- Все стало! - провозгласил Познанский. - Тьма в городе. По улицам ездят казаки! На телеграфе войска! На вокзале драгуны. В театре митинги. Разгоняют нагайками. На окраинах стрельба Настоящая стрельба, господа! - Познанский замолчал и водил торжествующими глазами от лица к лицу.
- Здесь тоже бастуют, - сказал хозяин. Он держал на ввернутом штопоре пивную бутылку.
- Здесь играют в карты! - Познанский сделал рукой жест и повернулся к двери.
- Слушай, ты брось! - хозяин поймал Познанского за пальто. Мужчины торопливо закуривали. Игроки сидели вполуоборот, прижав пятерней деньги.
- Что ж нам делать? - почти крикнула Марья Ивановна. - Что же делать? - поправив голос, повторила она. Все заговорили тревожным гулом.
- Надо что-нибудь делать, господа! - говорил Познанский, разматывая кашне.
- Мы же не можем стрелять, мы же стрелять не умеем, - говорил актер с толстым обиженным лицом.
- Тс! Не кричите! - тревожным шепотом сказал хозяин, приложил палец к губам. И шепот покрыл и притушил голоса.
- Действительно, чего мы орем! - сказал Познанский и притянул плотнее дверь. - Господа, - Познанский говорил громким шепотом, - господа! Ведь все, все поголовно... люди умирают, идут на риск... головой. И если что будет, спросят: а где вы были?
- Ну а что? Что же? - шептали со всех сторон. Хозяин поставил бутылку со штопором на комод.
- Мы же все артисты, - сказал громко Израильсон, - ну а если мы бастуем, так у кого от этого голова болит? Большое дело? Познанский брезгливо оглянулся на Израильсона. Все зашептали, оглядываясь на флейтиста.
- Па-звольте! Позвольте! - перебил всех Познанский. - Можно собраться, ну, не всем, и составить резолюцию... и подать...
Марья Ивановна прикалывала шляпку, глядя в стекло картины.
- Подать в здешний комитет. Здесь же есть какой-нибудь комитет? Есть же...
- Кто меня проводит? - все еще глядя в картину, пропела Марья Ивановна.
- Это даже смешно, - сказал Израильсон. - Ей-богу, это таки смешно.
Он не успел еще раздеться и с котелком в руках вышел в двери. И вдруг он вернулся из коридора и высунулся в приотворенную дверь.
- Я понимаю деньги собрать - я знаю сколько? Это да. Все замахали, чтоб он запер дверь.
- Люди же хотят кушать, что?
Израильсон захлопнул дверь и вышел на улицу.
ПЕТР Саввич Сорокин проснулся на сундуке. Мутной дремотой чуть синело окно в конце коридора.
Петр Саввич осторожно, чтоб не скрипнуть, спустил ноги, нащупал валенки. В кухне, в холодной, воровато поплескал водой - не крякнул, не сплюнул крепко, а крадучись вышел в темный коридор и встал по-солдатски перед окном. Он молился Богу на свет окна: оттуда из-за неба сеет свет воля всевышняя. И стал аккуратно вышептывать утренние молитвы, истово надавливал слова и прижимал твердо и больно пальцы ко лбу, клал крестное знамение, как ружейный артикул: по приемам. И когда вдавливал пальцы в лоб, думал: "Пусть Господь убьет, его воля, а я не виноват".
Потом сел на сундук и стал ждать утра. Вздыхал потихонечку, чтоб хозяев не тревожить. А когда закашляла в комнате сестрица, пошел на кухню наливать самовар. Не стуча, колол щепочки.
Было девять утра. Сорокин постучал к приставу.
Пристав сидел перед потухшим самоваром в ночной рубашке. Объедки закусок на тарелке. Пристав задумчиво ковырял в зубах. Сорокин стоял в дверях с фуражкой в руке. Пристав мазнул по нему рассеянным глазом и прихмурился одной бровью.
- Ну что скажешь? - и пристав ковырнул где-то далеко во рту.
- С добрым утром! - сказал Сорокин и улыбнулся так, что не стал похож на себя.
Пристав опять заглянул и поморщился:
- Вчера ж... я тебе сказал, - и пристав стал тереть губы салфеткой, - говорил уж... куда тебе? Ведь в пожарные ты не годишься. Ты же на стенку не влезешь. Влезешь ты на стенку? - и пристав, не глядя, махнул рукой вверх по стене.
Сорокин снова сморщил улыбку.
- Конечно-с.
- Что "конечно"? - подкрикнул пристав и с шумом толкнул назад кресло и встал. - Что конечно? Влезешь конечно или не влезешь конечно?
- Да никак нет, - Сорокин попробовал посмеяться.
- Ну вот, - сказал пристав с расстановкой, - никак нет. На стенку ты не влезешь, - пристав сел на кровать и взялся за сапоги. Сапог длинный, узкий, как самоварная труба, не пускал ногу, вихлялся, и пристав зло морщился.
- Позвольте подсоблю, - и Сорокин проворно кинул шапку на стул и подбежал. Он старался направить сапог.
- Да пусти ты... а, черт! - и пристав тряс ногой, стараясь дать ходу голенищу. - А, дьявол! Тьфу! - Пристав зло огляделся кругом, запыхавшись.
Сорокин пятился к двери.
Он шагнул уже в сени. Но вдруг остановился. Пристав перестал пыхтеть и слушал. Сорокин решительным шагом вошел снова в комнату, подошел к кровати.
- В чем мой грех? - крикнул Сорокин.
Пристав поднялся в одном сапоге, другой он держал за ухо.
- Грех мой в чем? - крикнул еще громче Сорокин.
- Да я тебе не судья, не судья, Христос с тобой, - скороговоркой заговорил пристав.
- Не можешь сказать? Нет? - крепким солдатским голосом гремел Сорокин. - А нет, так к чему поношение? Поношение зачем?
Пристав краснел.
- Взятки кто брал? - Сорокин топнул ногой вперед. - Не я! Вот он крест и икона, - Сорокин махнул шапкой на образа, - поджигательством я не грешен, сам ты, сам ты... - задыхался уж Сорокин, - сам ты... знаешь, сукиного сына, кто поджигает. Не знаешь? Сказать, сказать? Я двух арестантов поставлю - они тебя в плевке, прохвоста, утопят! Господину прокурору! Что? Сам, стерва, на стенку полезешь! Полезешь! Ах ты, рвань! - и Сорокин замахнулся фуражкой.
Пристав, красный, с ярыми глазами, мигом махнул сапогом, и сапог стукнул по крепкому плечу, отскочил, а Сорокин уж толкнул, и пристав сел с размаху, и ахнула кровать. Сорокин уж ступил коленом на толстую ляжку, но пристав, плюя словами, кричал:
- А зятя, зятя твоего? Кто? Кто? А?
Сорокин вздохнул в��ем телом и выпученными глазами глядел на пристава.
- Что? Что? - кричал уж пристав, вставая. - А ты в морду лезть. Сол-дат!