышел в инженеры ваш Кузьмин-Краснобаев и тяпнул с подрядчика. Да! Первый сорт, подумаешь. А землемеры? По ошибке? Да? Ладно! Это выходит под дубом вековым сидеть и рассуждать... в креслах.
Виктор зло глянул на отца.
- В Англии, например, городовой - жалованье фунтами и первый человек. А если у нас человек для общей пользы мерзнет на углу и в трактире хватил рюмочку согреться, так это уж Содом и Помпея!
- Дура ты! Пом-пея! - сказал старик. - Дура, а говоришь, как прохвост.
Старик повернулся в кресле боком к столу.
- Да, - кричал Виктор, - а вашего хлеба я есть не желаю. Не желаю. Не невеста я.
- Какая же ты невеста? Ты - болван, - спокойно отрезал старик.
- Ну и ладно. Пускай болван. Виктор вышел в двери.
Тихо стало в комнате. Таинька поднялась и заглянула в самовар.
- Иди, скажи, - мотнул старик головой, - откуда это набрался? Помпея!
ТАИНЬКА теребила Виктора - всё требовала билет. Таинька ночью в постели не спала, все горела: мысли горели, и во рту сухо становилось. Она думала про концерт, про Израиля. Она сидит в первом ряду, смотрит прямо на него - вот он вышел... Таинька видела только черные вздутые вверх спутанные волосы и усы черной щеткой, а надето на нем что-то необыкновенное - золото, красное и синее, как на картах. Только все новое, блестящее. Он берет флейту, и все замирают. Сзади замирает весь зал. Он играет все сильней и мучительней и все больше и больше поворачивается к ней, к Таиньке. Совсем повернулся - и ей, ей играет Израиль. Сзади все затаили вздох, а он прямо повернулся к ней, полузакрыл глаза и томит звуками - и ей, ей одной играет. Она знает, что ей одной, а никто больше этого не знает: только она и Израиль. И Таинька на него пристально смотрит. Она впереди, прямо перед Израилем. Израиль вдруг поднимает чуть-чуть глаза и взглядывает на нее... Тут у Таиньки замирал дух, и все начиналось снова, опять сначала.
Виктор принес билет. Он был второго ряда и за два рубля. Таинька гневно, со слезами, глянула на брата. Но Виктор сейчас же сказал, что первого не продают.
- Там начальство, чины полиции и губернаторы всякие.
"Нет, во втором даже лучше, - он заметит... Он ее всюду заметит". Таинька положила синенькую бумажку в кошелечек и сунула под подушку.
Эту ночь ей жарче мечталось: она сжимала под подушкой свой кошелечек.
Только в среду Таинька вспомнила: что же она наденет и как же одна пойдет в концерт?
У Таиньки было всего одно выходное платье - коричневое с бархатной отделкой. Она поставила утюг, пробовала разгладить, но руки спешили, сбивались, и ничего не выходило.