Пройдя большую часть «аллеи» Лэйми свернул к сумрачным окнам в западной стене, старательно глазея на полки. Обложки книг были в большинстве заняты красочными, очень подробными и реалистично исполненными рисунками, но их содержание, как он знал по опыту, не всегда совпадало с тем, что находилось внутри.
Здесь, в основном, хранились книги о первобытной жизни, почему-то особенно любимые им. Согласно неписаной традиции, все сочиняемые в мире истории не должны были противоречить друг другу и, по возможности, взаимно дополняться. Самая идея Вторичного Мира заключалась в том, чтобы совместными усилиями создать единую историю, столь многоподробную и разветвленную, чтобы постижение даже наиболее интересных ее ветвей потребовало бы всей жизни жителей Хониара… простиравшейся здесь неведомо как далеко в будущее.
Собственно, это было единственным выходом — что еще делать здесь, за Зеркалом Мира? А делать-то что-нибудь надо, так уж устроен человек…
Лэйми медленно шел между полок, словно ребенок по берегу моря. Многие книги он уже прочел, но содержание большинства было ему все еще совершенно незнакомо. Многообразие Вторичного Мира было невозможно исчерпать — новые истории появлялись в количестве несравненно большем, чем Лэйми успевал прочесть. Бессознательно он отбирал больше всего соответствующие его собственным мечтам и внутреннему миру, но даже их оказалось больше, чем он мог объять, так как мышление всех, кто оказался за Зеркалом Мира, было в чем-то сходным…
Многоподробный мир, рождавшийся в их воображении, был миром почти бесконечным (во всяком случае, — не имеющим четких границ), миром сумрачным, с вечной зеленоватой зарей, похожей на туманность, миром громадных черных деревьев и глубоких оврагов, миром заброшенных развалин, миром, в котором герои его историй (все, по странному стечению обстоятельств — молодые, симпатичные и почему-то едва одетые) брели по пустынным и неприветливым землям, то убегая от опасности, то в поисках того, что могло принести им счастье — из одной истории в другую, меняя по дороге своих создателей. Самые лучшие истории в Библиотеке были плодом коллективного творчества — ведь у кого-то лучше получаются страшные сцены, у кого-то — смешные. Вместе они отлично дополняли друг друга.
Лэйми знал, что в другом зале, на верхнем, шестом этаже Библиотеки есть множество карт Вторичного Мира, тоже очень подробно и тщательно исполненных. Самые большие занимали по четыре квадратных метра, и по ним приходилось чуть ли не ползать, изучая придуманные земли. Лэйми, впрочем, казалось, что Вторичный Мир на самом деле где-то есть, и они не выдумывают его, а просто как бы вспоминают. Это было приятно, ведь тогда оставалась надежда когда-нибудь оказаться там и пройти по его путям вместе с теми, кто так ему нравился…
Он очень любил изучать эти карты, бесконечные сочетания воды, гор и равнин, тысячи миль, умещавшихся под его ладонью, прослеживая по ним пути любимых им героев и представляя, куда еще они могут забрести.
Еще более интересными были попытки сложить из всех этих карт что-то единое, и даже не совсем безнадежные. Насколько он теперь понимал, Вторичный Мир был не планетой, а плоскостью, протяженность которой превосходила всякое воображение, миром вечной осени, многочисленные культуры которого давно обратились в развалины. И по ней на восток, к свету, сиявшему откуда-то из бесконечности, двигалась группа любимейших его героев — настолько любимых, что он не решался сам чем-либо дополнить их историю, собирая отдельные ее части, словно жемчужины. Они забрались на восток уже гораздо дальше всех остальных обитателей Вторичного Мира, и Лэйми следил за их путешествием с самого начала, от истока — на протяжении уже восьми с половиной тысяч страниц…
Эта история не была самой длинной. Другая, о путешествии девушки, идущей на юг, которая нравилась ему только чуть меньше, занимала тринадцать тысяч страниц и еще не была закончена. Еще одна, более странная и сложная, чем все остальные, история Одинокого Города, занимала то ли тридцать, то ли сорок тысяч страниц — во всяком случае, он до сих пор был где-то на ее середине, и продвижение по ней занимало его сейчас больше всего…
Так и не найдя ничего интересного, Лэйми добрался до стоявшего возле громадного окна столика и низкого кресла — любимого его уголка, в котором читаемые им истории глубоко переживались им. За окном бледный свет Зеркала Мира падал на могучую колоннаду древесных стволов. Здесь Лэйми сел, глубоко задумавшись.
Вторичный Мир был интересен ему, но наиболее важным было его собственное прошлое — сейчас оно уже казалось ему странным и неправдоподобным, ведь с тех пор прошло больше двухсот лет и многие эпизоды стирались или сливались с иными, рожденными его воображением. Его память не могла вместить их все, хотя Зеркало Мира защищало всё, что в нем оказалось — не только извне, но и изнутри, чего, похоже, не ожидали его создатели. Все обитатели города ели, пили и дышали только по привычке. При желании они могли обходиться без всего этого, сколько хотели. Болезни и смерть были забыты. Убийство стало невозможно. Лэйми как-то раз — просто любопытства ради — спрыгнул с крыши двенадцатиэтажного дома — и отделался только разодранными штанами, хотя бетон под ним раздробился в щебень. При ударе он, правда, ненадолго потерял сознание, и ощущения были не настолько приятные, чтобы ему захотелось повторить опыт. Живая материя под Зеркалом Мира была неразрушима; мертвая снашивалась гораздо медленнее, хотя почему так — никто не знал. В общем, это было очень хорошо; любовью Лэйми мог заниматься сколько угодно, но дети под Зеркалом уже не рождались. И еще одно, самое неприятное…
Когда его включили, под ним выжили только дети — то ли до четырех, то ли до шести лет; точно Лэйми не помнил. Росли они совершенно как обычно, но, достигнув совершеннолетия, не начинали стареть. Зеркало что-то меняло на молекулярном, а может, и на атомарном уровне их тел. Те, чей организм еще только начинал развиваться, смогли к этому приспособится, а остальные…
Рано или поздно, в зависимости от возраста, но неизбежно, они как-то скучнели, становились вялыми и малоподвижными, потом погружались в сон, во сне цепенели и умирали. А может, и не умирали. Их тела словно каменели, и с ними ничего нельзя было сделать. Разложение их не брало и, может, при отключении Зеркала они могли ожить. Вот только никто не имел ни возможности, ни даже желания его отключать — никто ведь не знал, что станет с ними, приспособленными к жизни под Зеркалом, если оно вдруг исчезнет. И, главное, каким окажется тот, внешний мир…
Все здесь знали, что Зеркало было построено затем, чтобы спасти остатки их народа от безмерно страшного Нашествия Мроо — именно поэтому под ним оказалось так много детей. Весь остальной мир перед его включением был разрушен падением одной из малых лун Джангра — защитники планеты прибегли к этому чудовищному средству, как к последнему. Хотя никто не знал, что стало с Мроо за эти двести лет — сгинули ли они в многолетней зиме или, напротив, превратили мир в нечто невообразимо чудовищное — жители мира посвятили Вторжению множество книг. Они заполняли весь первый этаж Библиотеки, но сейчас туда уже мало кто заходил — Вторичный Мир был все же более привлекателен.
Лэйми тоже не любил бывать там — даже в атмосфере этого помещения ему чудилось порой нечто мрачное. В основном, там были истории «со щупальцами», как говорил Охэйо, то есть страшилки с монстрами, безо всяких стилистических изысков — бесконечные «я пошел», «она сказала»… Иди речь о вещах обыденных, читать все это было бы невыносимо скучно. Но там говорилось о вещах, которых в этом мире нет и безыскусность авторов придавала их творениям страшную достоверность — словно самый обычный человек пытался рассказать о том, что описать невозможно — о несказанном. Впрочем, чтобы снять с полки «Приключения Изгнанника», достаточно было протянуть руку. Принц Охэйо, — младший сын последнего Императора, — говорил ему, что путешествия во времени невозможны и Лэйми понимал, что это правда. Но эта, самая первая из всех записанных им историй, почему-то нравилась ему гораздо больше остальных. Может быть, потому, что она явилась ему в Круге Снов, в самом сердце их мира, и он не придумывал, а просто прожил ее…
Хониар, Джангр, 201-й год Зеркала Мира, несбывшаяся реальность
— Я не понимаю, — задумчиво сказал Лэйми, — почему о тех, кто страдал, говорят, что они «знают жизнь»? Если кого-то долго били сапогом в промежность, он что, стал от этого умнее? Стал лучше знать людей? Если кто-то сидел в тюрьме, то он, конечно, бывалый человек, а уж если его изнасиловали там подряд двадцать урок, то он — о! — постиг окончательный смысл бытия. Тьфу! Чему это может научить? На что открыть глаза? Почему про тех, кто пережил что-то очень хорошее, не говорят, что они «бывалые люди»? Я вот целый год добивался любви Лаики и провожу с ней каждую ночь последних восьми месяцев. Неужели это ничего во мне не изменило? Ничего не дало моей душе? Про мерзости и гадости я достаточно знаю из книжек. Для этого совсем необязательно видеть их наяву. Я знаю, что не растеряюсь и не струшу, если потребуется. Да, у меня не было случая доказать свою стойкость в страданиях, но это не значит, что я совсем уж ничего не стою! — он возмущенно откинул назад волосы и замолчал.
Лэйми был гибкий, сильный юноша, всего лет восемнадцати, худощавый, большеглазый и очень стройный. Сочетание бронзовой кожи, черных волос и глубоко синих глаз казалось совершенно естественным. Одежда его состояла из цельного куска густо затканной серебром темно-синей ткани, обернутой вокруг тела; ноги были босыми. Он сидел возле похожего на глаз широкого окна, скорее, ничем не загороженного проема в толстой стене башни, опершись локтями о его нижнюю кромку; его взгляд был устремлен вдаль, на вечно неподвижное палевое марево Зеркала.
— Раз ты не доказал своей стойкости, то ее у тебя нет, — рассудительно заметил Камайа, наместник Императора Охэйо; они сидели в его башне. — Услышали бы тебя те, кому ты так возражаешь, — лежать бы тебе сейчас внизу, на плитах двора, среди собственных нахальных мозгов!
— А что до ночей, то это просто чушь, — добавила Ксетрайа, его возлюбленная. — Я тоже провожу каждую ночь с мужем, но большую их часть мы просто крепко спим!
Лэйми насмешливо оглянулся на них — пара полулежала на возвышении у плоской стены полукруглой комнаты, в настоящем гнезде из подушек. На них были пушистые, снежно-белые туники и тяжелые серебряные браслеты на запястьях и над ступнями босых ног. Ксетрайа свернулась от свободно проникавшего в комнату свежего ветра, прижавшись к Камайе. Тот смущенно поглядывал на Лэйми из-под лениво прикрытых ресниц — рослый, массивный парень со смуглым, широкоскулым лицом. Ксетрайа, напротив, была тонкой, хрупкой, с громадными, ярко-зелеными глазами и удивительно пышной массой длинных черных волос.
Лэйми, в сущности, нечего было здесь делать, но он все же остался — не столько ради беседы, сколько из сохранившейся с детства привычки сумерничать с друзьями. Он смотрел на бесконечный смутный простор равнины, высоко над которой стояла башня. Далеко, у самого горизонта, на сливавшихся с небом холмах, мертвенно-синий огонь силовых генераторов отмечал незримую границу Зеркала Хониара, границу безвременья, границу бытия и небытия.
— Мне не приходилось сражаться и убивать, — не обращаясь к паре, продолжил он, — и мне совсем не хочется этого. Вот разве если кто-то причинит вред моей любимой… тогда… ну, для этого-то и существуют мальчики.
— Только для этого? — насмешливо спросила Ксетрайа, и Лэйми обиженно фыркнул.
— Если тебя послушать, Камайа, то получается бред: раз ты не прошел испытаний и не страдал, то у тебя нет ни стойкости, ни опыта, ни ума, — а без всего этого пройти мало-мальски серьезное испытание все равно нельзя.
— А мне плевать на твои рассуждения, — спокойно возразил Камайа. — Я вижу, ты просто хвалишься своей удачливостью, — вот я какой, все беды меня минули, а те, кого не минули — все скоты невезучие, и со мной, такой прелестью, им уж никак не сравниться!
— Разумеется! — белые зубы Лэйми блеснули в улыбке, лишь наполовину дружелюбной. — Но вообще-то я этого не говорил. Я просто хотел сказать, что счастливый человек видит в жизни больше, чем несчастный. Вот и все.
— По мне так ровно наоборот, но от слов нет никакого толку. Вот что, Лэйми: если уж ты считаешь, что смелость и стойкость лучше всего воспитывать сытой и бестревожной жизнью, то это надо доказать. Ты уверен, что обладаешь этими славными качествами?
— Еще бы!
— Хорошо. В таком случае ты, конечно, согласишься покинуть наш славный Хониар и пожить в нищете и голоде, среди негодяев, там, за Зеркалом… какое-то время. И если потом ты не изменишь своего мнения, я клятвенно признаю, что не прав. Ну а если ТЫ не прав, и тебя там просто убьют — что ж, такая твоя судьба! Ты согласен?
Лэйми повернулся к ним. Его глаза блеснули странным холодным огнем.
— Да.
— В самом деле? Ведь я не шучу! Согласишься ли ты отправиться за Зеркало прямо сейчас, в чем есть, не предупредив своей любимой, — не говоря уже об остальных?
Юноша вздрогнул, но не отвел глаз.
— Да, согласен.
Камайа смутился. Он сделал предложение далеко не всерьез. Теперь оставалось либо обратить его в шутку… либо исполнить. Первое означало признать свое поражение, а этого наместник не терпел. Второе… второе, по сути, было убийством. Изгнание считалось карой за тягчайшие, не искупаемые преступления. Обречь на него невинного — означало пойти на смерть… если об этом узнает Император, разумеется. И, как бы то ни было, но смерти Лэйми он не хотел. С другой стороны, здесь, рядом — Врата Хониара: если проделать все быстро и в тайне, никто и не узнает ничего. Шумного суда, традиционно предшествующего изгнанию, не будет. А вывезти одного человека за Зеркало и через несколько дней подобрать — невелик труд. Вот посидит Лэйми в кустах, страдая от голода и шарахаясь от каждой тени — мигом поймет, что к чему. И наместник решился.
— Если ты согласен, то пошли.
Они вдвоем вышли из комнаты и на гидравлическом лифте спустились к фундаменту башни; Ксетрайа осталась наверху. Она никак не отнеслась к этой затее и это пугало их обоих. Не то, чтобы Камайа боялся, что она донесет на него — в конце концов, они действительно любили друг друга, — но все же, если все откроется, отвечать придется только ему, — и, если Лэйми не сможет подтвердить добровольность своего изгнания, — отвечать жизнью. Эта затея была смертельно опасна для них обоих — и именно поэтому странно привлекательна.
Наместник встряхнул волосами. Дворец был выстроен очень удобно: возле лифта галерея второго этажа выходила на уступ фундамента, на котором стоял авиус, летающий дом наместника. Широкие открытые двери вели в его просторное верхнее помещение, одновременно служившее рубкой. В нем впереди, на возвышении, стоял ряд роскошных черных кресел из кожи. Камайа сел в среднее, перед маленьким пультом, Лэйми — возле громадного и толстого бокового окна. За ним сейчас была лишь облицованная гладким мрамором стена дворца.
Несколько движений наместника — и от мягкого низкого гула, наполнившего воздух вокруг них, завибрировал пол. Еще несколько — и Лэйми замер в восхитительный миг взлета. Земля как-то вдруг ушла вниз и он даже забыл, что, возможно, летит к своей смерти.
Зеркало Хониара заменяло небо в потаенном городе, а его генераторы были видны отоовсюду. Далеко друг от друга стояли белоснежные узкие массивы, издали похожие на скалы. Лишь вблизи правильный рисунок их выступов выдавал громадные машины. На их широких боках сияли причудливые отрезки огненно-синих линий, похожих на колдовские иероглифы. Само Зеркало казалось просто палевым туманным маревом над широкой полосой безжизненной земли, а дальше, за ним — Ничто, Меж-Реальность. Ни один авиус не мог пройти сквозь него иначе, как через Врата. Поэтому Камайа, осторожно опустив свою машину на привратную площадь, направил ее в туннель — громадную трубу из металла, непроницаемого даже для сил Зеркала. Громоздкая коробка могла пройти по ней лишь как снаряд по стволу орудия, а для ее исполинских собратьев террейнов выход за пределы Хониара и вовсе был заказан.
Внутри туннеля было темно и на удивление гадко. Глядя на скользящую прямо перед его глазами зеленовато-серую стену Лэйми чувствовал яростное напряжение сил, вибрирующих одновременно вокруг нее и внутри его тела; это было неприятное, но трудно выразимое ощущение.
Сами Врата Хониара были высотой в двухэтажный дом и сварены из громадных стальных плит толщиной едва ли не в полметра. Сразу за ними авиус нырнул в серое, бешено вихрящееся Ничто и Лэйми не успел рассмотреть внешнюю сторону Зеркала; собственно, внешней стороны у него не было. Зеркало Хониара стало разрывом в самой ткани Реальности; из его Врат можно было попасть в любое место Джангра — и не только в пространстве. Но этот переход был похож на смерть — провал в небытие, пугающий даже очень сильных людей — а Лэйми испытал его впервые. Прежде, чем он успел опомниться, они уже начали спускаться, и вскоре мягкий толчок возвестил о посадке.
Камайа вывел его в нижний поперечный коридор и коснулся мягкого сенсорного квадрата. Толстые стальные панели откинулись вверх и вниз, открыв незнакомые Лэйми просторы Реальности. Здесь, под тусклым закатным небом, насколько хватал глаз, тянулись высокие песчаные дюны. Наместник не собирался шутить — земля тут была совершенно непохожа на круглую равнину Хониара.
— Постой, а как ты найдешь меня? — спросил Лэйми. — Я же не смогу все время стоять на месте!
— Найдешь? Ты что, действительно хочешь выйти туда? — наместник смотрел на него как-то странно. Можно было подумать, что он не на шутку испуган.
— Значит, для тебя все это было не всерьез, — мгновенно догадался Лэйми. — Но для меня — все равно да, — он спокойно сошел вниз, на холодный сероватый песок.
— Постой! — сказал Камайа. Он казался растерянным. — Ты же не можешь пойти просто вот так. Тебе ведь нужно выяснить, чего стоишь ты, а не твои знания, верно?
Юноша смутился, уже понимая, куда он клонит.