В нынешнем году лето наступило быстро, мы толком и весну не успели почувствовать. Еще неделя, много две, и придет настоящая жара. Хотя, уже сейчас людям приходилось нелегко.
Погода подложила нам свинью, никто не рассчитывал на столь раннее лето. Две недели, которых нас лишили, как раз и требовались для того чтобы преодолеть самый тяжелый участок на пути к Амударье.
Через некоторое время от Кауфмана поступил приказ — двигаться только утром, вечером и ночью, по возможности экономя силы, наблюдая за нижними чинами и животными.
А затем горы Букан-Тау закончились и мы лишились тех преимуществ, что они давали. Отряду предстояло пересечь Каракумы, двигаясь строго на Амударью. Согласно картам, расстояние составляло триста верст. Казалось бы, не так уж это и много, но в песках счет иной.
Именно пески и чудовищная жара стали нашими главными врагами. Не хивинцы — они всего лишь пусть и воинственные, но дикие кочевники, без дисциплины и чувства долга. Сражаться с ними несложно. А вот климат совсем другое дело.
Едва последние холмы Букан-Тау остались позади, как появились хивинцы. Особой отваги они не проявляли, но зато докучали своим присутствием, непрерывно показываясь на горизонте и грозя ударить в самое уязвимое место.
— Настало время напомнить, кто здесь хозяин, — полковник Ухтомцев решил рассеять силы неприятеля. Генерал Бардовский не возражал.
Четыре эскадрона при поддержке сотни казаков подполковника барона Аминова выдвинулись вперед. По первым прикидкам врагов насчитывалось около двух-трех тысяч, но боя они не приняли и отступили. То, что туркмены прекрасно знали пески и куда лучше переносили климат, давало им дополнительные козыри. В частности, несмотря на все наши старания, мы так и не смогли поймать хоть сколько-нибудь крупные силы. Четыре легкораненых гусара и два десятка убитых хивинцев — вот и все наши скромные успехи.
Во всех подразделениях, выдвинувшихся к Хиве с разных сторон, состояли сибирские и семиречинские казаки, четыре сотни уральцев, девятьсот оренбуржцев, подразделения с Терека и даже часть Ейского полка кубанского войска. Но основной кавалерией считались мы, Александрийские гусары. Поэтому нас часто ставили в пример, на нас равнялись и гусарам, что называется, приходилось «соответствовать».
Князь Ухтомский безостановочно двигался вместе с генералом Бардовским, а мой четвертый эскадрон он периодически отправлял назад. В те дни в наши задачи входила рекогносцировка местности, осмотр колодцев и ближайшей территории, нахождение отбившимся пехотинцем, первая помощь пострадавшим от обезвоживания и теплового удара, и даже моральная поддержка, ибо молодцеватый вид гусар внушал остальным иррациональное чувство надежности. Не знаю, кто первым заметил такую нашу особенность, Кауфман или Головачев, но теперь ее использовали не стесняясь.
Я подчинялся Ухтомцеву, приказ есть приказ, деваться-то некуда, но за неделю, двигаясь туда и обратно, мой четвертый эскадрон прошел вдвое более пути, чем все остальные. Гусары загорели дочерна, обветрились, заматерели. Семеро попали в лазарет, двенадцать коней пало. На коней внимания не обращали, благо, что-что, а лошадей нам тут же выдавали новых. Главное, что мой Хартум климат и дорогу переносил превосходно. Иначе и быть не могло, ведь данная порода идеально приспособлена к местным реалиям.
Авангард первым почувствовал на себе тяжесть перехода до урочища и одноименного колодца Хал-ата. Бело-желтое солнце медленно ползет по небу и словно нехотя скатывается за горизонт. Из-за жары двигаемся лишь по утрам, вечером и ночью. Из растительности лишь жалкие клоки кустов и травы. Песок блестит и жжет сквозь подошвы сапог. Атмосфера проникнута каким-то красновато-туманным блеском, который ослепляет глаза и утомляет мозг через зрительные рецепторы. Пересохшая глотка и потрескавшиеся губы лишь малое из неудобств, что выпало на нашу долю. До оружия и металлических деталей упряжи невозможно дотронуться — так они нагрелись. Гусары пропотели, и пахло от нас не самым лучшим образом. А у горизонта колышутся миражи — призрачные деревья, города и цветущие сады. Находились и такие, кто из-за жары начинал воспринимать их всерьез и выбегать из марширующего строя, стремясь побыстрее очутиться в прохладе. За ними так же приходилось следить гусарам.
Переход по пустыне оказался очень тяжелым и психологически — солдаты, не шутя, верили, что в местных землях обитает черт. Миражи и необыкновенные размеры, странные формы, которые придавал местным предметам раскаленный воздух, убеждали их в том, что здесь поселилась нечистая сила. А кому еще, как ни черту, придет в голову смущать людей видом бегущих ручейков и зеленых деревьев, которые так и манят укрыться под их тенью? Лишь сатана, враг рода человеческого, мог придать какому-то кустику вид огромного пирамидального тополя, а человеку — форму большой башни.
Только пройдя не одну сотню верст, люди привыкли к миражам и не бросались к ним, как прежде. Тем не менее, каждый мираж, изображавший такие соблазнительные вещи, как воду, прохладу и деревья, так и манил к себе, ибо все это представлялось вполне естественным.
Было видно, что пехоте приходится тяжелее всех. Впрочем, как и всегда, в любом походе и на любой войне. Сидеть в седле по нескольку часов также не совсем здорово, но мы хотя бы имели возможность подремать прямо на марше, слезть с коня и размять ноги, внеся, таким образом, хоть какое-то разнообразие.
А пехота шла и шла, безостановочно, механически, апатично…
Солдатики периодически падали от обморока и тепловых ударов, у многих носом шла кровь. Два молоденьких паренька, призванных в армию в этом году и еще не успевших акклиматизироваться, умерли в бреду. Полковник Романов засунул себе револьвер в рот и застрелился — возможно, из-за удручающей жары, но скорее всего по причине неприятностей в семье или денежных долгов. В моем эскадроне никто не погиб, но у Седова некто Кондрат Петров, находясь в седле, потерял сознание, упал и разбил голову. Похоронили его там же, и он стал первой жертвой, принесенной нашим полком богу войны.
Лошадей пало около сотни, верблюдов втрое больше. Слабые и молодые умирали первыми. Проезжая мимо разлагающихся трупов, густо облепленных мухами, мои гусары качали головами — слишком уж разорительным в их глазах казался поход. Да и жалко было таких больших и выносливых животных.
Поначалу командование рассчитывало, что каждый верблюд сможет нести почти пятьсот фунтов различного груза. Но чем дальше мы двигались, тем сильнее уставали животные, и вес переносимого ими груза уменьшался день ото дня.
Ночью первого мая гусары Смерти добрались до урочища Хал-ата, где имелось несколько колодцев. Люди с криками радости принялись черпать воду. Для этой цели использовали возимые с собой кожаные ведра и длинные веревки, так как глубина колодцев иной раз достигала двадцати, и более, саженей.
Вновь появились туркмены. Они до утра появлялись с южной и западной стороны лагеря, крича и действуя на нервы. Подошедший к колодцам Бардовский послал против них взвод 1-ой роты 4-го стрелкового батальона под командованием подполковника Омельяновича. Солдаты скрытно поползли по барханам, пытаясь незаметно приблизиться к неприятелю, но их обнаружили, раздались выстрелы. В ночной темноте некоторое время продолжалась перестрелка, тут и там сверкали вспышки. Ближе к рассвету все затихло, туркмены отступили в пески. С нашей стороны никто не погиб, а как обстояли дела у неприятеля, мы так и не узнали. Если у них кто и пал, то погибших они забрали с собой.
Хал-ата являлся заранее запланированным местом для стоянки и отдыха. Бардовский приказал укрепиться и ждать подхода основных сил. Первый, второй и третий эскадроны князь Ухтомский постоянно отправлял на рекогносцировку, а мне поступил приказ вернуться обратно к основным силам. Следовало доложить, что авангард благополучно достиг Хал-аты, получить свежие приказы и заодно выяснить, как обстоит ситуация с Казалинским отрядом полковника Голова и великого князя Николая Романова — они уже должны были догнать нас. И конечно, нам поставили задачу помочь людям с водой — для этого мы взяли с собой тридцать верблюдов и их хозяев-джигитов.
В путь двинулись вечером. Периодически навстречу попадались отдельные марширующие роты. Знакомые офицеры неизменно спрашивали, что находится впереди и как долго еще идти до колодцев. Наши ответы, что до колодцев осталось совсем близко, час или два, неизменно подбадривали их и дарили людям второе дыхание. Уступая дорогу, мы поднимались на барханы, заодно высматривая неприятеля. Воду давали лишь больным и выбившимся из сил, остальные и так скоро получат возможность вдоволь напиться.
Ставка цесаревича и Кауфмана нашлась уже под утро. Они так же маршировали всю ночь. Спать никто еще не лег. Мы проехали по лагерю, передав верблюдов интендантам. Я отдал гусарам приказ спешиться и первым делом встретился с капитаном фон-дер-Флитом, адъютантом Кауфмана.
— Костя, сообщи генерал-губернатору о нас, — попросил я. Хотелось лечь и отдохнуть, но служба есть служба.
— Жди! — ответил фон-дер-Флит. Мы с ним хорошо знали друг. С моей точки зрения, он хоть и являлся сугубо штабным офицером, но служил честно и мечтал попасть в настоящий бой. — Я мигом.
И действительно, не прошло и пяти минут, как меня и Егорова пригласили к генералу на завтрак.
Кауфман расположился не в своем бухарском шатре, известного всей армии, а рядом, пользуясь последним часом относительно прохладного времени. С ним я застал цесаревича Николая, генералов Головачева, Троцкого и Рихтера, герцога Евгения Романовского и еще несколько офицеров, включая великого князя Николая и полковника Голова — значит, они успели догнать основные силы.
Атмосфера за столом казалась оживленной. Люди делали общее дело, оно сблизило их, заставило уважать и ценить друг друга. Так всегда и бывало на войне.
На походном столе денщики уже расставляли еду — вино, паштеты, холодную утку, хлеб и вяленое мясо. И конечно самое главное — воду в кувшинах и флягах. Около двух десятков офицеров стояли вокруг, покуривая и негромко переговариваясь. На дальнем бархане виднелись фигурки часовых.
— А вот и посланник от генерала Бардовского, — заметил Головачев, привлекая внимания остальных к моей персоне. — Докладывайте, ротмистр.
— Генерал Бардовский и вверенные ему силы авангарда успешно добрались до колодцев Хал-аты, — несмотря на сильную усталость, я вытянулся и постарался выглядеть по возможности геройски. Жаль лишь, что моя пыльная, пропахшая дымом и потом форма плохо соответствовала данному образу. — Сутки назад состоялся огневой контакт с неприятелем. С нашей стороны убитых нет, трое легкораненых. В лазарете двадцать семь человек, большей части пострадавших из-за солнечных ударов. Генерал Бардовский укрепил лагерь и встал на отдых, дожидаясь дальнейших приказаний. Воды в Хал-ате с избытком и она пригодна для питья.
— Хорошо, — негромко заметил Кауфман. Выглядел он сильно уставшим и истощенным. Да и не шутка, всеми нами любимому генералу уже пятьдесят пять лет, и силы его уже не те. — Присаживайтесь к нам за стол и расскажите, как людям дался переход и каково настроение авангарда. Вы же не против, ваше высочество? — он повернулся к наследнику. В голосе Кауфмана проскочила практически неуловимая ирония — он же наверняка знал о том, что цесаревич мне симпатизирует.
— Конечно, нет, — краем губы улыбнулся Николай Романов. А вот он, в отличие от Кауфмана, выглядел вполне приемлемо. Кажется, жаркий и сухой климат Туркестана пошел ему на пользу. — Тем более, гусары — мой полк и мне всегда интересно их послушать.
— Да, они смельчаки, каких мало, — негромко заметил герцог Романовский, выдыхая папиросный дым. — Я бы счел честью командовать таким подразделением.
Собравшиеся переглянулись, но никак не прокомментировали подобного заявления. Герцог носил звание флигель-адъютанта. Отношение к нему сложилось своеобразное — человеком он был тщеславным, недалеким, обожающим женщин и красивую жизнь. В принципе, часть гусар могла похвастаться примерно таким же, весьма скромным набором достоинств, но у герцога все это накладывалось на некую вседозволенность и спесь от причастности к Царской Семье. Да и его фигуру, в силу статуса, рассматривали и оценивали куда пристальней, чем обычного гусара.
Мы с Егоровым устроились с краю стола, присев на складные стулья. Перед нами тут же поставили тарелки, столовые приборы, положили еды и налили вина.
Подул легкий ветерок. Под негромкое звяканье вилок я некоторое время докладывал о положении дел в авангарде. Меня слушали, но особого интереса новости не вызвали. Все складывалось неплохо, тем более, не один лишь мой эскадрон оберегал войско, обмен приказами шел безостановочно.
— Вот что, ротмистр, — через некоторое время заметил Головачев. — От присоединившегося Казалинского отряда поступили новости, что к нам из самого Петербурга движутся два американца: дипломатический советник Томас Скайлер и корреспондент «Нью-Йорк Геральд» Януарий Мак-Гахан. Было бы не лишним встретить их, отправившись назад. А то неизвестно, что с ними здесь может случиться. Нам еще международного конфликта не хватало, — пошутил он.
— Они американские шпионы? — напрямую спросил я. Кауфман удивленно поднял взгляд от тарелки, цесаревич Николай улыбнулся, а вот герцог Романовский шумно рассмеялся, словно я удачно сострил.
— Может и так, но нам все равно необходимо о них позаботится. Так что, возьметесь? Или вам требуется отдых? — требовательно спросил Головачев.
— Гусары готовы выступить хоть сейчас, — ответил я, прекрасно зная, что сейчас выступить уже не получится — становится слишком жарко. Да и не готов к таким подвигам мой эскадрон, мы же не железные, нас так и загнать можно. Но мне представился случай показать себя, и я не мог его упустить. В конце концов, надо же поддерживать репутацию лихих гусар!
— Сейчас не надо. Отправитесь в путь после отдыха, по вечернему холодку, — решил Головачев, переглянувшись с Кауфманом. Насчет холодка он, конечно, погорячился. Ночи здесь действительно прохладные, но больше на контрасте с невероятной дневной жарой, и только.
Завтрак закончился. Кауфман отправился отдыхать. Наследник решил переговорить со мной, под предлогом узнать о состоянии дел в полку, Шефом которого является. Надолго наша беседа не затянулась. Мы обменялись общими фразами, спросили о здоровье друг друга и отправились спать. Вернее, спать ушел Романов, для которого уже поставили отдельную палатку. Я же для начала осмотрел гусар и коней, проследил, чтобы воды и фуражу у них было в достатке, отдал несколько приказов, поинтересовался у нижних чинов о самочувствии и провел небольшую ревизию оружия. И лишь после этого позволил себе отправиться на заслуженный отдых.
Вокруг шумел лагерь. Солнце палило немилосердно, но оно мне не мешало. Несколько офицеров любезно предоставили в наше распоряжение свои палатки. Раздевшись по пояс, сняв сапоги, я умылся, а затем бросился на расстеленный Архипом ковер и практически сразу уснул, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.
Я так вымотался, что умудрился благополучно проспать самое жаркое время и проснулся от того, что меня разбудит Снегирь. Умыться, одеться, привести себя в порядок и перекусить не заняло много времени. Головачев провел еще один инструктаж, разъяснив, где именно можно искать американцев и как далеко следует углубляться в пески.
Честно сказать, данный приказ радости мне не добавил. Вот ведь, какие любопытные господа, и чего им дома не сиделось, в своей Америке? Чего ради они потащились в такую даль, рискуя жизнью, и заодно заставляя гусар заниматься, не пойми чем. Мало того, что никому неизвестно, сколько искать этих американцев, так потом и товарищей придется догонять, проделывая еще раз эту же дорогу.
Понятное дело, целесообразность приказа я прекрасно понимал. Будет совсем нехорошо, если заморские гости сгинут в Каракумах, но вот такая забота о вражеских разведчиках мне претила. А то, что они именно разведчики, я не сомневался. Кем же еще они могут быть?
В общем, настроение у меня было так себе. Да и выспался я плохо, снилась какая-то беспокойная муть. Мы перекусили, коней накормили и напоили, все было готово.
— Отдавай команду на выход, — приказал я Егорову, достав брегет и щелкнув крышкой. Часы показывали начало восьмого. Два десятка человек, включая наследника, решили проводить нас. Хотя, все уже сказано, задание получено, так что люди в основном молчали.
— Эскадрон! В седло! — зычно крикнул штабс-ротмистр.
Эскадронный горнист сыграл команду. Гусары Смерти покинули лагерь, миновали часовых и углубились в пески, следуя по дороге. С собой мы взяли около четырех десятков свободных лошадей. Они и грузы везли, и могли подменить павших скакунов.
В то время, как основной отряд начал сниматься и выдвигаться дальше на запад, мы двинулись обратно, на восток, к виднеющимся вдали вершинам Букан-Тау.
Находясь в голове эскадрону, одним ухом я слышал негромкие переговоры Егорова и поручика Рута, а сам тем временем обдумывал, за каким это лешим американцев занесло в Россию. Да не просто Россию, а в дикую Азию! Нет, они точно шпионы. Я и сам разведчик, но почему-то симпатии на общих, так сказать интересах, к ним совсем не испытывал. Наверное, во всем виновата погода и унылые пески.
За первый час мы встретились с двумя казачьими разъездами, а затем оказались предоставлены самим себе. Здесь никто не смог бы нам помочь, случись что нехорошее. С другой стороны, целый эскадрон — внушительная сила, которую так просто не взять. Мы можем за себя постоять. Тем более, я не пренебрегал мерами безопасности: Фальк с тремя гусарами охранял нас спереди, а Дворцов прикрывал от неожиданных встреч тыл.
Звезды высыпали на небо, а затем стали гаснуть, а мы все двигались, время от времени давая лошадям отдых и разминая ноги. Когда стало светать, я заставил Хартума забраться на очередной бархан, вытащил подзорную трубу и принялся осматривать округу. Ничего не увидев, передал трубу Егорову, которому так же хотелось осмотреть округу.
— А все же неплохая оптика, — с удовлетворением заметил он, оглядываясь по сторонам. Я сделал пометку подарить ему такую же на именины, коль вещь нравится. Трубу я купил в Ташкенте, и стоила она не мало. Но уже больше года в голове прочно засела мысль, что было бы совсем бы недурно и для меня и для России, если мы запатентуем бинокль. Слово бинокль произошло от двух латинских слов, «бини» и «окулус», что буквально обозначало «двое глаз».
Насколько мне известно, патентов на бинокли пока не зарегистрировано. Сама система известна достаточно давно, но она далека от совершенства и сейчас ее продолжают доводить до ума. В армии у нескольких офицеров бинокли уже есть, я у великого князя Николая его видел, но они среднего качества и подзорные трубы пока все же лучше.
Жаль, но я не помнил и не знал, кто первым начнет производство хороших биноклей. В голове крутилась фамилия Цейс, но кто он, немец, француз, швейцарец или швед, я не знал. Тем более, может и не Цейс довел бинокли до ума, а совсем другой человек.
Мне нужен инженер, разбирающейся в оптике и увеличительных стеклах. А где такого найти? Волков однозначно заточен на другой профиль, он с металлами и механизмами любит работать. Может Баранова озадачить, хотя и у него иная специализация? Или постараться отыскать еще одного русского самородка?
На привал встали в восемь утра и отдыхали до шести вечера, выпив весь запас воды. Но мы проходили этой дорогой и прекрасно помнили, что чуть дальше нас будет ждать колодец.
— Пора бы уже этим американцем объявится, — заметил Рут. — Если конечно, их не убили. Обидно будет!
— Кому? — лениво поинтересовался Егоров.
— Нам, что приказ не выполнили.
Дворцов и Фальк хохотнули. Я промолчал, заканчивая ужин.
Осмотрев лошадей и проверив оружие, тронулись дальше. Примерно через час вернулся двигающийся впереди Рут. В руках у него находилась моя подзорная труба.
— Михаил, у нас гости. Далеко еще, но скачут быстро. Похоже, те сами американцы, которых мы ищем, — взволнованным тоном сообщил он.
— Сколько человек? — я поднял руку, заставляя эскадрон остановиться.
— От погони уходят трое на нескольких лошадях, а их преследуют какие-то азиаты. С бухарцами мы не воюем, значит, это хивинцы. Через пару минут они будут здесь.
— По дороге скачут? — все же уточнил я.
— Ага, — Рут остановил на мне вопросительный взгляд, ожидая, что я сейчас скажу. И я его не подвел.
— Эскадрон! Слушай мою команду! Спускаемся вон туда, встаем между двух барханов. Карабины к бою!
Дисциплинированные гусары быстро выполняли приказ. Мы спустились в ложбину, и она полностью скрыла всадников, да так хорошо, что с дороги нас никто увидеть не мог. Нет, конечно, враг нас увидит, но лишь тогда, когда окажется совсем близко, на расстоянии револьверного выстрела. А нам того и надо, сюрприз будет. Преследуемые и те, кто за ними скачут, вылетят прямо на нас — тут мы их и встретим.
Гусары успокаивали коней и проверяли оружие. На ближайший холм отправили двух наблюдателей и Рута, ставшего нашими глазами.
— Жаль, шампанского нет, — сохраняя невозмутимость, заметил Егор Егоров. Он достал револьвер, преломил ствол и проверил патроны. — Я бы не отказался.
— Тогда уж и барышень подавай, — присоединился к шутке Дворцов. Фальк, самый молодой из офицеров, никогда прежде не воевавший, приосанился в седле и постарался придать себе уверенный и бравый вид, не желая чем-либо уступать товарищам.
— Отставить разговоры, — негромко бросил я. Минуту или две ничего не происходило, мы видели лишь ноги и спины наших товарищей, выглядывающих противника. Затем Рут махнул рукой и сбежал к нам, поднимая пыль.
— Еще минута и они будут здесь, — торопливо бросил Георгий, отдавая мне трубу и запрыгивая в седло коня.
— Готовсь! — выкрикнул я, вынимая из ножен саблю и поднимая ее вверх. По вытянувшемуся строю эскадрона прошла волна движения — гусары приложили карабины к плечу. Понятливые лошади замерли, понимая важность момента.
Первым делом мы услышали нарастающий топот копыт и какие-то вопли. Звук усиливался. Урез бархана перевалил джигит в халате и тюбетейке. Его лошадь хрипела и роняла пену, а седок нещадно хлестал коня ногайкой. Смотрел он назад, а повернувшись, заметил нас. Ручаюсь, такого изумления на чьем-либо лице я в жизни не видел! Да оно и понятно, ты убегаешь от погони, думаешь о неизбежной смерти, кругом безлюдная пустыня, и тут вдруг целый эскадрон гусар Смерти с оружием наизготовку! Тут не то, что удивишься, шаровары обмочишь от неожиданности!
— Куда, а ну стой, дура! — хриплый голос старшего вахмистра Чистякова, которого прозвали Лешим, заставил джигита вздрогнуть. Леший дал коню шенкелей, выехал вперед и схватил чужого коня за уздечку.
— Не убивайте! — в отчаянии закричал джигит, прикрывая голову рукам. Чистяков ему что-то ответил, но события развивались стремительно, и я ничего не услышал.
Вершину бархана перевалил еще один степняк, за которым следовал новый всадник — судя по одежде, европеец. Или американец, что более вероятно. Сцена повторилась — увидев нас, они буквально онемели от неожиданности, но их кони продолжали скакать в нашу сторону.
— Сюда! Быстрее! — я не знал, кого мы спасали, может и американца. Хорошо бы так и было, и нам можно будет вернуться к товарищам.
А затем с азартными криками урез холма перевалили первые хивинцы. Шесть человек разом устремились к нам и только тут они поняли, что в один миг из охотников превратились в добычу.
— Аллах! Спаси нас! — раздались крики, а на барханвыскакивали все новые и новые хивинцы.
— О, прибежище веры, пощади нас! Гяуры! Смерть! — предупредить тех, кто отстал, они не успели. Распыленные погоней, уже предчувствуя, как будут резать пленникам глотки, хивинцы взобрались на бархан, перевалили вершину и по инерции бросились вниз, прямо в наши объятья.
— Эскадрон — пли! Пли! — крикнул я, резким движением опуская саблю вниз, указывая острием на неприятеля. Мне нравилось чувство единения с людьми. Чувство, словно я дирижер, который руководит сотней послушных музыкантов. Гусары практически одновременно разрядили карабины. Запахло порохом, нас сразу же накрыло легкой дымкой пороховых газов.
Грохот, дикие крики, бьющиеся в агонии кони, пара джигитов, которым невероятно повезло остаться в живых… Одним залпом мы уничтожили больше двадцати человек.
— Сабли и пики вон! Вперёд! В атаку, гусары Смерти! — я закрутил кисть, сабля описала окружность, а затем повел эскадрон вперед, добивать тех, кому посчастливилось остаться в живых.
Несмотря на усталость, наши кони быстро одолели подъем. Гусары свешивались с седел и отвешивали небрежные удары, добивая неприятеля. На вершине позиция прояснилась, более дюжины туркменов остались в живых, просто не успев доскакать до нас. Сейчас они уже развернули коней и брызнули в разные стороны, пытаясь спасти жизни. Наверняка, со стороны это напоминало сцену охоты, когда сокол падает с небес на стаю уток, а те разлетаются во все стороны, крякая от страха.
Не давая никому уйти, эскадрон разделился. Егоров, Дворцов и Фальк возглавили отдельные отряды и устремились за неприятелем. Некоторое время я скакал, но затем крикнул Егорову, чтобы он возглавил погоню, осадил Хартума и неторопливо отправился назад. Через минуту меня догнал возбужденный Рут.
— Еще пятерых успокоили, — сообщил он. Я кивнул. Собственно говоря, схватка закончилась. Победа досталась нам легко, но хвалиться особого повода я не видел. Хивинцев было вчетверо меньше, сложностей они не доставили. Это и делом-то назвать язык не поворачивался, за подобное ордена не дают.
— Ротмистр Соколов, — я вернулся к спасенным нами людям, слез на землю и представился первым, прикоснувшись двумя пальцами к кепи. Передо мной стоял среднего роста, среднего телосложения молодой и загорелый мужчина. Борода, усы и внимательный взгляд — вот что первым делом я в нем отметил. Он производил приятное впечатление, если закрыть глаза на его шпионский статус. — Кто вы такой?
— Я американец, Януарий Мак-Гахан, корреспондент «Нью-Йорк Геральда», и я тороплюсь догнать генерала Кауфмана.
— Все верно, мы не ошиблись, — я еще раз оглядел его с ног до головы. — А где еще один американец? Вас же должно быть двое.
Мак-Гахан принялся объяснять, что его товарищ, который носил фамилию Скайлер, отправился в Ташкент. У меня будто гора с плеч свалилась при этом известии — не хватало нам еще здесь убитых иностранцев.
Мы немного поговорили, и я попросил Рута угостить нового знакомого коньяком. Американец закашлялся, но кивнул с благодарностью. Коньяк ему помог, я по себе знал, что нет лучше средства, чтобы снять волнение и испуг.
На русском Мак-Гахан говорил превосходно, без всякого акцента.
Тем временем, гусары закончили все дела, перевязали раненых и собрали всю добычу. Из трофеев нам досталось свыше двух десятков лошадей и множество оружия — как огнестрельного, так и холодного. Правда, лошади никак не могли считаться арабскими скакунами, да и оружие не тянуло на качественный продукт американских или немецких заводов, мы все же взяли его себе. Добыча есть добыча, она всегда пригодится. А часть я пристрою в будущую коллекцию, ему там самое место.
В нескольких переметных сумках погибших туркменов нашлась вода, вино, сушеные фрукты и вяленое мясо. Остальное просто оставили — всякие халаты, шаровары и стоптанные сапоги нам без особой надобности.
Правда, не по-людски казалось оставлять погибших, но хоронить их, значило потерять целый час времени. Тем более, туркмены никогда не хоронят своих врагов. Обирают до нитки и оставляют, где лежали, на радость шакалов и стервятников. Так что мы платили им той же монетой.
Дворцов и Фальк закончили допрашивать пленников. Их отпустили, пригрозив, что в следующий раз пощады не будет. И по лицам степняков я понял, что они сделают все возможное, гадюкой изовьются, но постараются больше не попадаться на глаза гусарам Смерти. Именно такого эффекта я и добивался. Нас должны бояться. Неприятель должен проигрывать схватку еще до ее начала, лишь увидев нашу форму.
Мак-Гахан неожиданно вспомнил, что у него был слуга, какой-то мальчишка по имени Жалын. Американец буквально умолял отправиться на его поиски, и я согласился.
Похоже, судьбу Жалына беспокоила одного лишь Мак-Гахана. Его людям, Ак-Маматову и Мустрову, явно не хотелось отправляться на поиски.
Вполне ожидаемо, Жалына не нашли. Скорее всего, парень погиб. А если выжил, то должен вернуться на дорогу и отыскать место схватки, где мы оставили ему воду.
Спустя пятнадцать минут выдвинулись. Эскадрон растянулся, голосистые песенники в первых рядах затянули наш полковой гимн.
Американец вертел головой, осматривая моих гусар. Надо полагать, он кое-что о нас слышал, да к тому же прямо сейчас испытывал огромную благодарность за спасенную жизнь, о чем успел сообщить мне еще на поле наше схватки. Интересно, кем мы выступаем в его глазах? Как он нас оценивает?
На вечернем привале, когда жара спала и спиртное уже не вызывало отвращения, я, как и обещал, позволил гусарам выпить по чарке водки. На эскадрон полагалось полтора ведра спиртного, счет был давний, так сказать, освященный традицией. Именно для такого случая одна из лошадей и везла на себе пару бочонков.
Налили и американцу.
— О, водка! Благодарю! — он немного торжественно поднял серебряную стопку с арабской вязью (еще один из моих трофеев) и кивнул. — За моих спасителей, Бессмертных гусар! — после чего лихо опрокинул огненную влагу в горло.
Обратный путь ничем не запомнился. На Хал-ате находился арьергард, состоящий из казаков, двух рот 3-го Туркестанского линейного батальона и трех сотен джигитов с верблюдами. Руководил ими подполковник Меллер-Закомельский. Помогал ему войсковой старшина Гринвальд, командующей 5-ой Семиреченской сотней.
Меллер-Закомельский окончил Старую Школу. Годом ранее, чем я, он учился в Академии ГенШтаба, служил в Лейб-гвардии Гусарском полку, затем перешел в пехоту и до нынешнего похода командовал гарнизоном Ура-Тюбе. Он был смелым и решительным человеком, успевшим и повоевать и получить ранение в голову. Мы с ним знали друг друга с Академии и неплохо ладили.
— Все же ты отыскал американца, — добродушно констатировал он, когда мы въехали в его лагерь. — Как все прошло, Михаил?
— Нормально, Саша, — я вымотался, говорить особо не хотелось. — Где Кауфман и цесаревич?
— Ушли дальше. Сейчас наверняка уже на Адам-крылгане.
— Ясно, — товарищ сообщил вполне ожидаемые новости, войско стоять на месте не будет. — А это кто? — я указал на группу богато одетых степняков в очень красивых бухарских халатах, сидевших вокруг богатого шатра.
— Бухарский посланник Иссамедин-мирахур. Он желает встретиться с Кауфманом и узнать, чем может помочь повелитель Бухары войску Белого Царя.
— Ха, испугались бухарцы.
— И не говори, — мы одновременно улыбнулись.
На самом деле, в действиях повелителя Бухары имелась определенная логика. А точнее, заурядная восточная хитрость, которую часто путали с дипломатией. Эмир Музаффар просто отправил посланника напомнить о себе и о своей верности. Так, на всякий случай, чтобы спокойней было, а то вдруг русские по какой-то причине захотят посетить Бухару.
Поужинали, поспали и выдвинулись дальше. От Хал-ата до Адам-крылгана насчитывалось семнадцать верст.
В дороге мы с Мак-Гаханом немного разговорились. Я не стал вербовать его на сторону русской разведки. По лицу видно, он человек честный и на подобное вряд ли согласится. Свою способность применять мне не хотелось, и я решил ничего не делать — тем более, американцем интересуется Кауфман. Мне нет особого смысла влезать в это дело с риском навлечь на себя неудовольствие.
В Адам-крылгане эскадрон догнал основное войско. Я сдал американца с рук на руки генералу Головачеву, проследил, чтобы его хорошо приняли, и он ни в чем не нуждался. Присоединившийся к главным силам полковник Шауфус некоторое время расспрашивал меня о том, что происходит в тылу, а так же попросил дать оценку спасенному американцу. Кто таков, как себя показал, о чем спрашивал, чем интересовался… В общем, обычная рутина разведки.
Проснулся эскадрон по сигналу общей побудки. Быстро позавтракали и приготовились выступать. Я удивился, когда меня нашел Мак-Гахан.
— Уверен, мы с вами еще встретимся, Михаил Сергеевич, — несмотря на некоторую мою холодность, американец проникся ко мне искренней симпатией. — А пока, в знак признательности за мое спасение, примите от меня эту английскую винтовку. Она весьма надежна, смею вас заверить. И я уверен, послужит вам с пользой.
— Спасибо, — подумав, винтовку я все же принял. Видно же, американец дарит её от чистого сердца. Такой дар нельзя не принять, обидится.
— Вам спасибо! Я был бы рад еще немного повоевать с вашими гусарами, честное слово! Хотя, какой из меня воин, — он махнул рукой, смутился и заразительно рассмеялся.
— Может, и повоюем, — я не удержался и вернул ему улыбку. Вот ведь, хоть и шпион, а обаятельный и приятный человек. На прощание я пожал Януарию руку.
И вновь нас ждала дорога, пески и жара. Очередной переход дался куда сложнее, тем более, он был почти вчетверо длиннее — до Ахты-кудука оказалось шестьдесят верст. Похоже, данный отрезок станет предпоследним, и самым тяжелым участком.
Путь не запомнился ничем, кроме усталости и жары. Пало семнадцать коней, часть гусар едва держались в седлах. Мы двигались по дороге, обгоняя верблюдов, лошадей и пехоту. Изредка встречали кого-то из товарищей, обменивались фразой другой и двигались дальше. У нас даже сил не осталось поддерживать свою репутацию лихих гусар, которым море по колено. Мы просто хотели добраться до места.
Лагерь на Ахты-кудук жил обычной походной жизнью. Горели костры, готовилась еда. Солдаты натянули палатки и брезент, пытаясь создать хоть какую-то тень, где можно укрыться. Абсолютно все — русские, местные джигиты, кони, верблюды и ишаки выглядели как вареные. Около сотни верблюдов как раз готовились выступить в сторону Адам-крылгана, неся на горбах запасы живительной влаги. Если уж конным гусарам этот путь дался тяжело, то что говорить о пеших? Вода им явно не помешает.
В лагере было спокойно, но основная проблема заключалась в том, что воды оказалось меньше, чем рассчитывали. И потому ее приходилось экономить, отмеряя утренние и вечерние порции чуть ли не по граммам. Воду берегли и раздавали по списку — полведра в день на человека и два — на лошадь.
— Мишель! Вернулся, чертяка ты мой дорогой! — первым меня встретил Некрасов. Мы обнялись, обмениваясь впечатлениями. Я быстро рассказал о своих приключениях, а он поведал, что ничего примечательного с ними не случилось.
— Вот только минувшей ночью вышло небольшое дело. Так, баловство одно, а не схватка. С нашей стороны погибло трое, все из пехоты, а мы подстрелили дюжину туркменов.
— Ладно, потом расскажешь, — решил я, перебивая друга. Голова гудела, хотелось просто напиться и уснуть, а мне еще предстояло отчитываться перед Ухтомским и Бардовским. О, Боже, как же мне надоела Средняя Азия! Как я устал от пыли, жары, пота и солнца. Как же хочется обратно, домой!
Ухтомцев выслушал мой доклад и отправил к Бардовскому. Тот так же не особо заинтересовался судьбой незнакомого американца, его интересовали лишь указания Кауфмана. Наконец, мне дали отдохнуть и я повалился в какое-то полузабытье — сном его назвать язык не поворачивался.
Ночью вновь состоялась перестрелка, но какая-то вялая, такая, что Бардовский даже тревоги не стал поднимать.
Ранним утром Александрийские гусары выдвинулись дальше, за нами шла пехота, артиллерия и ракетная команда, казаки прикрывали тыл. Начался последний переход до холмов Уч-учака. Название так и переводилось — три холма. До них было тридцать четыре версты, а с их вершин можно разглядеть узенькую полоску Амударьи.
Местность начала меняться, дорогу пересекали холмистые песчаные кряжи. Отряду приходилось то спускаться с одной гряды, то подниматься на другую.
Понятное дело, для кавалерии они особым препятствием не стали, а вот пехоте, и особенно артиллерии, приходилось тяжело. Только благодаря неимоверным усилиям простых людей пушки двигались с бархана на бархан, иной раз зарываясь в песок по ось. Люди и животные буквально валились с ног.
Офицеры делились с нижними чинами холодным чаем, вином или ромом. Ухтомский вновь отправил нас назад, и мы раздали встречной пехоте всю свою воду, запасы съестного и все вино. Никто не возражал против подобного расточительства. Здесь страдали наши товарищи, братья, а у нас душа кровью обливалась, глядя на их мучения. Правду говорят, что русский солдат — самый стойкий. Он все вынесет, особенно если подбодрить его ласковым словом.
Седьмого мая Александрийские гусары первыми добрались до Уч-учака. Три холма казались выгоревшими и безжизненными прыщами на теле пустыни. По пути мы неоднократно видели туркменов, несколько раз брались за карабины, но до серьёзной схватки дело так и не дошло. Неприятель просто сопровождал нас, держался вдали и действовал на нервы.
Ночь выдалась беспокойной. Вокруг кружили хивинцы, осмелевшие в четыре утра и решившие напасть на лагерь. Большая часть их спешилась и постаралась незаметно подползти с западной и южной стороны, вырезав часовых.
Дозорные не оплошали и подняли тревогу. Генерал Бардовский скрытно направил отряд в двести человек по барханам, надеясь взять неприятеля в кольцо. Командовал ими подполковник Омельянович. Солдаты успели отойти шагов на восемьсот от лагеря, прежде чем их заметили. Началась беспорядочная стрельба. Услышав ее, Бардовский усилил выдвинувшихся двумя ротами, а затем дал сигнал гусарам Смерти.
К тому времени немного рассвело. По крайней мере, мы видели куда скакать и кого рубить. Мы откинули неприятеля, порубив два или три десятка человек на самых плохих лошадях и не сумевших от нас оторваться. Остальные отошли. Значит, рано или поздно, но мы с ними встретимся.
Первый эскадрон под командованием Костенко показал себя замечательно и захватил двух языков. Их взяла в плен моя старая разведывательная команда во главе с вахмистром Нероном Козловым по прозвищу Цезарь.
Испуганных, познакомившихся с тяжелым кулаком Цезаря, хивинцев доставили к Бардовскому. Со слов пленников выяснилось, что командует врагами Саздык-султан, и в его отряде насчитывается полторы тысячи сарбазов*, пятьсот туркменов, человек триста кара-калпаков, а также шесть больших орудий и несколько малых.
О Саздык-султане русская разведка знала. Да и те пленники, которых мы допрашивали на месте спасения Мак-Гахана, так же говорили о нем. В нашем войске его называли просто — Садык.
Садык приходился последним сыном Казахского султана. Вначале он сражался против русских за Коканд, потом за Бухару, а сейчас перешел на службу Хивинскому хану. Перешел, несмотря на то, что в его жилах текла кровь самого Чингисхана. Вот такая прихотливая судьба. Его прославленный предок заставлял дрожать всю Азию и Европу, а потомок стал обычным наемником, прислуживающим у трона Хивы и командующим небольшим отрядом, получая за это скромные подачки.
Но не Садык меня заинтересовал. Куда важнее оказалось то, что его правой рукой и помощником является некто по имени Джочи-бек.
— Ох, и злой же этот Джочи-бек, — торопливо, надеясь успеть выдать все секреты и тем заслужить пощаду, говорил один из пленников, коверкая узбекскую и русскую речь, добавляя слова из фарси. — Чуть что не так, он саблю вон и голову с плеч! Не любят его, хоть и бояться.
«Эге, — подумал я. — А не тот ли это туркмен, что оставил мне шрам на память и едва не убил? Похоже, именно он и есть. Славно-то как выходит, вот и возможность отдать должок появилась».
Сарбазы* — пехота.