— И все?
— А ты чего ждал? Клятвы на крови? Целования ноги на верность? Ну, если для тебя это так важно, я не против, — он вытянул пыльную босую ногу. — Вот тут, над пальцами.
Найко засмеялся. Он понимал, что это похоже на истерику, но ничего не мог с собой поделать.
— Ты сам не пробовал?
— Не-а. Я себе не доверяю.
— Это почему же?
— Хитрый шибко. Мне такие люди не нравятся.
Найко вновь хихикнул.
— Непросто, должно быть, быть принцем.
— Морока одна, — Охэйо встал, надевая сандалии. — Знаешь, я совсем забыл, что ты — мой гость и мой долг — тебя обихаживать. Ты не хочешь посмотреть, как… ну, как я живу? Мне так давно не удавалось похвастаться…
— А Мроо?
Аннит яростно встряхнул волосами.
— К черту их. Пока живется, мы должны жить и не давать этим тварям испортить себе настроение. И потом, неужели ты надеешься жить вечно?..
Охэйо едва ли не светился, показывая ему свои владения: парк, где они играли малышами, был только задним их двором. Фасад Малау выходил на Нижний Гитоград, и вид оттуда открывался потрясающий: Найко видел едва ли не весь город, распластанный в утренней дымке.
Перед Малау раскинулась просторная, мощеная гранитом площадь — лишь с нее он увидел, насколько обширно ее здание. В, официально, культурном центре Империи жило человек двести — а с учетом филиалов число подчиненных Охэйо доходило до тысячи.
Несмотря на ранний час, парадные ворота Малау были широко открыты. В них тонкой, но упорной струйкой текли посетители, к удивлению Найко, почти сплошь молодежь гитов. Это было связано, скорее, с личностью принца, чем с достоинствами представляемой им страны, и юноша начал понимать, как ему повезло оказаться в друзьях столь популярной персоны. Счет сторонников Охэйо шел на сотни тысяч — но для восемнадцатимиллионного Гитограда, достигавшего девяноста миль в длину, это было все равно очень мало. Не все они добирались сюда пешком. Прямо сквозь здание проходила эстакада монорельсовой дороги и Найко понял также, каким он был идиотом: он мог приехать сюда прямо с вокзала.
Он как-то вдруг заметил, что Вайми тоже бродит тут, с ними: не совсем рядом, но и не в стороне. Он был… просто лучшим другом Аннита — а также его старшим помощником и главным телохранителем. Второе, как обычно, следствие первого.
Этот день оказался самым счастливым в жизни Найко: после экскурсии последовало представление друзьям принца — и его подругам, после чего собственно друзей он не запомнил. Охэйо был в Гитограде кем-то вроде наместника или посла — кем именно, юноша так и не понял, но вокруг него крутилась масса людей. Запас его энергии казался неистощимым — Охэйо без труда загнал бы лошадь, мчась с ней наперегонки, а уставал он, наверное, лишь от себя. Найко выдохся гораздо раньше, но это не разбило его радости: среди прочего, в Малау обнаружилась библиотека с массой книг, которые он давно мечтал прочитать.
Увлекшись, юноша не заметил, как пришла ночь. Выбравшись, наконец, из библиотеки, он с удивлением обнаружил, что все остальные уже давно легли спать.
Голова гудела от избытка впечатлений. Найко решил пойти на крышу, чтобы проветриться, но пара ведущих туда дверей оказалась заперта. Он заплутал по коридорам и в конце концов попал в небольшой сад на западном уступе здания. Там было темно и страшновато — темные силовые экраны отсекали свет города, а далекий и узкий серп внешней луны даже не отбрасывал теней. Редкие звезды, белые, как маргаритки, лишь подчеркивали глубокую черноту неба. Врезанные в перекрытие квадратные проекционные матрицы струили ничего не освещающий, таинственный, темно-фиолетовый свет, ветер шумел, то налетая волнами, то отступая, шелестела высокая трава, метались диковатые кусты и тяжелые цветы клонились на упругих стеблях. Все было темное, туманное. Влажное.
Он не сразу заметил человека, стоявшего у угла крыши, — а заметив, не сразу узнал его: Охэйо был в своем официальном, черном с серебром, одеянии, сливавшемся с темнотой. Его лица Найко не видел. Аннит, казалось, тоже не замечал его, но, когда он подошел — вроде бы, совершенно бесшумно — сказал, не оборачиваясь:
— Я вижу, ты тоже ночная душа, Найко? Для меня ночь — самое любимое время.
— Почему? — Найко сел на край силовой матрицы, шагах в десяти от него.
Охэйо тихо рассмеялся и поднял левую ладонь, призрачно белевшую в темноте, словно у привидения.
— Лет в десять я пугал так девчонок — скидывал всю одежонку, а потом выскакивал из кустов, когда они шли спать. Сколько было визгу… А сейчас я хочу быть смуглым — очень смуглым — и черноглазым.
— Зачем?
— Чтобы меня в темноте видно не было, зачем же еще? Я не люблю, когда люди на меня смотрят. Замолкают, когда я вхожу в комнату, смущаются, когда я к ним обращаюсь. А мне становится неловко, — знаешь, как во сне, когда выходишь к публике забыв одеться.
— Наверное, это оттого, что ты красивый.
— Сказал бы честно: похож на девушку. Волос нигде нет, кожа гладкая, как у… если бы мог, я стал бы здоровенным мужиком с квадратной челюстью и шерстью на спине. Тогда бы на меня не пялились.
Найко невольно засмеялся. Охэйо повернулся к нему с хмурым видом — и засмеялся тоже.
— Знаешь, недаром говорят, что красота — это наказание за грехи. Когда становится темно, мне хочется бегать и выть диким голосом. Только от этого я быстро устаю, и поэтому… Больших и приятных снов, Найко.
Еще неделю спустя они с друзьями сидели кружком и болтали, все едва одетые — было очень тепло. Несмотря на поздний час, — где-то около полуночи, — небо оставалось таким же темно-синим, всего с несколькими звездами, далеко внизу — из окон их комнаты открывался роскошный вид на город — сияла галактика синих и желтых огней, а над горами на юго-западе поднимались огненные перья заката.
Найко толкнулся пальцами босой ноги и повернулся вместе с креслом, лениво осматриваясь. Мерцание мониторов и сияние негаснущей северной зари наполняло просторную комнату таинственным полумраком. Из окна струился теплый, сильно пахнущий соснами воздух и этот аромат, смешиваясь с запахом озона от компьютеров, превращался в нечто, доставляющее почти физическое наслаждение. Ровное жужжание кулеров создавало приятный звуковой фон, ярко-зеленое мерцание коннекторов в темноте под столами казалось интересным и таинственным. Дверь в почти темный коридор была приоткрыта — как и двери, ведущие на улицу. В любой миг Найко мог выйти босиком на прохладный песок двора — и, может быть поэтому, этого не делал: куда приятнее было просто наслаждаться возможностью.
Они все расселись в вольных позах, лишь Охэйо сел не слишком-то удобно — сунув левую ногу под зад — но был, очевидно, так увлечен, что просто забыл об этом. На экране перед ним застыло изображение Джангра, видимого в четверть полной фазы — его передавала камера спутника, через который шла связь. Аннит тронул курсором один из показавшихся на миг квадратов изображения и тот, увеличившись, занял весь экран. Это был, наверно, Гитоград, но Найко не видел ничего знакомого — масштаб был все равно слишком мелким. Возможно, это смутное пятнышко желтовато-белого свечения и было их городом… а возможно, и нет.
Охэйо сидел очень прямо, едва касаясь пальцами края стола. Его красивая ровная подошва, видневшаяся из-под бедра, была довольно-таки грязной. Как-то ощутив взгляд Найко, он покосился на него, потом встал, зевая и потягиваясь. Они все переглянулись — без слов было ясно, что пора закругляться — после чего начали выключать машины.
Вообще-то дело у них было очень серьезное — Найко, например, поручили обшарить все художественные сайты и отобрать пару сотен наиболее симпатичных ему авторов, чтобы Охэйо пригласил их в Гитоград — якобы для получения грантов. На самом деле — чтобы, если начнется война с Мроо, укрыть их в Ана-Малау — новейшем имперском убежище, лишь только что законченном постройкой. Вообще-то Аннит собирал крепкую и красивую молодежь уже месяца три — он создал целую комиссию из своих друзей, где каждый занимался каким-то одним видом творческой деятельности. С рисунками, по крайней мере, было просто — характер автора тут, при небольшой практике, угадывался с одного взгляда. С музыкой тоже не возникало проблем, но вот уже художественная литература создавала затруднения — как известно, читать можно или быстро или внимательно. Охэйо руководил процессом и проводил окончательный отбор — тоже непростое дело, так как людей в Ана-Малау могло войти чуть больше тысячи, а выбирать приходилось не только по наличию творческих способностей и чистому, задорному характеру, но и по стойкости. Аннит хотел успеть к Закату Лета — но, во-первых, они уже почти справились с этим и во-вторых, срок подходил только послезавтра. К тому же, был уже первый час ночи: можно и отдохнуть, хотя спать им совершенно не хотелось.
Оставшись в одиночестве, Найко подошел к окну. В парке Малау, среди прочего, было небольшое озеро — на окружавшем его песчаном пляже Охэйо с друзьями и подругами — все одетые лишь в пёстрые парео на бедрах, — затеял игру с мячом. Они, смеясь, носились друг за другом, выхватывая мяч из рук, из-под их босых ног летел песок. Найко невольно любовался их гибкими телами и ловкими, отточенными движениями. Пусть и остальные их занятия могли показаться игрой, юноша относился к порученному ему делу очень серьезно. Теперь он проводил в этой комнате каждый божий день — а потом мирно спал до восхода и видел Охэйо всего два часа в сутки — когда тот, устав от дел, развлекался с друзьями. Они все собирались в гостиной, ели всякие вкусности, бездумно болтали, танцевали под музыку — Охэйо тоже, с подругами — очень красиво, с изяществом, какое не могли дать никакие упражнения — оно было врожденным.
Найко насчитал у него восемь очевидных подруг, но до сих пор не мог сказать, с какой из них Аннит не только дружит по-братски: возможно, что со всеми — по очереди или как душа велит. Это были, конечно, необычные девушки — таких не встретишь на улице. При одном взгляде на них у него перехватывало дух, и он постоянно ходил слегка ошалевший.
Друзей у Охэйо было меньше — всего трое без Вайми и самого Найко — так что бездельничать им не приходилось. Отыхая от дел, они смеялись, рассказывали страшилки (которые здесь вполне могли быть и не выдумками) или забавные истории. Охэйо обожал пересказывать свои сны и, как полагал Найко, здорово при этом привирал — истории у него получались просто фантастические, и притом, очень интересные. Он валялся на диване, непринужденно положив голову на бедра одной из подруг, чесал грязные пятки и говорил вещи, часто не блистающе умные — но в восемнадцати карманах его парадной хайлины водилось множество весьма странных вещей: лазерные указки (часто весьма вредные для глаз), телефоны (от одного до четырех штук), фонарики, микрокомпьютеры, драгоценные камни, а в одном Найко заметил рубчатую рукоять пистолета — положение и род занятий побуждали Охэйо к неослабной бдительности. Войдя в помещение он всегда тщательно осматривался и никогда не подходил к малознакомым людям на расстояние вытянутой руки. Тем не менее, он не походил на человека, которого окружают враги. Создавая вокруг себя мирную, уютную обстановку, Охэйо был склонен к мелким изыскам во всем. Их посиделки были просто образцовыми — они скромно пили чай и общались очень культурно. Пошлостей Охэйо не терпел — стоило ему скосить глаза на сказавшего что-то не то, и виновный тут же извинялся. Его неприличные песни о любви Найко, наверное, приснились. С девушками Аннит держался очень уважительно — разве что, танцуя, мог поймать подругу и поднять ее на руках к потолку, вырвав восхищенно-испуганный визг — но вообще-то он был очень скрытным юношей. Найко не знал о нем, собственно, ничего, понимая, однако: если он решит остаться здесь, все изменится.
Эта идея очень ему нравилась и одновременно внушала опасения — прежде всего потому, что все его усилия разобраться в Охэйо напоминали попытки описать цвет радуги. Принц был экономичен в словах, поступках и затратах времени, точно оценивал свои возможности и редко уставал от работы — но в одежде, внешности, поведении и разговоре считался только с собой, был часто нелогичен в словах и действиях, хотя уличать его в этом рисковали немногие. Найко подозревал, что перед ним — скрытый диктатор, творчеством которого является власть, а базой этой власти — система неизмеримых, то есть не скованных законом, неформальных отношений между людьми. Его владение миром этих отношений было абсолютным, высоким искусством — и пользуясь этим, принц подчинял себе людей. Противостоять ему могли лишь немногие. Он управлял людьми походя, часто — ради развлечения — не их формой, но сущностью, создавая собственные миры и помещая людей в них. Как вот его…
Вдруг чьи-то теплые ладони обвили его талию. Найко позорно вскрикнул от неожиданности, и лишь потом гневно обернулся — но его гнев тут же угас.
В полушаге от него стояла одна из подруг принца — красивая крепкая девушка лет двадцати. У нее было скуластое лицо и густейшая грива вьющихся черных волос. Они уже несколько раз поговорили очень мило, но сейчас Найко замер с приоткрытым ртом, не зная, что сказать. Он не заметил, как влюбился в Иннку — но до сих пор не знал, что и она в него тоже. Сердце у него сладко сжало — несмотря на жару, он чувствовал тепло девушки, а в ее глубоком темном взгляде можно было утонуть. Потом она засмеялась и потянула его за руку.
В темноту.
Они мчались верхом на мопеде по прямому, как стрела, шоссе, посреди широкой просеки. Было уже далеко за полночь, толку от слабенькой фары оказалось немного и Найко погасил ее. Ему нравилось ехать в призрачном сумраке. Впереди, над горизонтом севера, стояла таинственная, негаснущая заря, вокруг, за темно-медными стволами сосен, сгущалась непроницаемая тьма. Нигде, насколько хватал глаз, не было ни огонька, ни человека: все пропускные пункты в Империи на ночь закрывались и дороги были совершенно пусты. Найко словно попал в чуждый, таинственный, безлюдный мир и ровный шум отлаженного мотора совершенно не мешал ему. Ощущая ровный пульс машины и теплые руки подруги на своей талии, он не только сам сливался с ними, но становился частью чего-то большего, единый с окружающим, и, в то же время, отдельный от него. Иннка была очень благодарна ему за это, совершенно неожиданное, громадное удовольствие: в Усть-Манне юноша приохотился к ночной езде на мопеде, так что когда она предложила сделать что-нибудь необычное, затруднений у него не возникло.
Больше всего Найко нравилось кататься за городом, где в это время не встречалось ни единой живой души. Это одиночество было настолько обычным и устойчивым, что он ездил босиком, в одних рабочих штанах — чтобы ощущать нагой кожей напор прохладного, пропитанного пронзительным запахом сосен воздуха. Он почти никогда не останавливался: ему нравилось именно это бесконечное, стремительное движение.
За ночь Найко проезжал километров по триста, забираясь очень далеко от города, в другие области. У него были, конечно, свои любимые маршруты, но куда интереснее было мчаться наугад, не зная, что увидишь в следующий миг. Он не боялся бездорожья: маленький, джанской работы мопед мог пройти почти всюду, где проходил человек.
Вообще-то, кататься с девушкой здесь, в Гитау, для манне было рискованно, но риск тоже привлекал его: проносясь по узкой тропке над высоким обрывом реки, например, он упивался собственной ловкостью. Не менее приятно было и видеть места, отличные от знакомых. В таинственной ночной стране он встречал вещи, иногда очень странные, — вроде отходящих от шоссе дорог, окутанных густо-зелеными или темно-красными силовыми полями. Он видел и странных людей — но просто проносился мимо них и они ничего не могли ему сделать. Ощущение собственной неуязвимости было не менее привлекательным, чем все остальное…
Найко встряхнул волосами, опомнившись. Впереди, уже близко, маячил длинный горб моста — тот вел в соседнюю, Лайскую область. Юноша понял, что забрался слишком далеко — но даже не подумал повернуть назад.
Перед мостом, над шоссе, с тросов ровным треугольником свисали тусклые, таинственно-фиолетовые фонари и их назначение он не мог представить даже приблизительно. Мостовые ворота из коричнево-смуглых толстых труб были заперты на ночь, — но Найко проскочил в узкую пешеходную калитку, мимо темной коробки милицейского поста. Он помчался по слабо выгнутой серебрящейся дуге вверх — прямо к коричневато-белой, бесконечно далекой заре, над затопившим долину реки морем рыжеватого тумана. Казалось, он сделался легче и вот-вот взлетит. Впрочем, катиться вниз тоже было удивительно.