- По духовной? Аль прямо в монахи?
И смотритель сморщился, приготовился хохотать, натужился животом.
Груня фыркнула.
Вавич не выдержал. Встал. Потом сел. И снова встал, вытянулся. Старик, застыв, ждал и дивился: "Что такое? Почему не вышло?"
Но Виктор до поту покраснел:
- Господин... Петр Саввич... - сказал Виктор. Сорвался, глотнул и снова начал: - Господин...
Груня заботливо смотрела на него, разинув глаза. Вавич обдернул гимнастерку.
- При чем тут... смеяться?
- Сядьте, сядьте, - шептала Груня. Но у Виктора были уже слезы на глазах.
- Если я не стремлюсь по военной, так это не значит... не вовсе значит, что я... шалопай!
У смотрителя сразу ушли глаза под крышку, опять нависли усы и брови.
- Извините, - сказал глухо, животом, смотритель. - Я не обидеть. А напротив даже... Почему? - почтенно. Я ведь слышал, - изволили говорить: в юнкерское. А если так, я даже рад. Ей-богу, ей-богу!
- Сядьте, - сказала Груня громко. Вавич стоял.
- На стул! - сказала Груня и дернула Виктора за рукав. Он оглянулся на Груню. Томительным жаром пахнуло на Виктора. Он сел. Ему хотелось плакать. Он смотрел в скатерть, напрягся, не дышал, чтоб не всхлипнуть.
Петр Саввич пересел на диван ближе к Виктору и начал глухим шепотом:
- Я, простите, сомневался. Какая же это дорога? Верно ведь? Три года в юнкерском. - Смотритель загнул большой палец. Толстый, солдатский. - А потом под-пра-пор-щиком, в солдатской шинели, на восемнадцать рублей, года этак три? А?
Груня подсела, налегла пухлой грудью на стол и смотрела испуганно то на отца, то на Вавича.
И Вавич сразу понял всем нутром, что все, все кончено. Кончено с погонами, с офицерской кокардой. Потому что старик обрадовался, что по штатской. И Виктор обвис. Как будто внутри повисло и хлябает что-то холодное, мокрое.
- Если вы таких мнений, молодой человек, господин Вавич, - и смотритель положил руку Виктору на рукав (он так и не разгибал большой палец, как будто дело еще не кончено и рано разгибать), - если вы уж таких мнений, то я готов даже содействовать... по полицейской, например.
Вавич, весь красный, смотрел вниз и коротко и часто дышал, как кролик.
- Вот потолкуем, - говорил глухим баском смотритель. И вдруг вскочил: - Куда! Куда! - заорал он, глядя в окно. Вскочил, обтянул портупею, толкнул форточку и загремел на весь двор: - Куда, канальи, мусор валите? А, дьяволы! - Он схватил фуражку и выбежал на двор.
Виктор поднялся.
- Я пойду, - хотел сказать Виктор. Не вышло. Но Груня поняла.
- Зачем? Зачем? - Груня смотрела на него испуганными глазами.
- Пора, время, - и Вавич взглянул на часы. Хотел сказать, который час. Но смотрел и не мог понять, что показывают стрелки.
- А чай? - И Груня опустила ему руку на плечо. Первый раз. Вавич сел. Отхлебнул с краешка глоток чаю, и ему вдруг так обидно стало именно от чаю, как будто его, маленького, отпаивают сахарной водой. Горько стало, и слезы начали нажимать снизу. Вавич взялся за шапку и машинально несколько раз пожал Грунину ручку. По дороге к калитке он внезапно еще два раза попрощался.
Он вышел от смотрителя почти бегом, он бил землю ногами. Задними улицами пробрался на лагерную дорогу. Шел, глядел в землю и все видел широкий, мужицкий палец смотрителя: как он его пригнул. Пригнул!
На другой день Вавич заявил ротному, что в офицерской призовой стрельбе он участвовать не будет.
А себе Вавич дал зарок: не ходить к Сорокиным.
Он был один в палатке.
- Не буду! Не буду! Не буду! - сказал Вавич и каждый раз топал ногой в землю. Вколачивал, чтоб не ходить.
ЛЕГ красный луч на старинную колокольню - и как заснул, прислонился. И стоит легким духом над городом летний вечер, заждался.
Таинька у окна сидела и на руках подрубливала носовые платочки. Ждала, чтоб перестал петь мороженщик, а то не слышно флейты. Это через два дома играет флейта. Переливается, как вода; трелями, руладами. Забежит на верхи и там бьется тонким крылом, трепещет. У Таиньки дух закатывается и становится иголка в пальцах. Сбежала флейта вниз... "Ах!" - переведет дух Таинька. Она не знала, не видела этого флейтиста. Ждала иной раз у окна, не пройдет ли кто с длинной штукой под мышкой. Он ведь в театр играть ходит. Таинька не знала, что флейта разбирается по кускам, и этот черный еврейчик с коротким футлярчиком и есть флейтист, что заливается на всю улицу из открытых окон. Футлярчик маленький. Таинька думала, что это готовальня. У папы такая, с циркулями.
Таинька думала, что он высокий, с задумчивыми глазами, с длинными волосами. Наверно, он ее заметил и знает, и хочет, может быть, познакомиться, но случая нет. А он скромный. А теперь нарочно для нее играет, чтоб она поняла. Почему он не переоденется уличным музыкантом и не придет к ним во двор? Стал бы перед окнами и заиграл. Таинька сейчас бы его узнала.
Флейта круто замурлыкала на низких нотах, побежала вверх, не добежала и тихими, томительными вздохами стала подступать к концу. Капнула, капнула светлой каплей. И вот зажурчала трель. Шире понеслась вниз серебряной россыпью. Таинька наклонила головку. Отец стоял среди комнаты и вместе с флейтой бережно выдыхал дым.
- Даст же Господь жидам... тем - евреям - талант! А флейта уж расходилась, не унять, как сорвалась, все жарче, все быстрей.
- А он... еврей? - спросила Таинька как могла проще.
- Ну да! Разве не видала - маленький, черненький? Израильсон или Израилевич, черт его знает.
Всеволод Иванович вдруг увидел, что криво болтается карнизик на этажерке. Стал прилаживать. Прижал ладонью. Карнизик повис и качнулся. А Всеволод Иванович снова, еще, еще, чтоб как-нибудь пристал. Фу ты! Опять повис.
- Надо же, черт возьми, собраться! - заворчал и зашлепал вон.
"Это ничего, что еврейчик, - подумала Таинька. - Бедный еврей, черные печальные глаза. И что маленький - ничего. Только лучше пусть Израильсон, а не Израилевич. - И ей вспомнился Закон Божий и батюшка, и как проходили про Израиля. - Он, кажется, весь волосатый был? Нет, это Исав!" И Таинька очень обрадовалась, что Исав.
Флейта замолкла. Таинька все ждала. В голове грустным кружевом висел последний мотив. Таинька собрала платочки, перешла шить в столовую, к окну. Шила, все поглядывала напротив на забор, на черемухи. Должен ведь пройти. Вошел отец с молоточком в стариковской руке.
- Глаза проглядишь, - сказал Всеволод Иваныч. Таинька покраснела: "Откуда он знает?"
- Не шей, говорю, впотьмах, - ворчал Всеволод Иваныч. Он обвел стены глазами.
- Ни одного гвоздя в этом доме. Сто раз ведь говорил. - И он пошлепал дальше. Таинька слышала, как он упустил молоток и захлопал на воробьев. Зашипел в палисаднике:
- Киш-шу-шу! Анафемы.
Потух закат, и стал на улице свет без теней. Таиньке казалось - сейчас этот свет ветром выдует из улицы, и ничего не будет видно. И как пройдет - тоже. Шаги застукали по мосткам. "По нашей стороне!" - и Таинька нагнулась к иголке. Мороженщик, вихляя тазом, нес на голове свою кадушку. Опустила глазки. А когда шаги поровнялись, глянула.
Таинька сморщилась. Недовольно глянула на мужика. А в это время торопливые шаги, неровные, сбивчивые, затопали вдоль забора. Таинька не успела стереть с лица гримасу, а "маленький, черненький" прошагал мимо. Как-то все забирал вперед одной ногой. Таинька заметила котелок, который вздрагивал на упругих курчавых волосах.
"Как у нас в диване", - подумала Таинька про волосы. Но сейчас же решила, что это очень хорошо: ни у кого таких нет, только у него. Она хорошо приметила и крутой нос и черные короткие усы, торчком, как зубная щетка.